Мы решили вернуться во двор опять же через лаз, огородами. Я оставил собаку возле забора - лопухи и рослая картофельная ботва заслонили ее надежно.
Пока нас не было, что-то произошло. Мама стояла около клети и потерянно звала своих кошек. На меня она едва взглянула. Взбежав на крыльцо, я услышал, как ругается дедушка и хнычет Галейка. Я заглянул в чулан. За столиком сидел Галейка, тянулся к мисочке с пловом, но дедушка хлестал его по руке и твердил:
- Нет, ты признаешься, зимогор… я заставлю!
- Не ломал я, - хныкал Галейка, и зловредные огоньки вспыхивали в его черных глазенках. - Не ломал, зачем мне твоя яблоня?.. Дай поесть.
Ага, значит, кто-то сломал яблоню, и дедушка вытягивает признание у Галейки: ведь только он мог это сделать. Да, у нас так: деревья должен ломать только Галейка, Динка должна кривляться с мальчишками, вообще, с тех пор как ей стукнуло пятнадцать, ее подозревают во всяких таких шалостях, ну, а что касается меня, то я ускользаю из дома без спросу и - айда куда подальше и нелюдимей: в дикие заросли талов на островке, в пустующие жаркие скалы над омутом.
Тут мама вошла в чулан, бормоча о своем:
- Бедная тетя Бедер, так она огорчена. Но, честное слово, я не попрекнула даже, хотя кошки разбежались от ее непрестанных хождений в клеть. Ну, он все еще не признался? Какой упрямый. Ну пусть ест.
Дедушка сжал кулаки и метнул на нее негодующий взгляд.
- Эх, дала бы ты их в мои руки!..
Да мы и были в его руках, его и бабушки. А у мамы - ее кошки. Вот тоже странная: любую бродячую кошку подберет, пригреет, та наплодит прорву котят, она и котят обихаживает, а умную красивую овчарку терпеть не может.
Галейка быстро опростал мисочку и облизал ложку.
- Яблоню сломал Борька, - сказал он, не обращаясь ни к кому.
- Какой Борька? - спросила мама.
- Дикарик.
Дедушка и мама многозначительно переглянулись. Первой опомнилась мама:
- Смотрите, бабушке ни гугу! А если про собаку спросит, скажем, ушла. Ее действительно не видать.
Она вышла из чулана, я поплелся за ней, чтобы ей одной сказать, что пусть лучше собака останется, а я постараюсь уговорить бабушку.
В садике, на веранде, тоже насыщались - дикарики, моя сестра Динка и возле нее, конечно, Марсель. Бабушка Бедер и мне принесла мисочку с пловом. Поставила, подмигнула мне ласково и пошла. Ей было не до разговоров.
- Надо есть с хлебом, - назидательно сказала мама и протянула мне ломоть. - Мальчики, мальчики! Дина! - И только Марсель продолжал уминать плов без хлеба. - Ну, а ты? - удивилась мама. - Не надо стесняться. - Она взяла ломоть и с улыбкой подала его Марселю.
Он вспыхнул:
- Не смейте… не смейте предлагать мне кусок!.. - Ом был ужасный чудак, зверел по пустякам. Вот и сейчас в его глазах сверкнул огонек такой неприязни, такой злости, что мама слегка побледнела.
- Ну, я побегу, - сказала она через минуту. - Дина, пожалуйста, проследи, чтобы Галейка не хлебнул браги.
- А где он возьмет браги? - сказала Динка.
- Очень просто: бабушка Бедер может угостить Марселя, а Галейка тут как тут.
- Ну и пусть пьет, - сказала Динка, - ничего ему не сделается.
Это было ужасно - говорить так: ведь Галейке всего двенадцать, разве можно, чтобы он добрался до браги? Динка, эта язва, намеренно дразнила маму, потому что, видите ли, мамино замечание задевало Марселя. Другая мать взяла бы и оттаскала как следует, а моя растерялась и только смотрит во все глаза на Динку.
- Мама, я послежу за Галейкой, - сказал я, и она тут же улыбнулась и чмокнула меня в щеку.
- Умница ты мой!
- Его собака всего облизала, а ты целуешь, - сказала Динка.
- Как, разве собака…
- Мама, мама! - сказал я, обхватывая ее шею руками, так что она даже зажмурилась. А я поцеловал ее. - Мама, ведь можно же ее оставить, она очень смирная…
- Хорошо, хорошо, - сказала мама, - мы обязательно что-нибудь придумаем. Ну, я побегу!
Я погрозил Динке кулаком и сел. Мне казалось, что только я один понимаю маму и болею ее заботами. Ведь ей так нелегко ухаживать за бабушкой, сносить ворчание дедушки, не спускать глаз с проказника Галейки, ей даже не удается спокойно посидеть в гостях.
- А где Амина? - спросил я.
- Пошла за водой, - сказала Динка. - Надо перемыть гору посуды. Сейчас и я побегу. Ой, ты не видел, дядя Риза совсем пьяный!..
- А где он?
- Спит на сеновале.
- Как же, спит! - хмыкнул Марсель. - Он пошел в горсад играть в бильярд.
Дядю Ризу, брата тети Марвы, попросили быть распорядителем на свадьбе - трезвей и выдержанней его не было человека, - но вот он не захотел и оставил свои обязанности еще до окончания пира.
- Ох, что-то будет! - вздохнула Динка и тут же стала торопить Марселя: - Идем, идем, ведь ты обещал нам помочь. А вон и Амина пришла.
Дикарики за все это время не проронили ни слова, как будто были глухонемые. Только сопели ужасно и таращили глаза.
Я собрал со стола мисочки и понес к очагу. Амина снимала с огня чугунок с водой. Она повернула ко мне раскрасневшееся лицо.
- Я тоже буду мыть посуду, - сказал я.
- Твоя бабушка перепугается: ой-ой, не разрешайте Наби, он обварится кипятком!..
- Ой-ой!..
И мы оба громко расхохотались.
2
На следующий день двор наш огласился отчаянными воплями дикариков. Дядя Харис порол их за сломанную яблоню. Моя бабушка тоскливо звала, сидя на своих перинах:
- Асма, Асма, почему эти мальчики так вопят? Неужели он их бьет? Асма, Асма, скажи, пусть немедленно прекратит!..
- Я не могу, я боюсь, - отвечала мама. - Амина хотела заступиться, он и ее чуть было не хлестнул. А тетю Бедер выставил за дверь.
- А, Бедер, Бедер! - презрительно говорила моя бабушка. - Раба аллаха! Неужели она не может треснуть его ухватом?
Дикарики между тем затихли, но бабушка и мама долго еще обсуждали происшествие и пришли к печальному выводу: покой в семье тети Марвы потерян; плохо придется Амине, плохо бабушке Бедер, а дядя Риза решил, наверное, вернуться к своей жене Лиде - он как исчез со свадьбы, так еще не показывался во дворе.
К вечеру дядя Харис посадил на месте сломанной яблони новую. Стремительно ворвался он во двор, неся трепещущий зелеными листочками саженец, и с какой-то свирепостью вкопал в землю. Дикарики весело прыгали вокруг него и показывали язык Амине, как будто Амину, а не их выпорол отец. Амина только улыбалась великодушно и скорбно.
Когда дядя Харис скрылся в доме, явился мой дедушка и подозрительно прошелся вокруг яблоньки. Мама вышла звать его: ей казалось неприличным его поведение.
- Но это же дичок, - бормотал дедушка, - чего же можно ждать от дичка.
- Да уж ладно, ладно, - отвечала мама, как бы не решаясь сказать, что и от наших яблонь проку мало: ведь никто за ними не ухаживал, и плоды, едва созрев, становились добычей червей. - Да уж ладно, ладно. - И тут мама доверительно шепнула дедушке: - Он обещает увести собаку.
- Мама, но ведь ты мне говорила…
- Что, что? А, мы обязательно что-нибудь придумаем. Ну, я побегу, надо бабушке дать лекарство.
А что придумаешь, если сам дядя Харис решил прогнать собаку! И вот однажды опять он злой ворвался во двор, отвязал собаку и быстро повел ее. Я бросился к нему, но он так свирепо глянул и с такою, как мне показалось, ненавистью прохрипел: "Пш-шел вон!" - что я тут же отступил. И заплакал. Но что ему были мои слезы!
После того случая я уже вовсе невзлюбил дядю Хариса и целиком принял сторону бабушки Бедер, дяди Ризы, который так и не вернулся домой, и, уж конечно, Амины. Прежде Амина, оставаясь вдвоем с бабушкой, пела. Бабушка Бедер, бывало, варит, стирает или вяжет - вяжет и тихо улыбается, слушая пение внучки. Даже моей бабушке никогда не мешало пение Амины. "Тише, тише, - урезонивала она нас, - вы мешаете мне слушать. Бедная, как она поет!" Меня это задевало: почему бедная? Бабушка отвечала убежденно: "Так поют только ангелы. Бедная, она умрет ребенком. Вы лживы и непослушны, с детства погрязаете в грехах. Амина же чиста, ее бережет бог - и заберет к себе невинной".
Теперь Амина не пела. Дикарики дразнили ее и с воплем уносились прочь, чтобы через минуту просунуть в окна свои отвратительные рожицы и орать непристойности. Мне ничего не стоило их отлупить и хотя бы ненадолго вразумить. Но я всякий раз откладывал наказание: я не хотел мира между нею и дикариками. Сейчас она принадлежала мне, мне и бабушке Бедер. За эти дни она очень исхудала, глаза ее стали огромней и прекрасней. Глядя на нее со стороны, бабушка Бедер вздыхала:
- Зябнет мой птенчик. Прежде мать одну ее грела, а теперь сразу трое прибавилось.
Все чаще бабушка Бедер вспоминала прошлое. Для нее жизнь будто кончилась и осталась только память о прежнем. Удивительно, не одной ей это нравилось. Приходил дядя Риза - всегда только днем, когда отец дикариков был на работе, - тетя Марва днем тоже бывала дома (она руководила художественной самодеятельностью в клубе станкозавода), а у моей мамы каникулы, так вот они и сиживали на бревнах и вспоминали: как до войны жили, как в войну. Говорили о трудных временах, но получалось, что жили весело, дружно, хорошо.
- Маялись люди с топливом, с картошкой, - рассказывала бабушка Бедер. - А я не знала забот, все Марва, все Марва - и уголь завезет, и участок под картошку получит, сама вскопает, сама прополет, а там свезет во двор. Я все Амину нянчу, а Марва и стирает, и варит, и письмо Ризе на фронт напишет.
- Марва победу в тылу ковала, - скажет дядя Риза как бы шутя, а сам гладит тетю Марву по голове, и глаза дымком покрываются. - Нет, правда, Марва, мужики до сих пор вспоминают, какие швы ты заделывала - сварщик экстра-класса!
Тетя Марва стыдливо отмахивалась:
- От моей работы одни только убытки - сколько платьев прожгла! Стеснялась по городу в спецовке ходить. А в цехе переоденусь, платье сверну и положу в кабине. Искры сыплются - и обязательно на платье. Бывало, искра в ботинок заскочит, замрешь, пережидаешь, пока остынет, а там разуешься, опростаешь ботинок - и ничего, не ревешь. А из-за платьев ревела.
Моя мама, обычно разговорчивая, тут все больше молчала, и мне очень хотелось, чтобы и она вспомнила что-нибудь из прошлого. "Ну да, - думал я, - что у нее может быть интересного - война, не война, учила себе детей - и все. А дедушка, опять же, война, не война, шил себе пальто и костюмы. А бабушка, наверное, пекла себе хлебы. Но вот я вспомнил как-то: дедушка сшил только что вернувшемуся с войны дяде Ризе брюки из какого-то замечательного зеленого материала. Вспомнил - и сказал:
- А помните, дядя Риза, дедушка вам сшил брюки?
- О-о! - вдруг обрадовался дядя Риза. - Это были отменные брюки из чертовой кожи, им сносу нет. Потом я подарил их Феде, своему стажеру. Нет, дядя Ибрай умел уважить фронтовика! Я ему за работу пол-литра спирта предлагал - не взял.
Я глянул на маму и удивился: она сидела пунцовая от счастья. А дядя Риза посмеивался и веточкой тянулся к ее руке, поглаживал. Поглаживал и курил, целое облако надымил, оно окутывало мамину голову, но мама не двигалась и не старалась отмахнуть дым.
- Хватит кадить, Риза, - сказала строго тетя Марва. - Кадишь и кадишь!
- Да, хватит, - слишком серьезно согласился дядя Риза и поднялся, пошел в дом. Я тоже встал: без дяди Ризы беседа уже не казалась мне интересной. Удаляясь, я слышал, как тетя Марва говорила:
- Уж он-то детей бы твоих не обижал…
А разве я, или Динка, или Галейка думали иначе и разве мы тоже не любили его, дядю Ризу? Но все-таки лучше, когда твоя мама не выходит замуж.
- Клянусь, - говорил я, - клянусь отцом-матерью, отметелю я твоих дикариков! Ох, дождутся, собачьи дети!
- Ну что ты, - мягко отвечала Амина. - Бабушка говорит, они злы потому, что их часто наказывают. Не говори больше так. Идем лучше в испанский дом. Где Марсель?
Мы уходили со двора - Амина, я, Динка и Марсель. Моя сестра и Марсель были и прежде очень дружны, но в то лето они не отходили друг от друга ни на шаг. К нам с Аминой они были добры и никогда не удирали от нас.
Через оконный проем проскальзывали мы в испанский дом и рассаживались возле шлакоблочных стен. Все буйное, смутное оставляло нас - мы точно открывали для себя прелесть тихого разговора, долгого ненапряженного молчания. Единственной тревогой было - как бы кто-нибудь не посягнул на наш уголок. Но ведь с нами был Марсель!
Иногда мы слышали, как робко зовет нас моя мама. Значит, бабушка своими стенаниями ("Дети, где наши дети? Ди-на, Галей, На-би!..") вынудила ее искать нас, и вот она кротко и заискивающе звала, может быть, догадываясь, где мы, но не смея или не желая выдворить нас из нашей крепости. Амина шептала:
- Ну почему вы молчите? Неужели вам трудно сказать: мама, мы здесь?
Динка поднималась и выглядывала в оконный проем.
- Чего тебе, мама?
- Ах, вы здесь? - Мама явно терялась, по ней было бы лучше, когда б мы помалкивали. А теперь она не знала, как поступить. - Ну так я скажу бабушке, что вы недалеко. - И тут же уходила. Пока что она ничего опасного не видела в том, что Динка неразлучна с Марселем. Вообще, она считала нас детьми и не принимала в расчет, что Динке почти шестнадцать, а мне четырнадцать.
- Теперь она пошла искать Галейку, - говорила Дина, усаживаясь удобней и прижимаясь к Марселю. Ее ничуть не трогали заботы нашей матери.
Но ее заботы и опасения за нас вовсе не были пустыми. Во всяком случае, когда дело касалось Галейки. Наш брат был отменный шалопай, недаром дикарики сразу же признали в нем атамана, он действительно командовал ими и, по-моему, даже помыкал слегка. Ребята постарше вовсе не отваживали его от себя, а уж среди них были отъявленные хулиганы и, пожалуй, воришки. Мама не отличалась особенной зоркостью в отношении своих детей, но уж бабушке нельзя было отказать в прозорливости, даром что она болела вот уже четыре года.
Именно бабушка не позволяла уснуть маминой бдительности…
А вскоре случилось вот что: наших соседей обокрали, и те заподозрили, что воров навел не кто иной, как Галейка. Точнее, на него показал сынишка других соседей, видевший, как шантрапа вертелась около дома - и с ними был Галейка.
Для нашей семьи это было как гром среди ясного неба.
По вот что странно: и дедушка, и бабушка как-то очень быстро смирились с напастью, хотя прежде даже мысли не допускали о подобных проделках внука.
Дедушка вдруг заявил:
- Вот пусть теперь этого шалопая воспитывают в детской колонии, уж там-то он узнает, почем фунт лиха!
Галейка ходил горделивый, как петух, и не только не опровергал своего участия в воровстве, но загадочными недомолвками напускал еще больше туману, из чего, впрочем, можно было бы и понять, что он ни в чем не виноват.
- Я должна поговорить с учительницей этого болтунишки, - решительно заявила мама.
Позже я не переставал удивляться верному направлению, которое она взяла, устремляясь на выручку нашего Галея. Словом, она отправилась в школу, где учился малыш, показавший на Галейку. Но учительница, оказывается, находилась в пионерском лагере.
- Я должна ее повидать. Никто лучше педагога не может знать своего ученика!
- Конечно, - соглашался с нею дедушка, - но при чем тут педагог? Он-то чем поможет?
- А вот увидишь! - многозначительно пообещала мама.
Преклоняясь перед мудростью педагогики вообще, моя мама, я думаю, признавала и за собой пусть хоть редкие, по безошибочные озарения. Самым неотразимым в людских отношениях она считала терпимость и, надо сказать, была недалека от истины. Но, пожалуй, слишком злоупотребляла этим своим открытием. В спорах с бабушкой она всегда вынуждена была уступать, повторяя каждый раз, что только терпимость позволяет ей сохранять в доме мир и покой. А упреки и требования бабушки бывали зачастую несправедливы и вздорны: так, ей почему-то не нравилось, когда мама, собираясь куда-нибудь, слегка пудрила лицо и подкрашивала губы; маме приходилось проделывать все это украдкой и украдкой же выскальзывать из дома, а принадлежности косметики прятать в нижнем ящике комода среди пронафталиненного старья.
Бабушка усматривала леность, безделье и даже, быть может, грех в том, что мама читала книги; любую книгу, если она не имела прямого отношения к маминым урокам, считала бредом собачьим - потому-то и спрашивала строго, н у ж н у ю ли книгу читает ее дочь. Тут даже мы, дети, в сравнении с матерью имели преимущество - уж книги-то мы могли читать, сколько душе угодно.
Кто-то из нас обязательно должен был перенять ремесло своего дедушки и продолжить славу рода. Дедушка числился лучшим портным в городе, и, пожалуй, две трети горожан шили у него. Бабушка распоряжалась доходами, стирала, готовила пищу, доила корову и кормила кур, вынянчивала одного за другим внуков. А мама ходила себе на свои уроки и зарабатывала в месяц столько, сколько дедушка мог заработать в два дня.
Но иногда она умела настоять на своем даже вперекор старикам. Только благодаря ей появился в нашем доме Марсель. Он приходился нам сватом - так называют у нас всякого отдаленного родича, когда трудно установить степень родства. О Марселе я знал только то, что мать у него была красавицей Кемер, а отца называли бродяжкой, он был человеком пришлым, без роду, без племени, чуждым горделивому миру ремесленников и вечно вступающим с ним в конфликты. Оба они умерли от туберкулеза сразу после войны, маленького Марселя взяла на попечение его старенькая бабушка, но когда и она умерла, уже подростком Марсель вернулся в их саманный слеповатый домик рядом с нашим домом.
Я был капризен, строптив, но наказывать меня опасались: стоило мне зареветь, как астматический бронхит душил меня до посинения. Видя, что с моим характером и с моими двойками так просто не совладать, мама решила применить хитрый, по ее мнению, педагогический метод. Марсель был на два года старше меня, но учился, как и я, в четвертом классе, только в другой школе - кстати, у моей матери. Из всех мальчишек любил я только Марселя; и вот мама решила, что ему лучше жить у нас, дабы личным примером действовать на меня.
Свой саманный домишко он не оставил окончательно, но всегда почти пропадал у нас. Марсель помогал мне решать задачи и примеры, следил, чтобы я учил историю и географию, и требовал пересказа заученных уроков.
Я не отставал от него ни на шаг. Случалось, у нас занятия заканчивались раньше, я бежал к маминой школе и приникал к окну в нижнем этаже. Точно сквозь бутылочное стекло, видел я через обмерзшее окно фигуру моей матери - ее хрупкое, острое личико в профиль подымалось, вытягивалось, видать, в сторону "Камчатки", где сидел ее великовозрастный ученик. А через минуту и сам он выскакивал, притворно хмурясь, но очень довольный, что его раньше отпустили.
- Берегись лошадей, автомобиля, трактора и озорников, - выпаливал он, надавливая мне на шапку крепкой своей ладонью.
- И будь с ним построже, милый Марсель, - угодливо кривлялся я, но он пресекал искренне и строго:
- Ну, ну! Мал еще!