Но на вечере был. Все, все видел. Реалисты все в черных мундирах с золотыми пуговицами, тугими воротниками. И Витька был в мундире. А гимназистки - в белых передниках, обшитых кружевами, в коричневых платьицах, и епархиалки - в зеленых и бордовых платьях и в белом - такие недоступные, прекрасные. Пытливыми глазами Витька смотрел на них. Где Дерюшетта? А, вот эта белокурая, с толстой косой, румяными щеками. Из-за спин гостей, сидевших на стульях, он смотрел на нее. Шестиклассники, семиклассники читали стихи собственного изготовления, читали Пушкина и Лермонтова, один пиликал на скрипке, трое пели. Потом хор, потом струнный оркестр, но спроси Витьку - он не сказал бы, что было. Он видел только толстую косу, только пунцовые пухлые губы.
Кто она?
Говорили, что один билет послан дочери предводителя дворянства - князя Турусова. Может быть, это она, княжна Турусова - Дерюшетта?
Он думал мучительно.
В антракте публика задвигалась, все ходили по коридору и соседнему классу, очищенному от парт, гимназистки и епархиалки ходили и парами, и стаями. И она пошла с подругой. Что-то говорила и весело смеялась. Она была высокая, такая стройная. Дерюшетта!
И восторгом переполнилось сердце Витьки. Вот она, вот! Он влюбленными глазами следил за ней, за ее каждым шагом. Подошел Ванька Краснов, сунул Витьке кулаком в бок и спросил басом:
- Где твоя-то?
Витьку несказанно, невероятно оскорбил этот вопрос. И он резко сказал, почти крикнул:
- Пошел к черту!
- О, не хочешь сказать? А у меня нет, брат! Вот выпить бы! Наверху семиклассники устроили тайный буфет. Водку будут пить. Пойдем выпьем!
- Не хочу.
И рад был, когда Краснов отвязался.
После антракта опять пел хор, играли балалаечники. И после - танцы.
Витьке было неприятно, что Дерюшетта оживилась, лицо у нее стало таким счастливым…
Убрали стулья. Семиклассник Вехов захлопал в ладоши и закричал:
- Мсье, ангаже во дам!
Музыка заиграла вальс.
Пары закружились. О, если бы уменье и силы - подойти и попросить ее:
- Пожалуйста, можно вас на тур вальса?
Дерюшетта подождала, не пригласит ли ее кто. Витька видел, какими ожидающими глазами она смотрела на каждого кавалера, подходившего к гимназисткам. И ревность колола его сердце. Но не дождалась Дерюшетта, пошла танцевать с подругой. Витька задыхался от восторга. Он поместился в уголке, под часами, и смотрел оттуда не мигая.
Потом падекатр. И вот Витька с ужасом увидел: к Дерюшетте подошел шестиклассник Сафронов и пригласил ее… Она, счастливо улыбаясь, взяла его под руку. Они пошли. Сафронов в танце обнимал Дерюшетту. Свет померк. Угрюмо и зло смотрел Витька на них. Это была измена. Да! Сафронов довел Дерюшетту до места, посадил и, наклонившись, что-то говорил ей. И оба смеялись. Витьке стало душно. А, ты так?.. Все в нем заклокотало. Он готов был подойти к ним и дать Сафронову по уху. Он почуял, как под мундиром у него заходили мускулы. Но подлетел пятиклассник Гаврилов - Витька его считал дурачком - сказал что-то Дерюшетте, и они вдвоем понеслись в танце. А Сафронов, недолго думая, подхватил Дерюшеттину подругу.
"Так вот она какая, Дерюшетта?!"
Витька вспомнил Краснова: "Пойдем выпьем".
Он поспешно, невежливо толкая дам, мужчин, девиц, протолкался к выходу, долго ходил - почти бегал - по коридорам, отыскивая Краснова.
- Ты говорил, выпить можно. Давай!
- Нас не пускают, черти! Пятиклассникам, говорят, не давать.
- Как же? Я выпить хочу. Пожалуйста, Ванька, достань!
- Откуда же я достану?
- Я вот… десять рублей… Вот на, скажи, чтобы дали.
- Да ты что, сбесился? Идем лучше покурим.
- Покурим?
Витька момент подумал. Курить - грех страшнее в тысячу раз. Отец иногда выпивал, но курить - никогда. "Губы оторву, если закуришь".
- Идем!
Реалисты курили в уборной. Витька взял папиросу, весь будто пьяный от возбуждения. Дерюшетта! Дерюшетта! Зажег. Первая папироса в жизни. Он затянулся раз, другой…
- Ты через нос пускай.
Краснов показал, как пускать. Витька закашлялся. Все в нем вихрилось. Сердце ходило ходуном. Он рванул папиросу, бросил, растоптал.
- Давай еще!..
А Краснов рассуждающе:
- Ты зря папиросы не порть, они денег стоят.
Витька вынул кошелек и дал Краснову золотой.
- Купи на все!
Краснов захохотал.
- Дурак ты, Витька!
Чтобы достать кошелек, Витька расстегнул нижнюю пуговицу мундира. И не застегнул теперь. Стоял, курил, высоко задрав голову. А руки - обе - в карманах брюк. На него смотрели, смеялись.
- Что ты шикуешь? Смотри, Барабан придет.
- К черту Барабана! Я сам пойду к Барабану.
И так, с папиросой в зубах, руки в карманах, пошел Витька из уборной коридором… Он видел испуганные лица реалистов, Краснов дергал его за рукав:
- Что ты, дурак! Брось!..
Это только подбадривало Витьку. Он шел, пуская клубы дыма, широко и медленно шагал, руки в карманах. Мелькнули бородатые лица, и в них - удивление, почти ужас. Хорошо!.. Уже зал вот-вот, звуки музыки слышались. Витька видел: шепчутся кругом, ужасаясь. Хорошо!..
И вдруг - Барабан.
- Это что? Андронов! Это что?
И выхватил папиросу из Витькина рта и поспешно спрятал ее в рукав… И подхватил Витьку под руку, поспешно повел по коридору, зашипел прямо в ухо:
- Срамите училище, мальчишка!.. Завтра же вас исключат. А теперь - марш домой! Вон!
Сам провел до раздевальной, подождал, пока Витька надевал шинель, калоши.
"Ударить?"
Витька шел по темным, пустым улицам и горько плакал. И не закрывал лица. Дерюшетта! Дерюшетта! Не страшна была Барабанова угроза, страшна Дерюшеттина измена.
Прошел до Волги, на бульвар, что как раз на яру. Внизу, недалеко от берега, чернела полынья.
"Утопиться?"
Витька спустился на лед.
Полынья была черная, и теперь, когда Витька стал подходить к ней, показалась большой. Лед кругом, снег кругом - бледные во тьме и мертвые, а черная полынья оживала и оживала с каждым Витькиным шагом. Чуялось, там бурлит, идет непобедимая сила. И легкий шум был слышен у закрайков: вода тонкими зубами грызла лед, и лед похрустывал.
"Жильян утонул в море, я утону в Волге".
Завтра его будут искать. Где? Нет. Пропал. Подо льдом он - мертвый - поплывет мимо Змеевых гор, мимо Баронска, Саратова, Камышина, Царицына… в Каспий. Он представил карту над своим столом, Волга - граница пустыни… Отец будет плакать, мать будет плакать, будут искать и не найдут. Жильяна не нашли же в море… "Только чайки с тоскливыми криками носились над тем местом, где в волнах скрылась Жильянова голова". А здесь - тьма и чаек нет, никого нет, никто не узнает…
А если труп найдут? Тогда все училище пойдет за гробом. И, может быть, изменница Дерюшетта. На кресте сделают надпись: "Виктор Андронов, ученик пятого класса реального училища 15 лет от роду".
Пятнадцать?
Витька удивился.
Только пятнадцать? Жильяну, когда утопился, было тридцать. Витька остановился удивленный. Что-то не так! Но сказал вслух:
- Ну, все равно!
Он обошел полынью, выбирая место, откуда бы броситься. "Только пятнадцать лет!" Теперь вода говорила громче, шла черная, как чернила, и лед под Витькиными ногами дрожал, словно палуба парохода. Не больше двух сажен осталось белой полосы - снега и льда - до черного закрайка. Лед дрожал сильнее. Витька оглянулся и увидел: его калоши оставляли черные следы, - уже вода выступает здесь на лед. Эти черные пятна вдруг испугали. Он сделал еще шаг, два. Нет, нет, страшно! Уйти? Он повернулся и провалился по колено; острый холод схватил его за ноги. Витька оперся руками в лед, чтобы вытащить ноги. Лед затрещал и опустился. Черная, страшная вода зашумела, захохотала, кинулась на Витьку. Кто-то в глубине рвал Витьку за ноги, за полы шинели, тянул под лед; все под его руками ползло, трещало, стало ломким. Витька закричал, не сознавая крика:
- А-а-а!..
И судорожно задергал ногами, как пловец, уцепился за край льда. Теперь вода заливала плечи, тянула вниз, жадно трепала шинель. Все тело загорелось, как обожженное. Витька судорожно цеплялся за лед, а вода тащила его вниз, рвала…
- А-а-а!..
Кругом было пусто. Отчаянным усилием он поднялся на лед по пояс, навалился на него грудью. И лед опять медленно стал опускаться. Витька продвинулся на него дальше, вода опять хлынула, все кругом задвигалось, затрещало. За что ни возьмешься, все стремительно плывет. Витька замахал руками, бился изо всех сил. Вот закраек, опять поднялся на него, судорожно расстегивая пуговицы шинели… Хотел расстегнуть крючок у ворота, не успел: опустился, поплыл.
- А-а-а!..
Это был третий крик, и никто его не услышал. Витька опять замахал руками - теперь труднее: тысячи чьих-то рук тащили вниз… Вот закраек, Витька навалился, ужом полез на лед, бултыхая ногами. Вот весь на льду, и ноги; лед трещит. Ужом, опираясь коленями и локтями, пополз он от этой полыньи. Шинель путала, тяжелая как броня. На льду уже снег. Витька хотел подняться, но снова провалился по колено. Лед кругом угрожающе, злобно затрещал. Тогда Витька, как зверь, лег на живот и пополз.
Он не помнил, как добрался до берега, как бегом бежал по пустым, темным улицам и заледенелые полы шинели звенели.
Дома давно спали, встала только Катя-кухарка, открыла дверь, ахнула, увидев Витьку в ледяной одежде. Но Витька схватил ее за руку:
- Молчи! Вот неси, суши. Чтоб мама, папа не видели. Слышишь?
Это был прежний Витька - вспыльчивый и властный: захочет чего, ему вынь-положь. Катя зашептала:
- Да где же это ты? Да, господи, да ведь это же ты простудишься! Да ведь этак умрешь! Ой, калош-то нет! Тебя бы спиртом смазать.
Вдруг он вспомнил: на "иордани" искупаются и - пьют водку.
- Дай мне водки. Выпью - пройдет!
Они стали как заговорщики. Витька в кухне снял шинель, ботинки, блузу.
Катя ужасалась:
- Все, все насквозь! Господи-батюшки!
От Витькиной кожи шел пар.
- И картуз, и картуз-то мокрый!
- Молчи! Давай переодеваться! Давай водку!..
На цыпочках они пошли через комнаты, мимо дверей спальни. Они думали: не услышат. Но из-за двери мамин голос:
- Пришел, что ли?
- Пришел, - твердо ответил Витька.
- Пришел, пришел, - пропела Катя, - слава богу, теперь спокойно почивайте…
За дверью забормотал что-то отец, но Витька и Катя за ним следом пронырнули в комнату. Над столом карта - Волга вьется… "Где бы я теперь был?"
- Давай вина!
Он весь горел от возбуждения, когда переодевался. Он не узнал своей кожи - она была вся в пупырях. Точно больной сон - растерявшееся лицо Кати, глаза полубезумные, тени на стене, водка, обжегшая горло.
- Молчи! Суши все, чтоб не узнали. Слышишь? Не говори.
Он бормотал, как в бреду, укладываясь под одеяло… А Катя качала головой и тоже что-то говорила, но что - Витька не понимал.
Катя сумела сделать - Витьку разбудили, а блуза и брюки уже висели возле кровати разглаженные. Зеленые пятна ходили перед Витькиными глазами. Его знобило. Мать стонала:
- Ой, какие у тебя красные глаза! Да ты здоров ли? Не надо бы так допоздна сидеть.
Витька ей твердо:
- Со мной ничего. Только я боюсь опоздать.
- Храпона, Храпона надо. Катя, вели Храпону заложить Карька.
Катя не смотрела на Виктора, а Виктор чувствовал: она смотрит на него с ужасом и любопытством - и во все глаза смотрит.
Храпон помчал Витьку на санках.
По коридорам и классу он прошел, как связанный, он остро чувствовал, как на него смотрят с любопытством и почти с ужасом. И не разговаривали почти. А когда Краснов - лениво, вразвалку - подошел и спросил: "Ты что же это вчера?", все подошли сразу, смотрели на пылающее Витькино лицо жадными глазами.
- А ничего. Это так, моя глупость, - спокойно сказал Витька.
Странно: он как будто вырос за эту ночь и почувствовал себя куда-то ушедшим.
- Ведь тебя же исключат.
Краснов говорил, а все другие напряженно молчали. Витька ответил с трудом:
- Авось не исключат. Посмотрим.
Пришел в класс директор. Все вскочили. Этого никогда не было, чтобы директор так рано приходил. Он молча посмотрел на всех, дольше всего на Витьку, ушел. Под его взглядом Витька опустил голову. Когда он скрылся за дверью, все посмотрели на Витьку - так было все необыкновенно. Потом мелькнул за дверью Барабан, вытянул шею, осмотрел класс, тоже скрылся. И кто-то с задней парты сказал возмущенно:
- Торжествует, сволочь!
Подходил к двери даже сторож Михеич и тоже долго искал глазами чего-то, отыскал Витьку, посмотрел пристально, ушел.
Витька начал ужасаться:
"Что я наделал!"
Но держался будто спокойно.
Он чувствовал, что стал центром больного, неприятного внимания.
Начались уроки. Первый, второй. Его не спрашивали. На него не смотрели прямо, а так, мельком, с любопытством. И историк, с которым он любил говорить о заселении края, и математик, который о нем говорил перед всем классом:
- Вот у Андронова точная голова, математическая, золотая. Люблю такие головы. Он мыслит, как математик.
А теперь математик не смотрел на него, только гладил бороду, от шеи, снизу вверх, закрывался ею до самых глаз и мычал что-то.
На третий урок пришел законоучитель о. Григорий. Он на кафедру, а в дверях Михеич.
- Андронов, директор зовет!
О. Григорий поглядел на Виктора строго.
- Ну, ну, иди, детеныш, иди! Не прежние времена, а то бы лупцовку тебе дать хорошую.
Витька вспыхнул от обиды, но смолчал и, униженный, вышел из класса.
Директор сидел за широким, очень широким столом, заваленным книгами и тетрадями. У него большая кудрявая голова, большая с проседью борода, широкие плечи - богатырь. Он - один во всем городе - ходил в щегольском котелке и сюртуке. Пронзительные темные глаза глянут - в самую душу пролезут… Он не кричал, не грозил, был участлив и прост, хотя и строг, и реалисты, ребячьим сердцем чувствуя его справедливость, уважали его и немного боялись. И прозвали - за рост и справедливость - Ильей Муромцем.
Муромец пристально посмотрел на Витьку.
- Ну-с, Андронов, вы это видите?
Он показал пальцем на стол. Там, за горкой тетрадей, лежал исписанный лист бумаги, на нем - недокуренная папироса.
- Вижу.
- Это ваша?
- Кажется, моя, Сергей Федорович.
- Не кажется, а это действительно ваша. С этой папироской в зубах вы шли по коридору, где вас встретил Петр Петрович. Что же это значит, Андронов?
Витька насупился. У него забилось сердце. Но надо быть честным. И главное, не заплакать. "Жильян, выручай!"
- Это моя ошибка, Сергей Федорович, я и сам не знаю, как это вышло.
"Разве скажешь о Дерюшетте?"
- Но скажите, как это случилось? Вы все пять лет были примерным мальчиком. И старательны, и способны, и образцового поведения. Вот я сейчас пересмотрел все кондуиты. И никогда вы не были записаны. Понимаете? Никогда! А по успехам вы всегда в первой тройке были. И вдруг - этот ни с чем не сообразный случай. Мы же вас принуждены исключить!
Витька разом покраснел. Исключить? Отец будет смотреть на него с презрением. Мать, приживалки, кучер и приказчики на хуторах, даже работники - все узнают: исключен… Как тогда? Нет, слез не удержишь!
- Вы, Андронов, не плачьте! Вы скажите просто, что это было? Вы уже взрослый, вы не могли не понимать своего поступка.
Муромец поднялся из-за стола, подошел к Витьке и все смотрел ему в лицо, словно изучал.
- Как же это случилось? Вы часто курили прежде?
Витька поднял голову и сквозь слезы глянул директору в глаза.
- Никогда.
Директор помолчал.
- Я вам верю, Андронов! Но как же, как же это понять?
Он пожал плечами, поглядел на стол, сделал два шага.
- Дикий поступок! Не понимаю.
Надо быть честным и стойким! Тогда Витька заговорил горячечно:
- Сергей Федорович! Я вам скажу: меня обидели. Я не могу сказать, кто и как меня обидел, но обидел сильно, поверьте. И - я пошел и закурил…
- Но вы же должны были понимать, что вы осрамите училище своим поступком. Вы это понимали?
- Это только теперь я понял. Тогда - нет.
Муромец посмотрел на Витьку, побарабанил пальцами по столу.
- Ступайте пока в класс.
Это прозвучало, как выстрел: "пока". Значит, уже решено? У Виктора прыгнуло сердце, потемнело в глазах. Он с ужасом посмотрел на директора.
- Сергей Федорович, меня исключат?
Директор нахмурился.
- Пока неизвестно. Но не хочу вас обнадеживать: вероятно, исключат.
Тут Жильян умер. Виктор прислонился к стене около двери и зарыдал. У него запрыгали плечи.
Директор подошел к нему. Постоял, помолчал. Потом тронул за плечи:
- Будет, мальчик, будет! Успокойся!..
Что-то у него такое в голосе было… Виктор глянул ему в глаза, заломил руки.
- Сергей… Федорович… не исключайте! Это ошибка была…
- Я верю, Андронов! Пока идите, мы посмотрим.
В большую перемену Витька остался в классе, и все время У дверей мелькали мальчишеские лица, жадно искавшие его глазами. Стена: по одну сторону он один - Виктор Андронов, по другую все остальные - ученики, учителя, сторожа, весь мир. Он в отчаянии сжимал пылающую голову. Сердце колотилось, и первый раз в жизни он услыхал, как оно колотится.
И на четвертом уроке его не спрашивали. Домой он пришел почти больной, не ел за обедом - мать по этому случаю кудахтала испуганно. А Витька смотрел на нее раздраженно. Он весь вечер лежал и был рад, что никто - ни отец, ни мать - не приходил. За вечерним чаем отец шумно спрашивал:
- Витька, ты не слыхал, кто это у вас вчерась эту штуку выкинул?
- Какую?
И мать вскинулась испуганно:
- Какую?
- Закурил, говорят, реалист один и в залу вышел к гостям с папироской в зубах и плясать вприсядку начал.
У Витьки все рванулось внутри.
"Вот оно!.. Нет, нет, я не плясал…"
- Кто это такой? - допытывал отец. - Ведь это отчаянной жизни кто-то. Аль ты вчера не слыхал?
У Витьки едва повернулся язык:
- Не слыхал, чтоб плясал…
Тут отец заметил:
- Да что с тобой? Какой-то вялый ты! Аль захворал?
- У меня голова что-то.
- Поди ляг, Витенька! Знамо, вчера поздно вернулся.
Вечер он крепился. Катя посоветовала матери напоить его малиной. Но болезнь шла, и уже бред был. Утром он едва встал.
Теперь все уже было зелено, и голоса шли, как из-под воды, глухие.
Он был в училище, сидел за партой, слушать не мог ничего, в перемены клал голову на руки на парту, дремал, почти спал, а мальчишки лезли к нему, он ненавидел их…
Опять на третьем уроке пришел Михеич, позвал Витьку к директору. Он шел тупой, директор что-то говорил ему, что - не разобрать. Потом подошел близко, глянул Витьке пристально в глаза, приложил к Витькину лбу большую мягкую руку и вдруг вскрикнул:
- Да вы больны, Андронов! Вы как в огне…
Через десять минут Михеич вез на извозчике Витьку домой, закутанного в чью-то шубу, пахнущую табаком.