Витька весь ощерился.
- Ого, уж орать? А ты на Храпона-то не ори! Он ведь, сынок, правду говорит.
- Знамо, испугался, - дразнил Храпон.
Вот бы поднять нагайку и огреть этого мужлана по шее! Он и не стал бы больше разговаривать.
И слава богу, что на хуторе событие: пали три коровы. Отец заорал, затопал ногами:
- Гнать вас, чертей, дармоедов! Смотреть не умеете!
И сразу забыли про Зеленовых.
А когда обходили загоны, Витька видел, как отец стукнул по подбородку работника Никишку. У того дернулась голова. Чуть спустя Никишка плевал, стараясь делать плевки незаметными, плевал кровью. Было стыдно смотреть на него. Витька не смотрел, но думал:
"Так и надо! Недоглядел - и сдохла скотина. Жильян вот так же надавал бы оплеух мужику: не мори скотину!"
Вечером, перед сном, когда остались в избе одни, а в сенях улегся Храпон (Витька знал: у Храпона в мешке револьвер), отец говорил:
- А ведь дедка твой правду сказал: не надо тех привечать, кто любит мягко спать да сладко есть. Вот еще тогда он приметил. Поглядел я - ни к шутам хозяйство. Прогнать придется. Дармоед!
А за окнами кто-то ходил, будто подслушивал и готовился. Витька ждал: придут, нападут. Надо бы отцу помолчать: они ведь двое только (ну, Храпон еще), а работников на хуторе много, приказчик с ними, и все они разбойники. Отец, как назло:
- Чуть недоглядишь, все навыворот пойдет. Эх, народ! Дубить его еще века цельные. Под носом не видят ничего, ленивы, хоть руки об него оббей. Вот, гляди, Витька! Хочешь богатым быть, везде свой глаз суй. Ни одному дьяволу не верь! Только сам.
В комнатке было душно, жарко. А отец все говорил, и казалось: жар идет из его рта, от раскаленных слов.
Так вот на каждом хуторе отец орал, стучал ногами, сыпал зуботычины. А Витька ждал: кто же даст сдачи отцу? Стыдно было: бьет больших. И страшно чуть. Но никто никакой сдачи. Все этакие испуганные, с заискивающими улыбками… Вот тебе разбойники! Может быть, это только в речах - разбойники, а на деле - куры?
Когда объехали хутора, вернулись в Цветогорье, мать кудахтала, радовалась, Витька почуял себя большим.
Мать:
- Милый ты мой, сыночек ты мой!
А Витька:
- Будет тебе, мама!
Ему совестно было. Что он, маленький - целовать его при всех? Ну, поздоровались, и будет. А то…
- Сейчас я. Вот дело справлю…
Отец мигал левым глазом, хохотал беззвучно.
- А сынок-то у меня! Гляди, не чмокун, целоваться не любит. Герой!
И по плечу мать - щелк!
- Всю дорогу верхом. Хо-зяин растет!
- Не сглазь, старик!
- А-а, сглазь! Чего ты с бабьими глупостями лезешь? Разве такого сглазишь?
Витька обошел комнаты. Как потускнели они и какими маленькими стали! К шири, просторам привык глаз - и все здесь съежилось, было странно. А сладкие материны слова после отцовских криков были приторны. Хотелось хмурить брови и говорить басом.
Вышел опять в столовую, где мать сидела с отцом, и отец уже второй пот пускал: пил чай - ворот расстегнут, волосатая грудь виднеется; от пота волосы стали вроде вороньего крыла.
Мать не удержалась - к Витьке, целовать.
А тот холодно отвертывался от ищущих губ. Хотелось ему вытереть платком щеку возле уха, где мать поцеловала.
Подумал:
"Да что за нежности, ей-богу?"
Но не сказал: еще робость была с матерью. Лишь басом, сурово:
- А когда, папа, на мельницу?
Он с удовольствием увидел, как испугалась мать.
- Опять уедешь?
- А как же? Дело. Нужно.
Отец счастливо засмеялся.
- Ну уж, не пущу! - решительно сказала мать.
Витька холодно посмотрел на нее.
- Как это не пустишь?
- Очень просто: сиди дома.
Витька презрительно засмеялся:
- Вот новости!
Мать чуть не заплакала. Тут и отец вмешался:
- Посмотрю я, Витька, на тебя, очень ты шикуешь. Мать, знамо, соскучилась. Ты не больно спесь напускай на себя.
Витька покраснел.
- Да что же я? Я так. Ты ж сам говорил мне: дела. Ну, так напрасно чего сидеть?
Витька помнил: Жильян был всегда суров.
Конец лета - жнитво и уборка - он прожил на хуторе за Маяньгой; мать была с ним (привязалась): приехала вместе с отцом, но тот прожил три дня, собрался на дальние хутора. И, уезжая, говорил Витьке при матери:
- Ну, сынок, гляди в оба! Ты остаешься вместо меня.
Витька еще вырос на целый вершок.
"Вместо меня!"
Это говорит отец - Иван Михайлович Андронов. Как не закружиться голове? И закружилась. Когда жнецы пришли жаловаться: "Голодом морит нас, идол проклятущий, в солонине черви по пальцу!" - и стояли злые, с тоской в глазах, Витька закричал на приказчика, на приказчика Василия Мироновича, как на жулика последнего:
- Выдай им хорошей солонины!
Приказчик ушам не поверил. Должно, думал: "Уже лает, щенок?"
А сам говорил:
- Нельзя-с, Виктор Иванович, народ и это сожрет. Чего ему сделается? Привыкнет.
Бабы орали:
- Да ведь червяки-то по пальцу! Сам жри, толстопузый охальник!
Приказчик презрительно кривил губы.
- Поглядела бы в пузе-то у себя: там червяки не по пальцу, а по сажени целой… Дура!
Но Витька настаивал:
- Выдай!
Тогда приказчик сходил к хозяйке - Витькиной матери. И та, как узнала про червей по пальцу, сказала:
- Выдай хорошей…
- Слушаю, Ксения Григорьевна, воля ваша, ну, только я не в ответе. Приедет Иван Михайлович, он все разберет.
И Ксения Григорьевна не знала, как быть: боялась вмешаться в мужское дело. И только Витька настойчиво кричал:
- Без разговоров! Выдать сейчас же!
И глаза у него были круглые, а возле крыльев носа дрожали две морщинки, как у отца, когда он рассердится.
Витька видел: когда бабы и мужики увозили пахучую солонину (чуть лучше той), они смотрели на него заискивающими глазами.
- Спасибо тебе, лебедик, выручил. А то живоглот маханом кормит…
А дня через два приехал отец, долго ходил с приказчиком, разговаривал тихонько, тот объяснял что-то и разводил руками… Отец позвал Витьку.
- Ты велел выдать мясо?
Витька не смутился. Пристально ударил глазами в глаза отцу:
- Велел.
Отец покрутил пальцами бороду.
- Съели бы!
- Папа, там черви по пальцу!
- Ну, для мужичьего брюха червяк - не помеха.
- Они кричали, папа!
- Кричали? Так ты что ж? Крику испугался или пожалел их?
Витька подумал:
- Кричали так, думал: побьют приказчика.
Отец глянул тучей.
- А-а, так ты крику испугался? Ну, это, брат, дело последнее, чтобы хамьего крику бояться. Слышишь, чтоб в другой раз ты не смел мешаться! Я думал, ты пожалел. А ты - эх, шалаш! Разве можно бояться? Покажи им страх - они тебе сапоги на голову. С мужиком один разговор: по башке плетью, кулаком в зубы.
Витька слушал. "Как Жильян бы здесь?" Жильян - тоже оплеуху?..
День и два ходил чуть смущенный. Понимал свою ошибку. "Пусть черви по пальцу…"
Отец смотрел на него пристально, будто с недоверием. И Витька это понимал.
Но день, еще день, еще - забылось внешне. Опять отец хохотал, хлопал по плечу. А Витька помнил: "Червяк - не помеха".
Он объезжал вместе с отцом широкие поля, во все стороны от Маяньги, - Витька верхом, отец в пролетке, - смотрели, чистожином ли жнут, не потеряно ли много колоса. И порой орал звонко, по-отцовски:
- Эй, бабы, жните чище!
А приказчику с десятским указывал:
- Вот у того верха плохо жнут, колосьев набросано много.
И приказчик сжимал плеть, шел к "тому верху"…
Моряк - Жильян - Витька, море - пустыня - хутора, борьба - война - победа, - вот зацепка для Витькиных дум и помыслов.
Осенью - сентябрь звенящий шел - отец говорил как-то вечером:
- Учись, брат, изо всех жил! Ты теперь видишь, какая путина перед тобой.
У Витьки плотнее складывались губы. И чувствовал он, как под серой ученической блузой у него сжимаются мускулы.
Борьба!
И с наслаждением, с восторгом он копил в своей просторной голове, что слышать доводилось об этой борьбе.
Раз историк на уроке заговорил о Змеевых горах - горах, что от Андронова сада начинаются.
- Еще Адам Олеарий в начале семнадцатого века записал легенду: лежал змей вдоль Волги, сторожил покой пустыни, потом пришел богатырь с запада…
Витька вспыхнул гордостью:
- Мой дед мне рассказывал, когда я был маленьким…
- Вот сколько лет легенде!
Может быть, правда, пустыня боялась? Посылала змея?
- И пришел человек с запада и отрубил змею голову…
"Мы - Андроновы, наши пути - туда".
- Плескалось море. Ушло. Вот откуда пески и солончаки. Пришли кочевники: скифы и татары, киргизы, башкиры - верные дети пустыни. Но пришел человек с запада и - поставил первый забор. Забор в пустыне. Какими ветрами не валила его пустыня! Какими песками не засыпала! Забор стоял. А от забора начинается культура.
"Это мой дед поставил забор".
Он представлял деда, как помнил: в черном длиннополом кафтане, с седой бородой, мечущейся по ветру. Дед идет по пустыне и ставит первый забор.
Началась борьба с кочевниками.
О, Витька слышал, и сколько раз слышал, и читал сколько!
В просторах - курганы древние, у Синих гор, у подножья - семь в ряд: стоят как шиханы. То скифы бились насмерть с монголами, монголы с татарами, с киргизами, с калмыками. Из далекой Азии, откуда сейчас лишь ветры буйные дуют, ветром когда-то шли орды одна за другою. В курганах костей груды - это след борьбы. Они - дети пустыни, дети просторов; они ссорились между собою, забыли про человека с запада, про врага главного.
Он пришел и поставил забор. Тогда киргизы, башкиры и татары, сарты - все на него, человека с забором. И была борьба насмерть.
Захватят - уведут в плен.
Захватят - сожгут на костре.
Захватят - привяжут одну ногу к одной лошади, другую к другой и разорвут.
Захватят - выколют глаза и отрежут уши.
Захватят - отрежут язык, отрубят ступни по щиколотку.
- Не ходи в наши края!
А он шел упорно, не боясь никаких мук. И сам жестоко расправлялся, если попадались. Конокрадов и убийц живьем сжигали в стогах сена, убивали "миром", в лютые зимы сажали в амбары - морозили, как бабы морозят тараканов.
Вот недавно отец рассказывал:
- Еду, а из озера ноги торчат, к колу привязанные. Догоняю - немцы в фуре. Спрашиваю: "Вы?" А они смеются и: "Найн". Э, чего там "найн"! Бояться нечего: люди свои… "Конокрад? - спрашиваю. - Лошадки воровал?" - "Найн, баба резаль". Ну вот, это понятно! Раз бабу зарезал - туда и дорога! Баба в степи, пожалуй, дороже скотины.
Витька добыл широченную карту Нижнего Заволжья, земель уральских и аральских, повесил над столом у себя. Занимался ли, читал ли книгу - откинуться на спинку стула, глянуть и разом вспомнить Синие горы, непыленые степные дороги, крик дергунов в траве и перепелов и белую церковь на горизонте… А пустыня - где же? Она отодвинулась.
Придет отец, этаким плутовским взглядом глянет на карту, засмеется:
- Свое царство обозреваешь? А ну-ну, где наши хутора?
- Вот смотри, вот Чалыкла, здесь наша Меженевка. А вот Караман - видишь? Вот Красная Балка, вот ссыпки, вот Ковыли: я сам отметил. А это вот железная дорога пройдет новая.
- А это что червяком вьется?
- Иргиз. Вот на нем и наша Маяньга.
- Ишь, сразу как на ладони!
Помолчал, погладил бороду.
- Да, пустыня была - мы завладели. Вот и чугунка пойдет. А то, бывало, верблюды, лошади, быки тянутся по степи, а снег по брюхо. Хохлы, казаки, мужики - народ новый пошел здесь. Немцы еще…
- Папа, ты любишь немцев?
- Не люблю, сынок! Немцы только себе хороши. А до других им, что до прошлогоднего снега. Не соседский народ, не компанейский. Землю самую хорошую занимают и работают ничего, а вот не лежит к ним душа. Полтораста годов на нашей земле живут - ни сами не разбогатели, ни другим пользы от них никакой. Даже русскому языку за это время не научились, вроде за каменной стеной живут. Как зима - так гурьбами по миру к нам же идут. "Милостинка, Криста рати". Не люблю!
- А хохлы, папа?
- У, это народ старательный. И чистяки. А вот казачишки по Уралу, глядел я, - лентяи несусветные. Пороть бы надо!..
Витька задумчиво глядел на карту. Полосами: по Волге - немцы, по Уралу - казаки, и ни тех, ни других отец не жалует.
И мать вот, как говорит про немцев, сейчас губы брезгливо сожмет.
- И утром и вечером ноют: тню-тню-тню…
- Это зачем?
- Богу так чудно молятся.
Бабы-приживалки - они всегда возле матери - брезгливо сморщатся, поплюют.
- Ух, пакости дьяволовы! Уж чего - трубку не выпускают изо рта.
Верно, это и Витька заметил: трубка с вонючим каучуковым длинным чубуком всегда во рту торчит. Даже зуб - передний резец - нарочно ножом вырезан, чтоб чубук лучше держался.
- Тню-тню-тню!..
- Ну, мать, ты уж очень! Все же народ трудовой. Видала, как работают? Больше лошадей! И непьющие. Ежели пьют, так без шуму и бойла.
- Не-ет, наши русские лучше!
- Не знаю, у немцев в избе чистота, ковер постелен, а у наших коровы в избе.
- А по миру к нам!
- Ну, это же не все, чать…
- Тню-тню-тню!..
Это молитва.
Жалко, что у Жильяна нет про то ничего, как относиться к немцам…
VII. Дерюшетта
Уже пятый класс. Уже на выросте. И отец стал звать Витьку Виктором, - жизнь идет.
Колька Пронин начал мазать свои волосы фиксатуаром, и еще человек пять за ним, пока инспектор не погрозил карцером. И перед зеркалом в коридоре нет-нет и бросят тайный взгляд: красив ли я? И руки, глядишь, вымыты чистым-чисто. Бляха на поясе блестит, блуза складочками собрана на спине, а на груди и на животе - ни одной складочки. И в разговорах замелькало слово "девчонки", и уже без презрения, как это было прежде, вот с полгода-год назад. Полкласса записалось к учителю танцев, что приходил два раза в неделю - по вторникам и пятницам - после четвертого урока. Витька попробовал танцевать - чудно что-то, вроде стыдно; потоптался, бросил. А девчонки? И для него это слово вдруг обрело новый смысл. Все шутят, говорят о них как-то намеками, с улыбками. Тут задумаешься! Сначала немного непонятно:
- Почему все об одном?
Даже скромница Колоярцев, даже горбун Мурылев, даже Ванька Краснов - лентяй, надоеда, ходит всегда вразвалку, ноги везет, словно сто лет ему, - а тоже и они:
- Девчонки!..
И Жильян вот. Жильян имел Дерюшетту. Пусть Дерюшетта принесла ему смерть, но любил он ее и только ради нее совершил свой подвиг - победил море, победил чудовище, - ради нее. И потерять Дерюшетту - значит умереть.
Что же, Дерюшетта у каждого?
Какая же она, вот его, Витькина, Дерюшетта? Он думал мучительно, и в думах сладко томилось тело. Дерюшетта!
На улицах он украдкой, по-воровски, всматривался в лица гимназисток, таких загадочных и недоступных. Искал Дерюшетту. И чувствовал себя смущенно, связанно. И мучительно думал:
"Кто же полюбит такого хмурого, большелобого, с суровым лицом?"
Реалисты готовились к декабрьскому ученическому вечеру, на который каждый мог пригласить знакомую гимназистку.
Пронин и Смирнов были избраны распорядителями от класса, им инспектор передал билеты. И вот Пронин, громко так, при всем классе:
- Авинов, ты берешь?
- Андронов, ты берешь?
Витька вдруг покраснел малиной и ответил басом:
- Беру.
Товарищи захохотали.
- Ну, как же? Обязательно берет! У него зазноба.
- Никакой зазнобы нет. Я двоюродной сестре отдам.
- Врет! Ей-богу, врет! У него нет двоюродной сестры. Врет!..
Виктор вспыхнул:
- Не ваше дело! Кому хочу, тому и отдам. Балбесы.
- А вот мы поглядим на твою двоюродную сестру.
- И поглядите.
Момент - у него блеснула мысль отказаться от билета: зачем он? - но взял.
И вот - вечер мук, дни мук, дум.
Дерюшетта, где ты?
Он - Жильян - не имеет своей Дерюшетты. Его имя никто никогда не писал на снегу пальцем, не смотрел на него с лукавой улыбкой. О, Жильян, жить тебе, бороться только ради Дерюшетты. Но где она, кто она?
В эти дни - немногие до вечера - он почуял страшную пустоту. Нет Дерюшетты. Лиза Зеленова? О ней он думал с ненавистью, помнил ее белые вихры, розовый язык, дразнящийся, года два назад видел ее на улице: она в гимназическом платьице шла через мостовую - тонконогая, голенастая, костлявая, лопатки вздымали платье. Она была выше его. Вихры белые спрятаны были под коричневой шляпкой. Ну какая это Дерюшетта? Вспомнит Виктор о ней - у него под ложечкой похолодеет от смущения и ненависти.
- Ты, Виктор, не захворал?
Отец смотрел на него с тревогой.
- Нет, папа, я здоров.
- Словно ты бледнеть стал эти дни.
Тут мама на выручку:
- Уж ты, отец, не накличь болезнь, с тебя хватит. Отчего ему болеть? Еда у нас, слава тебе, господи…
- У, гусыня, тебе бы только еда! Не в еде дело бывает.
- Нет, папа, я здоров.
И покраснел. Если бы папа да мама узнали, что мучает Витьку!
Нет, нет, нет Дерюшетты!
И час или два спустя - в этот вечер - Витька, запершись в комнате (а никогда не запирался), открыл последнюю страницу общей тетради и написал:
Я здесь один, я в мире целом,
Никто не вспомнит обо мне,
Ничьи глаза меня не приветят,
Никто не улыбнется мне.
Слезы закапали на страницы тетради, на руки, все странно зарябило, - ой, сколько лет Витька не плакал! - пятнами мокрыми расплылись по бумаге. Это были стихи, полные отчаяния. О, Дерюшетта, где ты?
На столе лежал пригласительный билетик - словно паспорт Дерюшетты. Сквозь слезы глядел на него Витька. Вот паспорт есть, Дерюшетты нет.
Он задыхался, перо скакало по бумаге, слезы лились…
И, заглушая рыдания, он упал на диван.
И все дни потом он ходил вялый, ничто не было мило ему - ни книги, ни уроки, ни товарищи. В общей тетради, на последних страницах, прибавлялись все новые и новые стихи.
А в городе уже говорили про вечер. И папа узнал. За обедом раз, уже накануне вечера, посмеиваясь, спросил:
- Кому ж ты свой билет послал?
Ровно нож в Витькино сердце.
- Никому.
Мать сладко улыбнулась:
- Ты, Витенька, пошли Лизочке Зеленовой.
- Никому я не послал, я изорвал его.
Брови у отца далеко залетели на лоб - удивился.
- Изорвал?
- Да, изорвал.
Отец покачал головой сожалительно.
- Эх ты, верблюд!
Витька покраснел, уткнулся в тарелку, молчал. И после обеда сейчас же побежал в комнату и спрятал билет в старенький учебник географии Смирнова - часть первая, оставшийся еще от первого класса.