На училищных балах он не показывался: помнил случай, о котором забыли, вероятно, все.
И только летом, в бескрайних заволжских просторах, он развертывался. Да, это был отважный флибустьер. Верхом на лошади он мерил бесконечные проселки, распоряжался, требовал, кричал, и само собой случалось: его губы привыкли складываться властно и твердо. И уже не нужно было сдвигать брови, чтобы получалась вертикальная морщинка, как у Жильяна. Морщинка держалась сама собой.
Товарищи мечтали стать инженерами, профессорами, говорили о дорогах широких. Даже самые последние ученики - тупицы, полуидиоты - говорили об офицерском мундире и Суворове (потому что так завелось уже, что самые тупые из реалистов уходили в офицеры), - они все мечтали. Лишь Виктор был внешне суров и молчалив.
- А ты куда идешь, Андронов?
- Вероятно, в Петровскую академию. А возможно - никуда. У нас свое дело.
Для них - мечтателей вслух - слова "свое дело" были глухими, бледными, принижающими мечты. Да, конечно, Виктор богач, но в этом что-то купецкое, от Тит Титыча, о котором так красноречиво и с таким презрением говорил на уроках литературы учитель Никольский. И пожимали в недоумении плечами.
- Первый ученик записывается в купцы.
Виктор сердился:
- А что же, по-вашему, инженером сделаться и пойти служить на железную дорогу?
И, не получив ответа, добавлял презрительно:
- Ослы!
Что ж, на золотой доске в актовом зале имя Виктора Андронова было первым, а Николая Смирнова - вторым. Они двое стояли впереди всех учеников в торжественный день молебна "по случаю окончания учебного года". В первый день выпили с учителями очень умеренно. Во второй и третий пили уже только ученики - и очень неумеренно. На этот раз Виктор не отставал. Пьяные ездили по улице, этот первый ученик, Виктор Андронов, рявкал во всю глотку, пел песни, порывался бить фонари, и Рыжов (чистоплюй) укорял его:
- Перестань, Виктор, перестань! Это в тебе купец говорит. Смири его.
Но и попойка эта, и нежное прощание с товарищами - семилетними сострадальцами - все же не сблизили. Виктор ушел из училища холодно, без всякого сожаления.
В августе собрался в Москву.
Отец говорил:
- Погляди там, понюхай, что тебе для нашего дела подойдет. Едут оттуда умники разные - агрономишки эти, только все дрянь: будто знают довольно, а чуть до дела - из рук вон плохие. Ты помнишь Агапьева? Вот, и умница, и знает массу такого, что и знать-то будто лишнее. А в прошедшем году приезжаю к нему на хутор, идем на пашню, стал он мужикам на огрехи показывать: "Так, товарищи, невозможно. Вы, товарищ Павел, будьте внимательней". А мужичишка, вижу, ухмыляется. Да и как не ухмыляться? Тут им "вы" говорят и "товарищ". Я этому Агапьеву и говорю: "Да вы что, батенька, в бирюльки играете? А?" И кричу мужикам: "Эй вы, хамье, счас чтоб ни одного огреха! А то я вам, сукины дети!" И нагайкой погрозил. Так они у меня как встрепанные побежали. С мужиком как надо? Нагайкой, кулаком, матерным словом - вот это его до корня пронимает. А то - "вы", "товарищ". Уж эти ученые: в голове-то знают, как надо, а чуть до дела - целоваться с мужичишками. Ты, брат, науки там набирайся, а плеть в руке держи. Сам видел, сколь нужна она здесь.
Виктор засмеялся.
- Наука, значит, для степи, а плеть для людей?
И отец засмеялся.
- А что ты думаешь? Это верно. Бери, глуши, тащи, а про плеть не забывай. Степь-матушка - она тихая, ее наукой можно смирить, а мужик что же? Мужик и пьян, и ленив, и груб - его погонять надо! Работай, мерзавец, кипи! И тебе хорошо, и нам. А то что же? Вот ты про Жильяна мне читал. "Стихия"… Ты думаешь, мужик что? Сознает? И ни боже мой! Мужик - стихия. Я так понимаю: степь работай! Лошадь, верблюд работай! Плуг работай! Мужик работай! Вот! Всех под один загон. Чтоб кипело, горело… А то "вы", "товарищи"! Прямо не люди, а верхогляды божьи. Нынешним ученым людям только в попы идти, а не в дело. Вот в попах они на своем месте были бы. "Православные христиане, милостивые благодетели".
Отец скорчил сиротливое лицо.
Ну, тут мать вмешалась - она всегда вмешивалась непрошено:
- Уж ты бы не богохульствовал.
Отец вдруг стал серьезен и покачал головой с укором:
- А-а, и чердак же у тебя, мать!
- На чужой стороне будет он. Вот ты посмеешься здесь над попами, а он там и совратится.
- Не совратится. Чтобы Андроновы совратились? Никогда! Голову на отсечение даю.
Виктор глянул на отца с улыбкой, а тот его по плечу лапой - бух!
- Верно, что ли, сынок?
- Верно, папа!
- Тащи эту самую стервецкую науку, в степь тащи. Наука что пушка, мы пробьем стены каменные. Воюй только.
И вдруг шепотом:
- Ты думаешь, я не видал, как ты Зеленовым завидовал? Видал, брат, и все знаю. Пускай сейчас Зеленов впереди нас, а все же сила за нами. У Зеленова кто на подмогу идет? Только приказчики да девка, а девка - гибель капиталу. Девки - не люди, козы - не скотина. Девке только приданое готовь. Она - негодящий товар, сбывай с рук. У Андроновых и капитал есть, а главнее всего - молодая голова идет. Верно?..
- Уж больно ты, Иван Михалыч, шумный! - укоризненно сказала мать.
- Вот, - отец показал пальцем прямо в лицо матери, а глазами уперся в лицо Виктора, - вот они, бабы! Ну, что они могут понимать? У ее отца два миллиона было, когда я ее брал за себя. Прокудин богатей был, по всей Волге гремел. А теперь где Прокудин? И не слыхать. На нет сходит. А почему? Потому: было пять дочерей и ни одного сына. Дочь что? Это вроде язвы. Не-ет, мы не таковские…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. За наукой
Андронов и Краснов приехали в Москву в хороший вечер, когда весь огромный город был переполнен предпраздничным звоном в канун второго спаса. А Виктору казалось: Москва радуется его приезду. Какие улицы и сколько в них народа! И какие дома! И какая суета! Мысль моментами невольно улетала назад домой, в Цветогорье. Там - глушь, непобедимая лень, лишь в мечтах и работе избывалась скука длинных уездных вечеров и дней, а в Заволжье - бескрайняя пустыня, тишь, перелеты диких птиц…
Зачарованные Андронов и Краснов ехали от вокзала до гостиницы, что на Бронной (туда им был дан адрес), и поминутно оглядывались по сторонам. Краснов восхищался вслух:
- Вот это здорово! Куда нашему Цветогорью! Го-го-го! Извозчик, это чей дом? Не знаешь? Что ж ты, братец! Или в Москве недавно? Дом такой замечательный, а ты не потрудился узнать, чей.
А Виктор упорно молчал, подавленный и восхищенный.
В тот вечер, едва умывшись, они побежали на улицу, сперва в Кремль, в старинные соборы. История и романы, прочитанные дома, в Цветогорье, прежде мертво говорили об этом Кремле, об этой Красной площади и Лобном месте. И Кремль, и Красную площадь, и Лобное место можно было только представить. Теперь вот они, вот здесь, вот она, настоящая тысячелетняя Россия! Кремлевские кровавые бунты, и торжественные шествия, и ненависти, и любви, и все тени прошлого, что бродят в полумраке соборов.
Краснов все одобрял, похлопал одобрительно Царь-пушку по боку, сказал:
- Вот она, матушка! "Кто Царь-пушку повернет?" Ку-да! Не повернешь!
Бродили до поздней ночи. Утром - рано, при звонах тысяч гулких колоколов - вскочили оба и, как были, в белье, неумытые, растрепанные, отворили окно, слушали, сраженные незабываемой, единственной в мире музыкой. Опять улицы, народ, невероятные дома, причудливые церкви, купола, похожие на луковицы, с крестами на цепях…
И днем, глянув на Москву с колокольни Ивана Великого, на это море куполов - золотых и синих, на зеленые, красные, темные крыши, белые и пестрые стены, на зелень деревьев, на причудливые кремлевские стены и башни, на голубую реку, на мосты, они переглядывались молча и восторженно, два волжских дикаря.
- Одобряешь? - засмеялся Виктор.
- Ого, даже очень одобряю! Вот оно наше - Россия. Да, братец мой, это та-ак! Но ты заметил? Сколько ни ходили - никого знакомого. Людей много, а своих нет. Или все свои?
Виктор подумал: "В самом деле, ни одного знакомого лица. А народу - тьма". И почувствовал холод в сердце: "Вот она, пустыня!"
Но Краснов сказал:
- Я полагаю, все свои. Россия.
- А если и не свои, мы их…
Виктор не договорил.
- Что - их? - спросил Краснов удивленно.
- Победим.
- Ну, это само собой, - важно согласился Краснов. - Недаром же мы сюда приехали! Одни билеты по десять целковых обошлись. Обязательно завоюем. Берегись, Москва!
Завоевывать начали с другого же дня. И месяца не прошло, раз, в воскресенье перед вечером, два студента, петровец Андронов и техник Краснов, - оба в новеньких тужурках с самыми блестящими пуговицами и погонами, в новеньких фуражках - ходили по двору Петровской академии.
- Здесь у нас музей зоологический. Здесь…
- А пивная где? - нетерпеливо перебил Краснов.
- Какая?
- Ну, какая! Обыкновенная. Где ваши пьют, петровцы. Что ты мне музеями в нос тычешь? Ты скорей пивную показывай да угощай. У нас тоже, брат, музеи есть. Теперь везде музеи. Ими пьян не будешь.
- Кажется, пивная за прудами. Но я там не был.
- Не был? Эх, ты, сразу видать кулугура! Ты, Витька, надо полагать, в святые метишь. Придется самому узнавать. Псс-с, постойте, коллега! Где у вас тут студенческая пивная?
Краснов остановил высокого, бородатого студента в расстегнутой тужурке поверх ситцевой рубахи.
- Пивная? Вам, коллеги, надо направиться за пруды - к Вавилону Антропычу. У него же есть сосиски и раки.
- Может быть, и вы, коллега, с нами? А то мы впервой. Вот я к вашему новоиспеченному петровцу пришел, к моему земляку, а он в этих делах, то есть, ни бельмеса не смыслит.
- Что ж, я готов, если вы угощаете.
- Ну, это само собой!
- Тогда давайте знакомиться: Перевозчиков.
- Краснов.
- Андронов.
- Добавь еще: кулугур. Две недели уже здесь живет, а не знает, где пивная.
И в этот вечер, очень поздно, из-за прудов по мосту большая толпа студентов, в расстегнутых тужурках, с фуражками на затылке, шла к академии и оглушительно орала: "Назови мне такую обитель". Шли обнявшись, стеной, и, хоть пьяны были, держали друг друга крепко, не качались. В первом ряду шли Краснов и Виктор, орали оглушительнее всех срывающимися петушиными голосами. Их новые тужурки были облиты пивом - в честь посвящения.
Когда прощались, пьяные студенты обнимали Виктора так, что у него трещали кости, влажными губами целовали его в щеки, в губы, говорили:
- А ты, коллега, видать, человек компанейский. Наш! Люблю!
Когда Виктор и Краснов остались одни в пустой аллее, пьяненькие и возбужденные, Краснов спросил:
- Послушай, а кто такой Лихов?
- Не знаю. Он только послезавтра начнет читать.
- Эх, ничего ты не знаешь!
- Ну, ты ладно, все узнаю.
- А слыхал, как про Россию говорили? А? То-то, брат! Это тебе не Цветогорье.
Виктор не ответил. Да, это не Цветогорье. Вот она - дорога широкая. Краснов бормотал:
- А, Виктор, какой народ? Замечательный народ! Ничего не боятся… Послушаешь Лихова, приходи, расскажешь, по какому случаю шум. У нас тоже, надо быть, есть замечательные профессора. Не без этого. А гляди, уже светает. К утру домой доберусь. Обязательно доберусь!
В аудитории, большой, но полутемной, битком набились студенты, и не первокурсники только в их новеньких, блестящих тужурках, но и с других курсов, тужурках потрепанных. Непринужденный говор и молодой смех шумели, как мукомольная мельница. Потом разом шум упал: к кафедре, пробираясь бочком между студентами, кланяясь и улыбаясь, шел седоватый профессор, уже не молодой - годов под пятьдесят. Это и был знаменитый Лихов. Студенты задвигались сдержанно, приветствовали его, когда он взошел на кафедру. У Виктора забилось сердце. Он не вник, не понял первых фраз. Лишь ловил отрывки, почему-то страшно знакомые:
- …Величайшие возможности перед нами. По количеству естественных богатств наша Россия на первом месте. Если мы бедны, даже больше - если мы нищи, то нищи благодаря нашей неорганизованности. Отсутствие правильного труда, систематического и углубленного…
Виктор внутренне ахнул: "То же говорил папа!"
- …Нагнуться и взять. Всюду лежат наши богатства, - продолжал Лихов. - Поле требует работников. Такими работниками будете вы. Вы - организаторы труда. Вы - будители. Вы поведете страну к ее законному богатству. Будите же! Заставьте все силы - и свои, и другие, и силы земли - работать на создание богатства нашей страны.
Виктор вспомнил:
"Всему дело дадим. Земля работай! Лошадь работай! Мужик работай!"
- У нас мало в настоящем. Почти все в будущем. А будущее - это вы, молодые работники, потому что, если не ваша работа, мы так и останемся в потенции. Россия - пустынное поле, заросшее бурьяном. А на поле - полудикий крестьянин, ковыряющий землю допотопной сохой. Если наши западные соседи, и особенно американцы, в области промышленности и земледелия стоят на высоте нашего времени, то мы, Россия, живем еще в веке царя Гороха. Россия - еще пустыня.
Мелькнули: бескрайние заволжские степи, ветряк за селом на пригорке, по мягкой дороге лениво идет мужик…
"Пустыня Россия, пустыня!" - откликнулся сердцем Виктор.
Профессор заговорил цифрами. Он подошел к доске и быстро набросал несколько чисел столбиками.
- Вот у них, вот у нас.
И по аудитории пронесся вздох, как подавленный стон: "У-ух!"
"Пустыня Россия".
И вдруг новая картина - возможностей.
- …Если бы мы приложили минимум организованного труда, мы были бы первой страной в мире. Мы ленивы, потому что нам все дается легко. У нас легко создаются богатства, богатства честные и крепкие, но до сих пор почему-то обман, кража и грабеж считаются у нас преимущественными путями к богатству.
- …Но уже идет новый организатор труда. Он сделает Россию действительно самой богатой и самой сильной.
"Это я!" - возбужденно и задорно откликнулся мысленно Виктор.
Он слушал теперь с восторгом об этом новом человеке - великом организаторе. Придет, все построит, все победит. И отец говорил:
"Всему дело дадим! О-о-о!"
- …Вы - надежда России. Россия зовет вас к великому труду.
Профессор поклонился и вдруг стал маленьким, будто с последним словом уменьшился. Все вокруг завыли, захлопали в ладоши, стеной двинулись к нему.
Виктор, выкрикивая что-то, а что - и сам не разбирал, толкаясь, лез через толпу. Профессор шел к двери, шел еле-еле и улыбался, студенты восторженно орали, хлопали в ладоши, глядя ему в лицо.
Дверь закрылась. "Ф-фу-у-у!.." Сконфуженно и радостно смотрели студенты друг на друга. Виктору не снилась даже возможность такого торжества.
Весь день потом он уже не мог сосредоточиться, будто без вина был пьян.
"Это я - строитель!"
Дни пошли полные крепкого возбуждения. Академия была точно гора высокая, а видать с горы и вдаль и вширь бесконечно. Пошел Виктор на эту гору походкой деловой, упорной, с тихим восторгом заглядывая в дали. И вот тут пришло время удивлений необычайных. Разве одно Заволжье пустыня? О-го-го-го! Пустыня - это еще вся Россия. Какие просторы! Только работай! Все перед тобой. Но на этих просторах живет ленивое, неповоротливое существо - русский человек. Надо завоевать его, впрячь в колесницу великой культуры. Воюй же!
Не только Лихов на лекциях по сельскохозяйственной экономике, но и другие профессора, седые старички, познавшие вековую мудрость, а с ними молодые ассистенты и лаборанты, все они так и говорили о России в одно слово:
- Россия еще ждет своих делателей.
Лежит страна великая, силы непомерной - Россия.
- Поля, леса, горы, реки - если бы все отдать в работу, мир ходил бы в золотых одеждах, - так говорил Лихов, - но пока страна спит.
И, внутренне загораясь, Виктор готов был крикнуть, здесь вот, на лекции, стукнуть кулаком по парте:
- Я разбужу!
И все мускулы невольно напрягались, играла сила во всем теле.
Он ходил чуть нахмуренный, потому что в девятнадцать лет думают: дело - это хмурь. Он стучал ногами громко, шагал широко, и руки вздымались высоко при походке. В молодом задоре хотел показать: идет не просто студент, а Виктор Андронов - завоеватель России. Придет время, он скажет: "Встань!" И страна встанет.
И Лихов - седоголовый, неукротимый сказочник - своими лекциями подливал масла в этот молодой обжигающий огонь.
- Вы - будущие командиры великой армии земледельцев, единственной армии, что несет человечеству ничем не омраченную радость, потому что только работа земледельца создает крепкую первооснову человеческой жизни. Нет труда земледельца - и в наших условиях все общество опрокинуто.
И затаенный вздох проносился по студенческим рядам. И было видно: не один Виктор Андронов мечтал разбудить Россию.
На лекциях Лихова он впервые услышал об опытных полях, о селекционных семенах, о засухостойных растениях и тотчас в уме живо и энергично прикидывал, подойдет ли все это к Заволжью. Все подойдет! И сознание новой силы и возможностей тряхнуло его. Он писал отцу письма на восьми листах: "Вот как, папа, надо делать. Вот что надо завести". Ему казалось, что отец с восторгом примет его советы: в самом деле, работать так работать. Но отец отвечал пока холодно: "Учись, учись. Это ты заведешь. Мне, пожалуй, не надо. Мы и без того богатеем. Вот нешто насчет засухостойных растений обдумать надо бы. Засуха нас мучает. Из сорока годов двадцать два было неурожайных. Поговорить бы с Лиховым".
В упорной работе пошли месяц за месяцем однообразной лентой.
Виктор носил высокие сапоги на толстой подошве, всегда застегивал тужурку, хотя считалось у петровцев шиком показать сатиновую цветную (чаще красную) рубаху из-под расстегнутой тужурки. И волосы стриг коротко, как в реальном, - пусть у многих волосы по плечам. И весь он был четкий, подобранный, как пружина. Общежитие ему не нравилось. Было обычно: студенты шумной толпой ходили из комнаты в комнату, пели, спорили, курили. Кто-то пиликал на скверной скрипчонке, кто-то играл октавой гамму. От табака и крика стучало в висках, и трудно было сосредоточиться. Однажды утром Виктор не нашел своих сапог у двери комнаты. Кто-то в коридоре кричал:
- Егор! Где мои сапоги? Какого черта!..
Виктор в туфлях вышел в коридор. Изо всех комнат глядели лохматые головы, орали: "Где сапоги?" Растерявшийся Егор метался от двери к двери и исступленным тенорком дребезжал:
- Так невозможно, господа! Сами поглядите. Кто-то отнес все сапоги в залу. Кучей лежат.
Толпой - кто босиком, кто в туфлях - пошли в залу. Сапоги лежали огромной пирамидой, а на самой вершине пирамиды стояла изящная женская туфелька. Студенты громоносно хохотали, заплясали вокруг пирамиды. Но когда принялись разбирать сапоги, никто не мог найти свою пару. Веселье перешло в злость. Два часа шла кутерьма. Виктор нашел скоро свои сапоги по толстым подошвам, но за шумом и ругней прошло утро, и рабочий день был испорчен. А вся академия весь этот год щеголяла в разномастных сапогах.