Молодые не разлучались ни на час. С утра они ходили далеко в степь, часами сидели на курганах, порой молчали, переполненные взаимным любованием, порой говорили неудержимо, и не разговоры были - огненные реки. Страстные, утомительные бури, так ошеломившие его в первые дни, уже начали утихать. Все время одни, все время с глазу на глаз, - они уже с некоторым покоем смотрели один на другого. Чего желать? Он теперь знал ее всю, до последней самой сокровенной родинки. Она теперь была для него до конца прочитанной книгой - прочитанной враз, залпом, оставившей один восторг в душе, и можно и нужно читать теперь покойно - страницу за страницей, любуясь и наслаждаясь каждой строчкой. Но уже звал город, нужно было ехать в Москву, в академию, теперь почему-то вдруг потускневшую. Они вернулись в Цветогорье. На семейном совете (теперь целым табором совещались - двое Зеленовых и все Андроновы) решено было: Виктор доучится, кончит академию и уже тогда возьмет дело на себя.
- Надо быть, царем ты будешь, - сказал ему, смеясь, тесть. - Похоже. Потолковать бы вот нам, объединить капиталы. Теперь все объединяются. Сила к силе - не две силы, а три. Ты как думаешь?
Но не хотелось Виктору говорить ни о деньгах, ни о делах: еще стоял туман в голове. И только уже в Москве, в тихой квартире на Лесной улице, уже в начале зимы он немного опомнился и посмотрел на все трезвыми глазами. Да, это правильно: он кончит академию и тогда возьмет дело в руки. Что ж, цель ясна.
Труднее было взяться за науки; сухими и серыми показались теперь они, но взялся, впрягся. Свеча загоралась светом сильным и ровным. Дерюшетта здесь. Утром, до света, вскочив с постели, он видел ее полусонную улыбку, чуть сбившиеся волосы, она обнимала его теплыми, круглыми, голыми до плеч руками, говорила сонно:
- Уже встаешь? А я еще полежу.
Он завтракал один, собирался торопливо, бежал в академию. Утро только-только начиналось. Теперь ему совсем неинтересны были товарищи - их попойки, интрижки, песни… С отвращением он вспоминал Вильгельмину, словно на новую очень высокую ступень он поднялся. Он стал деловит, держался ближе к профессорам, читал много. А вечером, возвращаясь, он ждал радостную улыбку Дерюшетты - жены самой законной. Месяц и два она неизменно встречала его одним и тем же известием:
- Посмотри, что я сегодня купила.
И показывала картину, вазу, кружево. Она создала сразу уют, бодрость и радость… Вечерами - поздно, к полночи - лечь в постель и ждать. Жена подошла к зеркалу, чуть усталой походкой, лениво глянула пристально на свое лицо, наклонившись к самому стеклу, и быстро отодвинулась, выпрямилась. Она подняла руки к прическе - и на момент сверкнуло богатство ее груди, схваченной тонким платьем. И волной упали золотые волосы на плечи, закрыли, одели. Лицо стало проще. Она села перед зеркалом на стул, медленно перебирая тонкими пальцами пряди волос. В золоте волос порой сверкало золото обручального кольца. Все - все струной, - неизведанное вино - ждать, томиться.
А коса уже заплетена, змеей на плечо, с плеча - на спину и ниже. Еще раз жена глянула в зеркало, подняла руки к застежке у ворота. И вот рабынями покорными падают у ног ее и возле на кресло одна за другой одежды, словно опустошенные мехи, в которых нет больше сладчайшего ароматного вина. Стыдливая, смущенная усмешка:
- Что ты так смотришь? Закройся!
Покорно одеялом закрылся, а щелочка есть, и - видение еще прекраснее. Упали последние преграды. Сусанна библейская встала, и… разом тьма. И через миг чьи-то руки тронули одеяло, аромат ударил в лицо. О, будь благословенна жизнь!
И еще вот много раз Виктор удивлялся: иногда его жена говорила о литературе, музыке, живописи и называла имена, о которых он никогда не слыхал. Он чувствовал: жена говорила умно, и ему немножко было совестно признаться:
- Я их не знаю.
Она смотрела на него снисходительно:
- Узнаешь.
"Узнаю. Когда узнаю?"
Ему казалось: времени у него мало, а работы над собой и вообще много, - скорей надо, скорей.
В академии в этот год шли глухие брожения. Студенты собирались тайно, были возбуждены, но держались молчаливо, как заговорщики. Виктор, как и прежде, ни с кем из них не сходился, держался далеко и от их сходок, и от разговоров с ними. Иногда кто-нибудь из них - лохматый, в красной рубахе - совал ему в руки подписной лист, говорил почти приказывающе:
- А ну-ка, коллега, черкните что-нибудь на самые настоятельные нужды.
И Виктор полуснисходительно писал:
"NN - три рубля".
И эта сумма - три рубля - была оглушающей, потому что кругом были только студенческие гривенники и пятиалтынные. А куда шли эти сборы, Виктору было совсем безразлично, как и вся студенческая жизнь с ее сходками и тайнами, он думал - такими же маленькими и дешевыми, как эти гривенники и эта красная рубаха и длинные волосы.
Бывали дни: дома он заставал письмо в широком белом конверте, надписанном размашистым почерком. Это Лихов вызывал к себе. Он был прост - Лихов (дома он носил фланелевую рубаху с отложным воротником), настоятельно расспрашивал о всех мелочах андроновского хозяйства, нервно крутил пальцами бородку, нервно посмеивался, если ему были приятны Викторовы вести, или хмурился и отрицательно качал головой, если ему не нравились вести.
- Ай-ай-ай! Какое хищничество! - укоризненно восклицал он. - Вот варварская страна!
И, спохватившись, говорил, будто оправдывал:
- Впрочем, иных путей и нет. Что хорошо в теории, на практике не всегда осуществимо. Ваш отец поднимает целину, первым входит в пустыню. По-настоящему ставить хозяйство будете вы. Он завоеватель-хищник. Вы уже и завоеватель, и культурный строитель. Для меня вы - интересный хозяин. Я думаю, вы будете большим работником для всего края. Вам следует осознать свою роль. В Америку бы вам съездить, там посмотреть и поучиться.
С отуманенной головой возвращался в такие вечера Виктор домой от Лихова. И ему казалось, что он в самом деле необыкновенный человек - завоеватель, герой.
Этот год пролетел незаметно. Весной тотчас после экзаменов Андроновы уехали домой.
Раз перед вечером - с неделю уже прошло по приезде и уже сгладилась острота встречи - Виктор с отцом и тестем долго сидели на балконе, беседовали. В двое рук - отец и тесть - расспрашивали Виктора о Лихове, об учебе. Оба здоровенные, пышущие энергией, они наседали взапуски, и Виктор невольно поддавался их жадным расспросам, сам заговорил, вкладывая в слова тайное, что накопилось у него. Он говорил о мировом хлебном рынке, о конкуренции с Америкой, о возможностях поднять на ноги весь край… Тесть рассмеялся:
- Ну, ты, брат, почище американца у нас.
И похлопал широкой ладонью Виктора по плечу - весь такой круглый, подвижной Василий Севастьянович Зеленов, - и любовно посмотрел на его голову, на плечи, в глаза.
- Эх-хе-хе, продвинулась жизня, пошла, не стоит середь двора, а на улицу да на площади прет. Идут люди, которым все надо захватить, чтобы теплее было да сытнее.
- Не только мне. Я буду сыт и обогрет, и другим тепло и сытно будет.
- Правильно, это еще Евстигней Осипович говаривал покойный: "Мы, купцы, первые строители русской земли". Из пустыни мы делаем богатую страну. Твой дед с отцом, мой отец - все там работали. Кто дорог-то настроил? Мы. Хутора-то чьи? Наши. Так-то, зятек любезный! Сперва друг к другу с ножами подступали, а теперь, гляди, вся сила в одно русло сливается. Не дрейфь, малый!
- Ну, будет вам возноситься! Глядите, бог рога не сбил бы, - засмеялся Иван Михайлович.
- А что, сват, бога-то мы не обижаем…
Трое они сидели на балконе, а внизу, по скату от балкона - сад, дальше - Волга необъятная. В саду Ксения Григорьевна ходила с Елизаветой Васильевной. Одна толстая, будто кубышка. Другая - в белом платье, высокая и гибкая. Они ходили медленно, и не слыхать было, о чем они говорили. По золотым дорожкам ходили, будто плавали. Волга была вся синяя, и лес за Волгой уже потемнел в надвигающемся вечере. Далеко в лугах - в Маяньге - виднелась белая церковь. Василий Севастьянович замолчал, долго задумчиво глядел на дочь, потом наклонился к Виктору, оглянулся воровски: не слышит ли кто? - и обжигающим шепотом зашептал:
- Ты вот что, зятек, мечты мечтами, а дело делом, - прошу тебя: не плошай, готовь нам смену поскорее. А то порасспросил я намедни Лизу - театры там у вас, музыки, - баба за каждой тряпкой пестрой бежать готова. А ты в корень лупи, чтоб нам смена скорее. Мне внука надо. Это без разговоров. Не отвиливай, брат!
Виктор заполыхал полымем, даже шея загорелась. Иван Михайлович искоса насмешливо посмотрел на сына:
- Что? Съел?
Виктор насупился, не зная, куда глаза девать.
- Музыка-то музыкой, а дело делом, - сказал серьезно Иван Михайлович. - Ну, не стыдись, дело житейское.
Лето и вся почти зима прошли точно в тумане - в работе. Некогда было остановиться и задуматься. Отец с Василием Севастьяновичем стакнулись, купили участок казенной земли в пятнадцать тысяч десятин: это был первый шаг объединенного капитала.
"А еще сообщаю тебе, сынок, - писал Иван Михайлович уже в Москву, - порешили мы строить хутор на самой речке Деркули. Земля там пустующая, и мы с твоим тестем тот хутор назвать хотим Новыми Землями. Похоже, толк будет".
Елизавета Васильевна засмеялась, прочитав письмо.
- Послушай, мы, кажется, скоро будем первыми богачами в Цветогорье.
Виктор улыбнулся, сказал:
- Скорее бы развязаться с Москвой - и туда бы!
А жена вдруг задумалась:
- Ну хорошо. Богаты. А дальше что?
Виктор удивился:
- То есть как дальше?
- Что с этими богатствами делать? Что нам делать с нашей жизнью?
- Вот тебе раз! Это странно!
- Почему странно? Прежде я много думала - зачем я живу? Думала и не могла решить. Ждала. Вот придет ко мне муж, придет любовь - тогда он скажет, и все будет ясно.
- Что же теперь?
- Вот ты смеешься, радуешься богатству, хочешь скорее бросить Москву, ехать туда дело делать. А я не знаю, я боюсь чего-то.
- Чего?
- Как будем жить?
- Да, конечно, цель должна быть ясна. Для меня она ясна. Я хочу строить. И буду строить. Знаешь, когда я был маленький, я вообразил себя Жильяном из "Тружеников моря" - с такой твердой волей, с большой настойчивостью. И годы целые воображал, готовился сражаться с каким-то страшным врагом, хотя и сам хорошенько не знал, с каким. Отец мне говорил: враг - это заволжская пустыня. А я верил и не верил. Приехал сюда. Лихов говорит: "Россия спит. Вы должны разбудить ее. Вы строители. Перед вами самые широкие благородные задачи". И - молнией передо мной: спит Россия, я ее разбужу. Ты меня понимаешь?
- Я не знаю… Я не знаю, как ты можешь разбудить. Строить хутора, пахать землю - разве это разбудить? Вот если бы ты был писатель, как Пушкин или Белинский, например. Вот у них и жизнь интересная, и на самом деле… будили.
- Ну, не всем быть Пушкиными! Пушкин сам по себе, я сам по себе. Каждый в России может работать: будить, жить красивой жизнью, бороться. Только бы воля твердая была.
- Но Пушкин… и хутора.
- А чем же мои хутора хуже пушкинской поэмы?
У ней широко открылись глаза.
- Разве можно сравнить?
- Почему же нельзя? Разве твой отец не творил дело побольше, пожалуй, поэм пушкинских? Пустыню он превращал в благоустроенные поля и сады. Это разве не творчество? Творчество настоящее, прямо как в священном писании: земля была безвидна и бесплодна. Все наше Заволжье безвидно и бесплодно. Пришли наши отцы…
- И стали разорять киргизов и башкир.
- Ну, это, положим, не совсем так. Киргизы и башкиры - дикари. Они должны были сменить образ жизни. Из земли надо извлекать максимум пользы. А они что делали? На тысяче десятин они пасли тысячу овец. Впрочем, мы не обижали никого. Русское правительство отняло у башкир землю или купило за бесценок, давало русским мужикам и русским помещикам.
- И нашим отцам.
- Мой дед и отец и твой отец покупали на чистые деньги.
- Да, по гривеннику за десятину.
- Что ж из этого? Эти десятины были брошены. Кроме типчака, на них ничего не росло. Вся земля впусте лежала. А мы теперь ей дело даем. Мы хлеб на ней делаем, и хлеб не только сами едим, а кормим половину России, и Европу кормим…
- Может быть, ты и прав, а вот я… ждала чего-то большего.
- Чего же большего?
- Не знаю, а чего-то ждала.
Виктор вспыхнул, сказал раздраженно:
- Да, конечно, если бы я был доктором, ходил по больным и получал за это полтинники и рублевки, ты была бы довольна.
- Что ты?
- Или инженером - за полтораста целковых…
- Перестань!
Она посмотрела на него пристально, темными, вдруг глубоко запавшими глазами, повторила:
- Перестань!
- Разве ты не понимаешь, какая путина перед нами? Мы пустыню сделаем цветущим садом. Строить, творить - разве это не дело? Не знаю, как ты, а я… Кажется, я знаю свои пути. В чем цель жизни? По-моему, в творчестве, в борьбе с хаосом. Вот этой дорогой я и пойду.
- А я?
- А ты…
Виктор будто на стену наткнулся, не зная, куда метнуться.
- А ты… мой оруженосец. Мы - двое.
Она опустила голову, обняла руками колено, большая, в синем - в своем любимом - платье.
- Знаешь, я тебе верю. А чего-то хочется. Я думала, жизнь у нас будет необыкновенная.
- Да, у нас жизнь будет необыкновенной.
- Да, да, я верю. Ты прав. Так что-то я в последнее время нервничаю.
- Но что с тобой?
- Знаешь… У меня, кажется, будет ребенок…
В июне в андроновском доме было торжество: крестины. Опять полон дом был гостей, опять был молебен с лохматыми попами, опять в большой зале столы стояли покоем - и за столами шумело все цветогорское именитое купечество. Пили за молодых родителей, пили за стариков - Андроновых и Зеленовых, пили за новорожденного внука Ваню.
Мучник Иван Федорович Волков - балагур и балясник - закричал на всю залу:
- Ну-ну-ну, одному деду есть теперь внучек, есть смена. Только которому деду? Ивану или Василью?
- Ивану, это как пить дать, - засмеялся Иван Михайлович.
Но вмешался Василий Севастьянович:
- А похоже, Василью. Гляди, весь в наш род идет, в зеленовский. Ты нос-то, нос прими во внимание. Нос у него - курнофлястый, как у нас.
Василий Севастьянович говорил серьезно и убедительно.
- Нет, сват, ты не спорь. Внук мой. Я этого внука сколько годов ждал.
- А я не ждал? Га, чудак ты, Иван Михайлович! Будто ты один ждал.
- Да будет вам, сватья, спорить-то, - пропела пьяно сама Зелениха, - жребий лучше метните.
- Не дозволительно метать жребий о живом человеке, а паче о младенце, - забасил поп Кирилла, уже достаточно пьяный, со свеклеющим лицом, - не дозволительно. Но, братие и сестры, будем молить и будем просить молодого мужа, а также молодую жену молить будем: "Не прекращайте сего великого дела, не останавливайтесь на половине пути".
- Верно-о! Го-го-го!
И рев, и хохот, и веселые, прозрачные, солоноватые шутки прервали попову речь. Уже пьяненькие мужчины стеной поднялись вокруг стола с бокалами в руках, а за ними поднимались, смеясь смущенно, женщины, тоже с бокалами.
- Виктор Иванович и Елизавета Васильевна! Просим продолжить! Ур-ра-а!
Попы запели:
- Многая лета! Многая лета!
И весь сонм подхватил, заорал, заревел:
- Многая лета! Ура!
И лезли чокаться со смущенной Елизаветой Васильевной, говорили грубоватые шутки:
- Дорожка теперь проторена - только катайся.
- Почин дороже денег.
- Не забудь, молодая, до двенадцати еще далеко.
- Старайся, Лиза, на пользу отечества! Баба только этим делом и сможет послужить Расее!
Старики и женщины целовали ее в губы, а кто помоложе - влажными губами присасывались к ее руке. Кто-то облил ей платье вином. Поп Кирилла бубнил над ее ухом:
- Ты смоковница, давшая плод. Господь благословит тебя, а мы за твое здоровье хорошенько выпьем.
И, отойдя, уже качаясь, запел, помахивая левой рукой, а в правой высоко держа бокал:
- Многая лета! Многая лета!
И притопнул, как будто собирался пуститься в пляс, и чуть расплескал вино. Гости опять запели, заорали. У дальнего стола оглушительно кричали "ура": там поймали Виктора, пили за его здоровье.
- Да не погибнет род андроновский! Ур-ра-а!
А через день после пира Виктор уже скакал верхом по заволжской дороге - на Красную Балку. А еще через неделю уехал в Москву, где надо было сдавать летние зачеты.
Лето целое он жил в пустой квартире, работал все дни напролет, не давая воли ни страсти, ни скуке. Он стал серьезнее, словно мысль, что теперь он отец, подстегивала его, состарила. В августе Елизавета Васильевна приехала в Москву с ребенком, нянькой и матерью. И дом ожил, наполнился бодрящим шумом. Тихим светом теперь светились ласки, совсем неутомительные. Виктор видел, что жена его переживает пору безбурного счастья, по-настоящему крепкого, и сам был спокоен и счастлив и работал бодро и упорно. Чаще он теперь думал о своей будущей жизни самостоятельной, о России, о богатстве и бедности народной, и мысли были у него какие-то новые - крепкие и трезвые, какие-то мускулистые, не то что прежде - все розовый туман и расплывчатость.
Однажды вечером - уже зимой это было - Елизавета Васильевна пришла к нему в кабинет. Ему не хотелось отрываться от книги, но он встретил ее обычной улыбкой. Елизавета Васильевна цвела теперь, пышнела, была вся уютная, и тепло было около нее хорошим человеческим теплом. У нее были мягкие движения, чуть ленивые.
- Я тебе не помешала? Ты что делал?
Они поговорили о книге, которую он читал. Она спросила:
- Скажи, почему купца так осмеивают? Читала я сейчас вот и, знаешь, удивилась как-то. Умнейшие люди ведь пишут.
Виктор подумал.
- Я думаю, над нами смеются, не понимая нас. Конечно, были такие - и грабители, и самодуры, и дураки. И есть еще. Но уже отошли и отходят. Над этим я и сам много думал. Купец стоит между двух вражьих сил: бедняком, который завидует, и аристократом, который купца боится.
- Ну, а писатель, интеллигенты вообще?
- Ну, ты опять о том же? - Он чуть-чуть покривился. - "Писатели, интеллигенты…" Что ж, это - люди мечты. Или, если хочешь, - собаки, лающие на ветер. Дьявол их знает. Вот не сообразили, что купец - представитель народа: в третьем, четвертом восходящем поколении это обязательно мужик. А только народ строит жизнь и государство, а не интеллигенты и не аристократы.
- Ну, ты, кажется, неправ. Инженеры, например…
- Что ж, инженеры? Они все сплошь у купца в работниках служат и делают, что им прикажет купец. А доктора там, адвокаты - это так, шантрапа, дешевка.
- Ого, как ты смотришь!
- А ты как думаешь? Ну-ка скажи, что создали адвокаты или доктора? Ничего! Даже господа писатели немного стоят. А купец - целые страны создал. Америка, например, страна, выросшая только благодаря купцу. А Россия?
Он повернулся к ней лицом, заговорил, волнуясь:
- Посмотри-ка на Россию. Пустыня везде была. Пришел сперва мужик, этот неорганизованный землероб, а потом мужики на своих плечах подняли трактирщика - купца. Завистники говорят про грабежи, убийства, эксплуатацию. Врут! Знаешь, я хочу поехать в Америку.