- Вставай!
- Уйди! Я сейчас.
- Вставай!
Настойчивая, не умолишь, не упросишь, как, бывало, бабушку. Поднимет, заставит умыться, одеться. А на дворе и свету еще нет.
- Иди чай пей!
Но умоется, пробежится Витька, увидит бурлящий самовар на столе, бабушку или маму возле самовара - и уже весело ему, и про спор с Фимкой забудет, заторопится, все бы ему пыхом…
У крыльца во дворе слыхать: топает лошадь. Там Храпон-зубоскал ждет, чуть дремлет на козлах в рассветных сумерках, и лицо у него зеленоватое. В длинной шинели с золотыми пуговицами, ранец за плечами, выбежит Витька, и вот мчатся-мчатся по проснувшимся улицам. Карий жеребец Забой несет, перегоняет, пугает - только ветер хлещет в лицо. На тихой улице, против городского сада - белый большой дом. Здесь.
Шумно уже в коридорах. Стриженые мальчики в серых куртках или черных мундирчиках с золотыми пуговицами кричат, бегают. Витька бежит в свой класс коридорами. И не робко, как вот недавно, две-три недели назад. А Краснов ждет. Он немного угрюмый, робкий, делает все, что захочет Витька. С Красновым можно поиграть в перышки, в пятнашки, можно поменяться книжками, поговорить, о чем хочешь.
В двери мелькает Барабан, молодой надзиратель, строго оглянет, не шалят ли мальчишки слишком, опять скроется.
В коридоре бьет звонок. Торопливо становятся мальчики в пары, идут, как солдаты, в зал, и там, установясь длинными рядами, оглушительно поют: "Царю небесный", "Отче наш", "Боже, царя храни"…
И странно: "Отче наш" так же томит Витьку, как в минуты его одинокой молитвы.
И после ждать учителя, чуть волноваться: не спросит ли?
Учитель придет, молодой, усики чуть-чуть, зовут Пал Палыч, прозывают Огурчик.
- Андронов, отвечай!
У Витьки птицей забьется сердце, зарумянится весь он.
- Ну?
И улыбнется ласково Пал Палыч.
- А ты не робей. Ведь знаешь урок.
- Знаю.
- Так вот.
И Витька уже отвечает.
- Вот-вот, молодец!
Скоро Витька привык: не бьется уже сердце птицей, ныне - спроси не спроси - он всегда знает.
- Э, да ты в самом деле молодец! - скажет Пал Палыч.
И батюшка, страшный, лохматый церковный батюшка, тоже:
- Молодец, молодец! Ты каких Андроновых-то? Иван Михайлыча, что ли?
Удивительно, даже батюшка знает папу!
Домой Витька идет с Красновым пешком. Оба маленькие, а ранцы - с вагон; побежать если, книжки и пеналы в них громыхают.
И дома с гордостью рассказывать папе, маме, что было в классе.
По воскресеньям кое-когда приходил Филипп из сада:
- Приказал дедушка прислать внучка.
И вот на Забое в возке мчались за город, в сад.
Дедушка будто пел, разговаривая с Витькой:
- Ну, ученик, как дела-делишки?
Так дни - кубарем, играя, как зайцы в степи. Только бабушка вот стонет, охает. Захворала, ноги отнялись, будто почуяла: не нужна она в жизни больше, раз Витька ушел. И уже редко-редко приходила сверху, тяжело шаркая больными ногами.
А весна шла. Каждое утро - Витька еще не просыпался - комната до краев наполнялась светом. Папа говорил:
- Скоро Волга треснет.
Витька знал:
- Волга треснет ночью.
И утрами, вскочив с постели, прилипал к окну: поглядеть, не треснула ли, не двинулась ли Волга? Но Волга еще не треснула. Только по закрайкам из-за снега заголубела вода, дорога почернела, темным широким полотном лежала от берега до берега, и еще на острове, что против города, проглянули пески, плешинами, заплатами маячили на белом снегу, сверкающем на солнце.
Но раз ночью за окнами заухало, зашумело. Витька поднял голову, долго слушал. Вдруг за дверью шаги. Вошел папа со свечой, одетый.
- Волга пошла. Оденься! Идем на балкон!
Витька поспешно оделся, и оба вышли на балкон молча.
Внизу, за садом, двигалось чудовище. Кругом трещало, кряхтело, ухало, стонало. Витьке показалось: движется змей. Он прижался к отцову боку.
"…Теперь отец твой воюет, а придет время - будешь воевать ты".
Витька засмеялся беспричинно и вдруг заорал:
- Эй, э-эй!
- Тю! С ума сошел? - удивился папа. - Людей перебудишь!
Витька сконфузился.
- Папа, хорошо!
- Хорошо, малый, это верно. Люблю.
Так двое долго стояли они, слушали, как ворчал под горой змей…
В вербное воскресенье Витька ездил к деду в сад. Ездил с папой. Везли вербу освященную деду. На Волге чки шли длинные, по целой версте, на конце острова вздымалась целая гора льдин. Хотелось выпрыгнуть и бежать, бежать, орать. Отец все посмеивался:
- У, какой вертун стал ты!
Сад бурел еще весь голый, но все деревья приветливо махали тонкими ветвями навстречу весеннему легкому ветру. Снег лежал только возле стволов яблонь и возле заборов. Льдины подходили к самому саду - вон за забором внизу ползли, шумели. Дедушка постарел за эту зиму, потемнел, будто согнулся. Но обрадовался крепко - это было видно по его глазам: дедушка моргнул, точно заплакал, когда целовал Витьку. Пока готовили чай, Витька убежал в сад, из сада - на берег. Там, забравшись на камень, стоял долго, смотрел на ползущие льдины. Пришел Филипп, позвал:
- Иди, дедушка зовет!
Отец и дед сидели за кипящим самоваром.
- …переродом засею, а по Чалыкле белотурку думаю пустить.
- Найдешь ли рабочих-то?
- Ну, этого добра много! У меня теперь везде машины работают.
- Хорошо ли машины-то? Поглядеть бы надо съездить.
- И глядеть нечего: все за первый сорт идет.
Дедушка помолчал, подумал о чем-то, поглаживая бороду; Витька заметил: рука у деда стала сухой, желтой, и синие жилки на ней обозначались, вот как на носу. Поглядел дед на Витьку, улыбнулся:
- А внучек как?
- Что ж внучек! - ответил папа. - У внучка дела не надо быть лучше. Намедни сам я в училище был: все учителя хвалят.
- Вот, слава богу, умник!
- В кого же ему дураком быть? - усмехнулся отец. - Дедов внучек-то!
Дедушка потянулся к Витьке, поцеловал.
- Дедушка, а я когда буду воевать?
- Хе, ты все про это. Подожди малость. Твой черед впереди.
Дед опять задумался.
- Надо бы мне самому съездить, поглядеть, направить.
- Ну, куда ты, папаша? Вишь, ты какой кволый стал!
Они заговорили опять про свое, оба бородатые, оба лобатые, суровые, и носы у обоих здоровенные. А Витька опять в сад, и чашку чаю не допил…
Уже в конце весны раз приехал дед из сада домой в город, дрожащий, сумрачный, но весь этакий решительный, и потребовал:
- Иван, вези меня за Волгу.
Побледнел тогда Витькин отец.
- Зачем, папаша?
- Хочу в остатний раз на хутора поглядеть. Чую: к осени умру.
О-го-го что было, как сказал он это слово: умру!
- Куда тебе ехать в такую даль? Умрешь дорогой. Здесь в спокое…
А дед бух палкой в пол:
- Вези, тебе говорю!
И разом все примолкли: вот какое в голосе у деда было!
Дня этак через три на волжском пароме - кибитка с кожаным верхом, на рессорах, похожая на большого жука; мужики и бабы боязливо заглядывали под верх:
- Кто это там? Не исправник ли?
А в кибитке, в темноте, борода белеет - большущая, волнистая. Узнали мужики, и шепот кругом пошел:
- Сам Андронов едет! Старик Михайло…
- А это кто высокий с ним?
- Это его сын, Иван.
- А-а-а!..
И все украдкой - на них, на них, этакие смущенные, в полном сознании своего ничтожества. И, наверное, не заметили бы большелобого реалиста в белой парусиновой курточке, что жадно глядел на Волгу, на мужиков, на дальний берег, - жадно, потому что ехал впервые в пустыню. Да нельзя не заметить: чуть реалистик подойдет к борту, из кибитки голос:
- Витька, куда ушел? Утонешь! Иди сюда!
И такой непривычный для слуха голос был, ласковый. Это сам Андронов-то, суровый старик Михайло! А на пароме шепот благоговейный.
- Ишь ты, о внуке как пекется!
- Свое, дорого!
Витька в кибитке, а сам ждет, ждет, ждет: когда же пустыня? Он много думал о ней, ждал.
Она - старуха старая, с сумрачным, свирепым лицом, исхлестанным морщинами, большая-большая, она не пускает человека, она не пускает Андроновых; зимой она дует ледяными ветрами, а летом - зноем и мглой, от которых мертвеет жизнь. Так говорит дед:
- Мы ей - жизнь, она нам - смерть. Ну, только шалишь, мы не поддадимся!
Витька ждал: он увидит эту пустыню, что посылает мертвящие ветры. Заглянет в ее сердитые глаза. Пусть боязно это, но заглянет.
Паром пристал к берегу. Через песчаные прибрежные отмели поехали Андроновы, и колеса кибитки глубоко тонули в песке. Потом дорога - между талами, потом по берегу потянулись немецкие колонки - аккуратные домики, скучные кирки, за колонками - хутора, и везде вокруг хуторов и колонок - поля, поля, поля…
- Дедушка, где же пустыня?
- Дальше, миляк, дальше! Теперь пустыня отодвинулась, мы ее шуганули. Бывало, едешь здесь - ни тебе посева, ни тебе кустика, ни тебе хутора. Типчак один желтел, да ковыль, да бурьян, да кое-где лесок. А теперь, гляди-ка, благодать какая! Отодвинули пустыню.
Ехали тогда весь день. Все поля, хутора, и никакой пустыни. Поля да синяя небесная чаша над ними, а по краям ее кое-где белые церкви: там села. И долгой показалась Витьке дорога. Глянуть вперед - никого, глянуть назад - никого! Только кибитка, похожая на черного жука, ползущего среди зеленых просторов. В кибитке сам дед и Витька, на козлах - кучер Храпон; позади кибитки - легкая коляска: там едет Витькин отец. Лишь порой - далеко - обоз. И верблюды. О, их много здесь! Витька глядел на них жадными глазами. Верблюды шагали широко, равномерно, чуть вытянув длинную шею, а голова маленькая, лодочкой, глаза большие, печальные, умные. Голова, шея и тело у верблюдов неподвижны, только ноги как весла: цоп-цоп-цоп! - мягко ступали по мягкой степной дороге. И птиц многое множество. Нарядные кулики сидели на дорогах: вот лошадь наступить готова - только тогда слетали. Косокрылые усатые дрофы тяжело поднимались из травы рядом с дорогой и, хлопая крыльями, летели прочь. Дед сказал:
- По пуду бывают.
- Кто?
- Дудаки-то эти. Бывало, когда я помоложе был, верхом на лошадь - да за ними, да плетью… Бежит, бежит, а подняться не может: тяжела. И убьешь.
- А вон скворцы.
- Где?
- Вон по дороге ходят.
- Это жаворонки черные. Скворцы сюда только осенью налетают.
И так ново было: и черные жаворонки, и большие серые суслики-свистуны, что, как кошки, мелькали то и дело по траве, и плаксивые пигалицы над лывинами, и густые стаи уток на синих озерах.
В пригрев, когда солнце сильно начинало припекать, все дали менялись. Видать: над зелеными полями, над лугами прозрачной мелькающей рекой лился нагретый воздух. И все вдали - хутора, пригорки, редкие деревья - отрывалось от земли, возносилось, меняло очертания, точно воздушные, неясные замки.
На второй день перед полуднем доехали до хутора, где красные кирпичные амбары для хлеба и машин, кирпичные конюшни для скота и кирпичный дом для приказчика и рабочих. Издали они завиднелись, и дед долго в них всматривался.
- Постой, Храпон, это наше?
- Так точно.
Дед нахмурился.
- Когда же построили?
- Недавно.
- А ну остановись!
Храпон остановил лошадей.
Иван подъехал. А хутор - вот он рядом, но не хочет старик въезжать туда.
- Иван, это что же такое будет?
- Ты насчет чего, папаша?
- Не виляй! - закричал свирепо дед. - Я тебя спрашиваю: откуда эти постройки?
- В третьем году поставили.
- А я где был?
- Дома.
Витька видел, как отец побледнел.
Дедова палка сама щелкала по дну кибитки. И дед стал весь малиновый, лицо из-за бороды пылало красным заревом.
- Перевод деньгам только делаешь. У, шкура!
Так свирепый и приехал дед на хутор. Все ходил, бурчал что-то под нос. И только когда увидел все хозяйство, крепко слаженное, сказал сыну милостиво:
- А ты это, пожалуй, хорошо удумал. Навеки сколочено.
Отец сразу повеселел.
- А чего глядеть-то? Мы не на один год поселились. Мазанки - шут ли в них толку? Пять лет простоит - строй другую. А тут без хлопот!
Дед самодовольно посмотрел на Витьку, смеясь одними глазами:
- Вот тебе, брат, и пустыня! Шабаш!
И помолодел будто. И уже любовно смотрел в степные просторы.
Когда опять выехали степью за хутор, самодовольно поглаживал бороду аршинную.
- Вот и наши края пошли. Видишь песок? Здесь пустыня была. Пришел я в те поры - только трава да песок, да киргизишки табуны свои гоняли. Десять годов не прошло - все распахал. Стоп, пустыня-матушка, отодвигайся, нам не до тебя!
Дед повел рукой, будто отодвинул кого.
А Витька ждал: когда же будет пустыня? Но только зеленые просторы, стаи птиц над дальними полями, маленькие церкви на краях степи, теплый ветер, хутора. И нигде никакого лица.
На четвертый вечер остановились ночевать на хуторе Красная Балка. Дед к вечеру заохал, опять заворчал недовольно.
- Ты, дедушка, что?
- Кости, внучек, ломят: ненастье завтра будет.
После заката работники собрались на краю степи, у колодца.
Дед подошел к ним.
- Будет?
- Будет беспременно. Вон небушко какое.
И Витька заметил: небо мутное. И беспокойство непонятное ходило кругом. В степи наперебой, взапуски кричали дергуны, коровы протяжно ревели, лошади нервно подергивали головами.
Работники переговаривались тихо.
- Дедушка, это пустыня идет?
Дед мельком глянул на Витьку.
- Не сама она, матушка, только посланца посылает. Мгла идет.
Мгла? Какое странное, тайное слово. Витька слыхал про нее, эту мглу, но не видал ее раньше.
- Мы увидим ее?
Только бы увидать, только бы увидать!
Дед опять мельком бросил сердито:
- А как же? Завтра!
Вот завтра, наконец-то!
- Дедушка, ты меня завтра рано разбуди.
- Зачем тебе?
- А так!
Хотелось Витьке сказать: "Буду мглу смотреть", - застеснялся.
- Разбужу.
Комната большая - приказчик сам здесь живет, но нынче, по случаю приезда хозяев, он с женой переселился в амбар, а здесь перин настлали прямо на пол, потому что приказчик знал: дед любил просторы. А на окнах герани, белые занавески, ковер над кроватью.
Дед посмотрел на герани, на ковры и сказал презрительно:
- Ишь живет, что твой князь! Мягкие перины не доведут до добра. Гляди за ним, Иван, я не верю тем, кто сладко ест да мягко спит.
А сверчки - два - поют в разных углах, задорно поют: "Завтра, завтра!"
Кусали блохи. Витька места не находил. Томило непонятное. Хотелось будто пить, а возьмешь кружку - только глоточек отопьешь. Ни рукам, ни ногам места нет. За окнами тьма, слыхать: кто-то ходит шарящей походкой. Кто? Может быть, это и есть посланец пустыни? Дед назвал пустыню смертью. Вот за окнами смерть! Витька укрылся с головой. Глухо теперь. Но прислушаешься: ходит!.. Витька прижался плотно к дедову теплому боку, а дед сразу обнял его большущими холодными руками.
- Не спится? - шепотом спросил дед.
- Я боюсь, дедушка!
- Ну, господь с тобой. Чего бояться? Бояться нечего!
- За окном ходит.
- Народ это ходит, не бойся. Это наши. Всем не спится. В этакие ночи не спят.
Хорошо под дедовым боком и не страшно. А в закрытых глазах плывут степи, хутора, дороги, летят лениво птицы, и слышно, как свистнул суслик. Вдруг - тррах! Витька испуганно открыл глаза. И разом почувствовал, что он один в комнате. Темно, душно, где-то свист и стук. Окна занавешены, но в щели лезут голубоватые прутья: свет. За стенами - шорох, хлопанье, вой.
Пришла!
Витька испуганно завыл, метнулся и, как был, раздетый, выскочил на крыльцо. Жаркий ветер ударил ему в лоб, в шею, пробрался под рубашку. А ничего страшного! Дед стоит поодаль, как черный столб, в черном, длинном, почти до пят, кафтане; ветер неистово чешет его длинную белую бороду, закидывает на плечи - то на одно, то на другое.
- Дедушка!
Дед оглянулся, и борода - белый флаг на черном столбе - затрепалась.
- Проснулся?
Дед зашагал к крыльцу.
- Пришла?
- Пришла, внучек, пришла, батюшка! Не избавил господь! Вишь, что делается! Засвистал свистень степовый!
Лошади у крыльца стоят, понуря головы, хвосты и гривы у них взъерошены, мечутся. Над степью вдали идут серые столбы, вышиной до неба. Сероватый туман везде видать, как облаками несется он. Солнце круглое, без блеска, вроде старый двугривенный. А ветер хлещет, хлещет.
Дед кричит, чтобы перекричать шумы:
- Иди одевайся! Нынче не поедем.
- Где же мгла, дедушка?
- А разве не видишь ветер-то с туманами?
А Витька-то думал: мгла - это живое, вроде старухи-пустыни. Только ветер, только туман, и еще - трудно дышать. Мутно-сизый ветер проносился над полями, ветер с пылью, мельчайшей, жгучей, пронзающей пылью. Так вот эта самая пыль? Папа рассказывал про нее Витьке. Сколько? Тысячи верст этот ветер - мутный и сизый - пронес эту жгучую пыль из далеких пустынь азиатских, чтобы сечь поля, сечь реки, сечь людей, скот, сечь все живое… Пустыня мстила людям.
Трескались губы, плакали глаза; не только у людей: у скота тоже; "пить, пить, пить", а в колодцах иссыхала вода, вот на глазах видно, как иссыхала!
Витька видел: взъерошенные птицы тревожно летали над полями, лошади стояли, грустно опустив голову, и огненный ветер рвал невидимыми пальцами их гривы, их хвосты. Еще Витька видел: лошади плакали - часто-часто моргали, из глаз их катились круглые, с горошину, слезы. И Витьке было не по себе от лошадиного плача, от взъерошенных птиц, от трудного дыхания, от жары… А дед как лег в комнате, так и лежал колодой, хрипел, кашлял, стонал, брюзжал, этакий колючий стал. И крикнул раз на Витьку сердито:
- Затворяй дверь! Шляешься тут…
Витька обиделся, ушел на двор, ходил долго около отца, потом пожаловался угрюмо:
- Меня дедушка ругает.
А хмурый отец сказал:
- Ты теперь не лезь к нему, сынок! Он теперь больной, сердитый.
"Вот, - подумал Витька, - завезли сюда и обижают".
Ему хотелось поплакать, пожаловаться, но смолчал.
Работники не работали в эти дни, ходили как неприкаянные, покоренные пустынным ветром, придавленные.
И все злые, злые неизвестно на что. Деду занедужилось: он заныл, расхворался, а на другой день он уже стонал вслух и жаловался Витькиному отцу:
- За-да-вит меня эта пустыня.
- Ничего, папаша! Вот уедем, бог даст!
- Тебе, борову, все ничего.
- Пройдет, гляди, скоро.
А сам, выйдя с Витькой на крыльцо, где еще бушевал ветер, говорил шепотом: