- Все буду.
- Чудак! Не надо искать того, что нашли люди. А твоих коз будут пасти работники. У тебя другая дорога. Ты как? Воюй. У нас, браток, дела в тысячу раз больше Робинзоновых. В гору лезем. Стучит машина. А ты… Робинзон. Эх, ты! Глупыш еще ты!
И вздохнул. И взял Витьку широкими теплыми ладонями за щеки, покачал Витькину голову из стороны в сторону.
- Папа, а какие дела?
Отец опустил руки, перестал улыбаться.
- Большие, брат, дела. Такие дела, куда там Робинзонам!.. Вырастай поскорее да учись лучше. Дела большие ждут…
- Нет, ты скажи: какие?
- После узнаешь! Сейчас ты маленький, не поймешь.
- Папа! Я пойму, скажи. Воевать? С пустыней?
Отец посмотрел пристально на Витьку, подумал.
- Кто говорил тебе про пустыню?
- Дедушка.
- Ну да, с пустыней. И вообще…
Отец замолчал, задумался. И Витька молчал. Как же это будет? Интереснее Робинзона или нет?
Эту зиму в тишине, в просторах, в полутемных комнатах он часто вспоминал пустыню, поездку с дедом, мглу, необъятные просторы, думал.
Вот и дед говорил: воюй! И отец говорит: воюй!
Это интересно - воевать. Но как?
- Нет, Робинзон лучше!
Много раз в эту зиму отец уезжал на хутора. Храпон выводил из каретника просторную кибитку, обшитую войлоком и кожей, с кожаным запоном, в кибитку клали ларцы с провизией, с бутылками и посудой, а главное, что особенно волновало Витьку, клали два ружья: одно двуствольное - это для отца, другое одноствольное - для Храпона. Если ружья тут, значит, действительно воевать.
Отец весь, с головой, закутывался в волчий тулуп, становился как столб лохматый. И Храпон закутывался… Прощались торжественно и шли к кибитке. А там, закутанный в овчину, стоял высокий человек с ружьем, туго подпоясанный ремнем, а на ремне - револьвер. Лицо у человека большое, красное, побитое оспой. Это стражник Веденей. Он садится вместе с отцом в кибитку. Мать кудахтала:
- Гляди, Иван Михайлович, как бы метелюга не застала. Не ездий на ночь глядя.
- Знаю. Прощай! - крепким, не таким, как в комнатах, голосом отвечал отец.
И Витька замечал: как выйдет отец во двор, он говорит по-другому и уже не улыбается.
И поедет шагом кибитка из ворот, а на крыльце стоят все - и мать, и Витька, и Катя-кухарка, Митревна, горничная Груша, Фимка и странницы, что уже с утра толкутся в маминой комнате.
И пойдут дни - полным-полны тревоги; кудахчет мать, кудахчут Катя, Митревна, Фимка:
- Ой, не попали бы в метелюгу!
А странницы этакими всезнающими голосами:
- Ничего, бог упасет!
- Аль на разбойников не наткнулись бы. Вот в третьем годе убили Матвея Семеновича. На самой, можно сказать, на дороге.
- А Веденей-то на что?
- Бог попустит, и Веденей не спасет.
И томление во всем доме, тишь, тоска. Витька теперь совсем один… только книги. Пошел бы на каток, на улицу, позвал бы товарищей к себе, Ваньку Краснова, например, - нельзя, дедушкина годовщина не вышла. И кажется тогда ему: отец воюет там с пустыней, стреляет в нее из ружья, и Храпон стреляет, и Веденей… Хорошо!
А приедет отец - в доме разом кавардак.
Это бывало всегда перед вечером. Прибежит Гришка, помощник кучерской, и где-то там, на кухне, внизу, крикнет:
- Приехали!
И, как эхо, пронесется по всему дому:
- Приехали!
И разом крик, беготня - и радостная и этакая испуганная. Все уже знают, кто приехал. Витька выскакивал на двор раздетый, с головой непокрытой. Гришка зажег фонарь, толчется возле темной кибитки. На крыше кибитки - снег. Тулуп у Храпона в снегу. На лошадях снег, и пар от них валит. Они устало пофыркивают, вздыхают. Из кибитки уже вылез Веденей - стоит огромный, кланяется. А там из тьмы… лезет кто-то черный, большой. Вот кашлянул.
- Папа!
Витька бросается навстречу. Но из тьмы сердитый голос:
- Раздетый! Да ты что это? Прочь домой! Оденься!
Тут и мать, и все наскакивают на Витьку:
- Зачем выскочил раздетый? Беги оденься!
Витька бежит, наскоро надевает шапку, пальто - и опять во двор. Отец треплет его за щеку, холодной мокрой бородой холодит его лицо… Идет, большой такой, в дом. И за ним все. А Витька нетерпеливо спрашивает Веденея и Храпона:
- Стреляли? Воевали?
- Как же-с! Стреляли обязательно…
Ух, интересно!..
Катя на крыльце, зовет:
- Веденей, Храпон, ужинать идите!
Витька мечется между горницей и кухней. И к отцу интересно, и к Веденею. Но с отцом толпой народ, не продерешься… А Веденей с Храпоном жадно хлебают щи большими ложками, широченно раскрывая рты; у обоих лица красные от мороза и ветра и глаза красные.
- Кэ-эк он на нас наскочит! Храпон кричит: "Вон он, держи!" Я ему вдогонку - бац! Храпон чуть удержал лошадей…
- Ну да, тряхнули нас…
- А попал?
- Кто же знает? Должно, попал. Ну, только лошади нас унесли.
- А кто же это был? Разбойник?
- Волк степовый. Рыжий такой.
Витька - в горницы. У отца и лицо и глаза тоже красные. Он уже разделся, в ситцевой рубахе и в полукафтанье, глядит, как мать вытаскивает из ларца свертки… Это - масло заволжское, с заволжских трав душистых. И еще отец тащит лестовки пестрые, полотенце, расшитое узорами, гарусные пояски: это подарок матери Серафимы из скита Иргизского…
- Ну, наследник, как твои дела?
- Мои ничего, а ты воевал, папа?
- Воевал, сынок! Приказчика Турлакова в три шеи выгнал… Запил, подлец! Приезжаю, а он как стелька…
Витька видит, не ему, а взрослым, другим, говорит отец:
- Так я его!..
Витька не утерпел:
- Ты стрелял?
Отец улыбнулся:
- Ну, до этого не дошло!
- А Храпон говорит: вы стреляли.
- Так то в волка!
- Неужели и волков видали? - ужаснулась мать.
- Попался какой-то сумасшедший.
На другой день с утра топили баню. Отец ходил туда с четвертной бутылью брусничного острого кваса и двумя березовыми вениками. Храпон надевал голицы и парил Ивана Михайловича до изнеможения. Одним веником парил, другой веник, на очереди, в кипятке лежал.
Иван Михайлович по-звериному выл, подставляя бока под огневые прутья, и, пока Храпон переменял веники, пил квас… Он возвращался из бани мясисто-красный, утомленный, с ленивыми глазами. И улыбался.
- Всю простуду выгнал.
Потом и день и два отец ходил ласковый, отдыхал. С ним можно было долго разговаривать.
- И-и, брат, просторы какие! Конца-краю нет, все белым-бело. И дороги иной раз нет - так от хутора до хутора на глаз и едешь. Все занесено… Снега в этом году очень хороши. Так хороши, что сказать невозможно! В одном селе чуть на крышу избы не заехали: сплошь занесло. И старики говорят: давно таких снегов не было.
Витька представляет: едет тройка, и вдруг на крыше…
- Папа, и я с тобой в другой раз поеду.
- Подожди, сынок, твое время придет. Весь твой путь туда, наездишься еще…
Вот так - на тройке, закутанным - скакать с ружьем по бескрайним степям… Хорошо!.. Пожалуй, лучше Робинзона!
В конце весны, после экзаменов, отец увез Витьку на хутор за Маяньгу, что на Иргизе. К хутору долго плыли на лодке. Витька уже бывал здесь. Уже помнит. Там мельница - на речонке, что течет из озера в Иргиз. Озеро большое, все заросло по берегам тальником и осокорями. В воде у берега - осока, чакан и кувшинки. Вода тиха, как зеркало. Среди буйных трав по берегу к озеру тропинка, а там, в осоке, - лодка, привязанная к колу. Впрыгнуть - и на простор с удочками, куда-нибудь к тальнику… О, какая тишь! Вон там, под другим берегом, - дикие утки. Прячутся… Вот поднялись, тяжело полетели.
- Вот бы их тр-рах!..
Витька бросал весла, протягивал руки вслед уткам, словно ружье, и кричал:
- Б-бух!
А по Иргизу - тальник низко, до воды, и песок везде, песчаные косы… Здесь тоже есть лодка - побольше. Прислушаешься - шумит вода: это на мельнице, вон виднеется крыша за осокорями. А спать в высокой избушке, что стоит на высоченных столбах, чтобы во время разлива вода не залила избушку. Приказчик, мельник, работники, сторож Николай…
- Вот опять привез вам наследника. Вишь, как замучился он на учебе у меня! Пусть у вас отдохнет. Молоком его попоите, кашкой покормите. Скоро и мать приедет сюда отдохнуть.
Приказчик и мельник смотрели почтительно, гудели:
- Милости просим! У нас отдых за первый сорт. Лучше, чем на Капказе. Да ему не впервой у нас, отдыхал уже и еще отдохнет.
А вечерком в этот же первый день отец водил Витьку по берегу, показывал:
- Вот просторы, вот пустыня! Это тебе как у Робинзона.
И у Витьки сразу свет:
- А ведь правда!
И лето целое он жил, как заправский Робинзон. Он просыпался с солнцем и вместе с Петром, молодым работником, ехал по озеру проверять жаки и сетки… На озере в эти утра крутой туман цеплялся за воду - видать, неохота ему уйти с облюбованного места. А солнце уже грозит золотыми пальцами - вон мелькнули они на верхушках осокорей, и туман смущенно и лениво жмется под желтым берегом, хочет уходить. Иволга прозвонила над дальним лугом. Ремез кричит, со свистом летают скворцы.
Вот кол, вбитый в дно озера, у кола - крыло жака. Витька сам хочет тащить - самому интереснее. И медленно тащит, а сам не мигаючи смотрит на жак: что там?
- Два линя. Окуней-то сколько!..
Говорят шепотом, и кругом тишина, покой глубокого озера.
Когда едут, веслами стараются не шуметь.
Потом на Иргиз. Цапли пролетели. Кулик крикнул тоскливо. Коршуны-рыболовы широкими кругами кружат над заводью, где плещется рыбешка.
А на хуторе уже проснулись, голоса перекликаются. Нагруженные рыбой, Витька и Петр возвращаются с Иргиза.
Потом, целый день, Витька один. Только Стрелок с ним, лохматая собака. На дальнем берегу, на мысу, он построил просторный шалаш. Весь мыс заплетен ежевикой: это Робинзонова летняя дача, а ежевика - виноградники. Витька ездит сюда отдыхать, ловить рыбу удочкой, мечтать. Целый день он голый и босой. Сперва беспокоили пестряки, теперь привык. И хорошо всей кожей встречать ветер. Робинзон хотел привыкнуть ходить без шляпы, не привык. Витька - привык.
К середине лета он заставил отца купить ему ружье. И с петрова дня над озером и над Иргизом - выстрел за выстрелом.
Мать приехала, охала сперва, беспокоилась, но привыкла и она.
А вечерами, когда за мельницей, внизу, работники варили уху, Витька был с ними. Их много было, работников. В полутьме все они были неясными и таинственными. У них грубые голоса, кажется - это разбойники… И в самом деле они часто говорили про грабежи, про убийства, про ведьм и леших, про страшное. Это тревожило и тянуло к себе.
И сторож Николай где-то здесь. Сидит на обрыве, покряхтывает. Про него говорят: он был разбойником. И папа говорит, а папа уж знает. Задорный парень - работник пристает к Николаю:
- Дедушка, ты давно на Иргизе?
- Я и родился здесь, браток!
- А сколько тебе годов?
- Мне годов еще немного. Восемьдесят третий пошел.
- О, да ты совсем молодой человек! Жениться не собираешься?
- Три раза женился. Будет!
- Вот, чать, перевидал разных разностев!
- Было. Всякое было.
- Ну, расскажи, как ты разбойником был.
Николай смущенно кашлянул:
- Что там? Сам-то я не был. Это мой брат…
И скрипучим, ленивым голосом дед расскажет, как шайка его брата грабила хутора, скиты, колонки. Но так расскажет, что всем подумается: это был сам Николай.
Ночь тихая. Зеленоватые тени на небе. Пищат комары. В траве кричит дергун.
И чудилось: кругом ходят разбойники, сеют страх.
Утром, при солнце, Витька не любил разговаривать с дедом - он не верил, что этот морщинистый, ссохшийся старичишка мог говорить про разбойников, про конокрадов. Нет, ночью был другой Николай!
В сенокос все луга ночью загорались кострами, песнями, смехом. А днем везде пестрые бабьи платки, пестрые крики. Вечером у мельницы толпился народ.
Отец прискачет измученный, прискачет на узкой пролетке. И все такой же крикливый, шумный.
- Ну, Робинзон, как дела?
- Ничего.
- О, да ты вырос!
- Вот бегает всеми днями, - жаловалась мать, - прямо не угляжу за ним.
- Пусть побегает.
- Ты гляди, как исцарапался он. Руки-то все исковерканы.
- Какой же это мальчишка без царапины?
- И грязный весь, и одежда на нем словно горит. Только вчера дала ему штаны новенькие, а ты гляди, на что похоже!
- Мама, это я с дерева упал.
- Вот и по деревьям лазит. Внуши ты ему, Иван Михайлыч!
- Ну, по деревьям! Это греха нет. А вот ты скажи, не много ли он спит? Вот это грех! А штаны я ему новые куплю. Вишь, как он загорел. Молодец!
- Боюсь, как бы не утонул.
- Мама, я же плавать умею…
Отец хохочет:
- Хо-хо-хо!.. Знай наших! Ну, как же твой Робинзон?
- Я, папа, не хочу быть Робинзоном.
У отца сразу выросли глаза и открылся рот.
- Почему же?
- Я хочу с людьми жить.
Отец грянул хохотом:
- Хо-хо-хо!
- Так, брат, так! Это ты правильно. Значит, черепок-то варит. Верно! Без людей какая жизнь? Гляди вот, гляди в оба! Все оследствуй и проверь. А ты, мать, говоришь: штаны-ы!.. Ты вот гляди, - он похлопал Витьку по лбу, - а штаны - самое пустяковое дело. Ай да Витька! Так не хочешь в Робинзоны? Это верно ты. К людям иди. К себе их тяни. Сам работай до упаду и их заставляй работать до упаду. Чтоб кипело-горело. Вот! Воюй. А то - Робинзон!..
Витька не понимал, почему так расшумелся отец. Он глядел в его смеющиеся глаза, на размашистые руки…
- Тут что главное? Главное - сам. Двенадцать лет ему, а он - не хочу быть Робинзоном!.. А про штаны, мать, ты забудь!
- Испортится он.
- Он? Ну, это мы поглядим! Андроновы пока не портились.
К августу потянуло в город. Теперь он столько знал, столько испытал, - есть порассказать о чем. Он словно чаша переполненная.
Опять осень, опять зима. Училище, дом, каток, товарищи, книги, драки на широком училищном дворе. Этой зимой отец и мать ездили в гости. Гости бывали у них, но Витька одичал на хуторе, прятался от гостей, сидел в своей комнате, и далеко за полночь у него горел свет.
- Ты у меня волчонком становишься! - сердился отец.
- Я волчонком не буду, папа, я буду Жильяном.
- Жильяном? Это еще что такое?
- Моряк такой был, Жильян.
- О! Надо поглядеть! Ты мне почитай. Только вот как же с Робинзоном-то?
- Робинзоном я не буду. Я же сказал тебе.
И вечером отец приходил в Витькину комнату - в туфлях, в жилетке расстегнутой, толстый… Садился в уголке.
- Читай-ка!
И Витька чуть гордо читал "Труженики моря".
Отец мычал одобрительно:
- Верно! Вот таким надо. Что задумал, тут хоть тресни, а чтоб по-твоему было. Работай, кипи, гори! Вот! А мошенников вешать надо. Этого бы Клюбена, например! Так ты Жильяном будешь?
- Жильяном, папа!
- Хо-хо-хо! Это здорово! Вот это я одобряю! И море перед тобою, братец ты мой, огромнейшее - пустыня-то наша. Чем не море? Вот завоевывай!
И вдруг спохватился:
- Расти, что ль, скорее ты, Витька! Помощника мне надо.
- Папа, я уже большой.
- Большой, да не очень. Годика через два пущу тебя в дело.
И после этих вечеров отец стал звать Витьку Жильяном.
- Жильян, иди-ка обедать!
- Жильян, к тебе товарищи пришли!
Мать возмущалась:
- Что это ты, Иван Михалыч? Аль забыл, как его крестили? Нехорошо это, Витенькина ангела обижать.
Отец только хохотал.
- Чего ты понимаешь, мать? Тут дело высшее, не твоему уму тут рыться. Твое дело - попы да монахи, а наше дело - война.
Витька смотрел на мать и боязливо, и свысока. Мать поджимала губы:
- Ну ж, война!..
- Вот подрастет, вот посмотришь, какой сын у меня будет…
И хлопал Витьку по плечу. А Витька вечерами, посматривая в маленькое ручное зеркальце, тянул углы губ книзу, чтобы походить на Жильяна, у которого "углы губ были опущены"; морщил брови, чтобы над переносьем была складка, как у Жильяна; долго махал руками и щупал мускулы: не такие ли они напружистые, как у Жильяна? Он хотел быть сильным, смелым и ловким.
Месяц за месяцем, год за годом, училище, книги, разговоры с отцом - будто на гору высокую поднимался Витька, все дальше становилось видно.
Было ему четырнадцать лет, когда он впервые, как взрослый, сел верхом на лошадь, поехал впереди отцовской коляски по степям заволжским - через Синие горы, на Караман, на Чалыклу, - в места далекие, о которых Витька до этого только слышал.
Накануне, как поехать, отец говорил с ним, точно с большим, не улыбаясь:
- Приучайся! Пройдет лет десять - все твое будет. Учись править.
- Почему десять, папа?
- Може, раньше. Смерть неизвестно когда приходит.
Мать была здесь, заахала:
- Будет уж тебе, Иван Михалыч, пустяки городить!
- Да, это ты верно! Я и сам умирать не хочу. Ну, готовым быть надо. Кто что знает? Никто. Пусть он приучается.
От хутора к хутору, мягкими степными дорогами, среди полей зеленых… Галчонок задорно пофыркивает, тянет просторы, а воздух синь, звенят неуемно жаворонки, в логах, видать, перелетают лениво косокрылые дрофы.
Витька думает:
"Вот бы ружье!"
В стороне - широкие ветлы, за ними - крыши: хутор.
- Витька! - кричит отец из коляски. - Постой-ка! Не заехать ли к Зеленовым?
Витька пугается.
Там намекнут, там подумают, потому что уже не раз, бывало, намекали про эту проклятую Лизку.
- Не надо, папа! Скоро доедем.
- Доедем? Еще десять верст. А Зеленовы здесь все лето проводят. Ольга Петровна здесь, и Лизавета здесь. Може, и самого Василия Севастьяныча застанем.
- Не надо, папа!
Витька вполглаза смотрит на отца. У того под усами дрожит улыбка и в глазах - плутовство. И Храпон нагнулся, спина наклонилась, и будто смеется спина-то.
- Да ты что упираешься? Аль брезгуешь?
"У, застрелить бы эту Лизку, чтоб не было ее на свете, не было бы сраму такого!"
- У меня дела там, заедем.
Ясно, отец смеется.
- А-а, так?..
Витька вдруг выпрямился в седле, поднял нагайку.
- Как хочешь. Раз дела - поезжай. Я один дорогу найду до нашего хутора.
Галчонок повернулся на месте и рысью от коляски - враз. Сзади смех дребезжащий. Слыхать, и Храпон смеется.
- Постой! Тебе говорю, постой!
Витька скачет во весь мах мимо ненавистного хутора. И не смотрит. Ему чудятся за деревьями чьи-то наблюдающие глаза (чьи?), и эти глаза знают, почему он скачет.
Версты две отъехал, тогда оглянулся. Коляска ехала по дороге, как маленькая темная букашка, хутор миновала.
Витька поехал шагом.
- А чего я стыжусь? Жильян бы не стыдился. Ведь ходил он играть на волынке под окна Дерюшетты.
Витька засвистал, загарцевал, дожидаясь отца. Он теперь готов посмотреть прямо.
- Ты чего, чудак, ускакал?
- Я не хочу к ним.
- Он невесты испугался, - засмеялся угрюмо Храпон.
- Ну, ты, Храпон, помалкивай! Не твое дело, чего я испугался.