- Здорово, беженцы и дезертиры! - приветствовал он их. - Увидел я вас и с толку сбился. Раньше, пока у нас один Кум Кумыч отсиживался, я думал, что белые побеждают. А теперь не знаю, чему и верить. Не от хорошей жизни Лавруху в наш лес позвало. Как же это вы здесь очутились? Я ведь думал, что Кум Кумыч у партизан полком командует, а ты, Лавруха, верой и правдой атаману служишь.
- Не больно мне это надо, - ответил ему пронырливый и лукавый Лавруха, первый в Мунгаловском контрабандист. - Не хочу я воевать ни за красных, ни за белых, чтоб они все передохли. Я как-нибудь и без них проживу.
- А ты, Кум Кумыч, что скажешь? Почему на старости лет дезертиром сделался?
- Никакой я тебе не дезертир. Ты это брось! Всю зиму я снова был в партизанах. А сейчас такое началось, что в моем возрасте лучше в тайге посидеть. Белые напролом прут, с эропланов бомбят, снарядами засыпают. Отстал я в ночном бою от своей сотни и поневоле пришлось к Корнею подаваться. А ты, Федор Михайлович, чем надо мной смеяться, о себе подумай. Ты палец о палец не ударил за наше дело. Ты у нас батареец, медвежатник и призовой стрелок. Любого партизана можешь за пояс заткнуть, а отсиживаешься дома да зубы над всеми скалишь.
- Повоевать бы я мог, - сказал польщенный Федор Михайлович. - А за кого воевать-то? Я ни от тех, ни от других добра не жду. Все они хотят свою власть над нами поставить. Нашему брату, мужику, лучше без всякой власти жить. Порядок у себя мы и сами навести сумеем, да зато никаких податей и налогов платить не будем. Мы-то без них проживем, а вот они без нас с голоду пропадут. Все они за свободу воюют. А свобода им нужна, чтобы наши карманы выворачивать.
Кум Кумыч от его слов сердито фыркнул, а Лавруха, ухмыляясь, поддержал его:
- Правду, Федор, говоришь. Семенов победит - господа на нашу шею сядут, большевики наверху окажутся - от комиссаров житья не будет. Начнут такую уравниловку наводить, что любому хозяину тошно станет.
Возмущенный Ганька не вытерпел, запальчиво бросил Лаврухе:
- Противно тебя слушать, Кислицын. Болтаешь ты, как самая последняя контра. Равняешь красных с белыми, а равнять их нечего. От белых весь народ стоном стонет, красные же за этот народ головы кладут, смерти не боятся.
- Спасибо, товарищ Улыбин, спасибо! - ехидно ухмыльнулся Лавруха. - Разъяснил ты мне здорово про красных и белых. А то я и не знал, что к чему. Только ты, паря, знай, что я своим умом привык жить...
Вечером у костра Федор Михайлович попросил Лавруху рассказать, почему он сбежал из дружины.
И вот что поведал тогда старикам и Ганьке Лавруха.
В мае прошлого года взвод Орловской дружины был спешно послан в Горный Зерентуй. На свою беду Лавруха оказался в этом взводе.
В Горном Зерентуе дружинников с нетерпением дожидался начальник тюрьмы полковник Ефтин. Ефтин явно нервничал. Едва встретив орловцев, он обратился к ним с речью.
- Господа казаки! - сказал он. - Я очень рад, что наконец-то вы прибыли. У меня прямо гора свалилась с плеч. Люди вы надежные. Имею сообщить вам следующее. Меня уведомили, что партизаны подходят к Нерчинскому Заводу. Оттуда они собираются врасплох нагрянуть сюда. Есть здесь для них большая приманка. В нашей тюрьме сидят осужденные на каторгу большевики. Когда их направляли сюда, думали, что здесь тишь да гладь, но крепко просчитались. Чтобы партизаны не освободили арестантов, мне приказано гнать эту сволочь на станцию Борзя. Боюсь, что мы уже запоздали с этим делом, но приказ надо выполнять. На нашу конвойную команду, прямо скажу вам, мы не можем положиться. Солдаты в ней набраны откуда попало. Это не прежние конвойные, которые могли по приказу застрелить кого угодно. Вот почему пришлось нам экстренно вызвать сюда вас. Вы будете сопровождать арестантов до самой Борзи. В дороге будьте начеку, одинаково следите за арестантами и конвойной командой. Если случится так, что вас станут настигать партизаны, рубите заключенных и только потом спасайтесь сами. Но так как заключенных почти семьдесят человек, всех их прикончить в спешке будет трудно. Тем более, что еще не известно, как поведут себя в этом случае солдаты. Учитывая это, я разбил заключенных на две группы. В одной группе подобраны раненые и безнадежно больные люди.
Пока они дойдут до Борзи, большинство из них отправится на тот свет. Во второй же группе находятся самые отпетые и отъявленные большевики, которых ни в коем случае нельзя оставлять в живых. Первых будут сопровождать солдаты, а вторых вы. Вы будете задними. Это заставит солдат крепко подумать, прежде чем решиться на сговор с заключенными. Я вполне убежден, что лишь появление партизан заставит солдат выйти из повиновения своим офицерам. Вот уж тогда вы не зевайте.
- А сколько солдат, господин полковник, в конвойной команде? - спросил Ефтина командир взвода вахмистр Асламов.
- Пятьдесят человек. Есть среди них и надежные. Вместе с офицерами таких наберется целый десяток.
- Тогда ничего, жить можно, - повеселел Асламов. - В таком разе, если приспичит, мы всех арестантов истребить успеем и сами благополучно смоемся.
- Всех убивать не надо. Свою группу кончайте, а в другой ни одного человека не трогайте. Оставьте тех дохляков на расплод. Иначе собственными головами ответите.
Слова его крепко озадачили дружинников. Они долго потом судили на все лады о приказе Ефтина, понимая, что скрывается за ним что-то очень серьезное.
Был жаркий майский день, когда закованные в кандалы арестанты покинули тюрьму и зашагали по пыльной дороге на юг. Обе группы шли с интервалом в двести шагов. Первую группу вели солдаты с черными погонами на серых гимнастерках, в ботинках с зелеными обмотками. Командовал ими толстый усатый поручик. Он и еще два прапорщика ехали на конях впереди группы. То и дело офицеры оглядывались назад. Не доверяя солдатам и не желая отрываться от дружинников, они не торопились.
Зато дружинники сначала спешили вовсю. Боясь, что их могут настигнуть партизаны, они хотели подальше убраться от Зерентуя и подгоняли заключенных клинками и нагайками. Но когда тюрьма осталась далеко позади, хитрюга Асламов посовещался с самыми богатыми дружинниками и решил, что теперь лучше всего держаться подальше от первой группы. Он не хотел угодить под пули солдат, если тем вздумается устраивать в дороге переворот.
Увидев, что дружинники со своей группой начали отставать, офицеры-конвоиры приуныли. Посовещавшись между собой, они решили устроить привал у одной из попутных речек и дождаться там во что бы то ни стало проклятых орловцев. Подъехав к мосту через речку, поручик скомандовал остановиться. Он разрешил заключенным пить воду, умываться и отдыхать. Они беспорядочной толпой кинулись к речке. Выставив часовых, солдаты последовали их примеру. Офицеры слезли с коней и ходили, разминая ноги, по берегу, заросшему редкими и невысокими кустиками тальника.
Когда Асламов увидел, что первая группа задержалась у речки, он приказал дружинникам дальше не двигаться. У него был с собой бинокль. Выехав вперед, он долго разглядывал в него копошившихся у речки арестантов и солдат, спокойно разгуливающих по берегу офицеров. Вернувшись назад, он сообщил своим:
- Они там привал устроили. Воду пьют, умываются. Все у них, по-моему, в порядке. Давайте решим - ехать нам к речке или ждать здесь, пока они не тронутся дальше.
- Черт их знает, что у них на уме, - сказали тогда наиболее рассудительные дружинники и в том числе Лавруха. - Лучше подождем здесь. Береженого оно и бог бережет.
- Нечего ждать. Они там прохлаждаются, а мы изволь их ждать в голой степи. У нас от жары во рту пересохло, и кони едва плетутся. Давайте трогаться. Ни черта с нами солдатня не сделает. Увидит нас и хвосты подожмет.
- Двигаться так двигаться, - согласился с большинством Асламов. - Но будьте, станичники, настороже.
Осторожный Лавруха решил держаться в хвосте своей группы. Он ехал по обочине дороги и зорко поглядывал вперед и по сторонам. При малейшей опасности он готов был повернуть коня и спасаться.
До моста оставалось не больше ста саженей, когда кто-то из дружинников заполошно крикнул:
- Красные!.. Партизаны!..
Лавруха оглянулся назад, и у него затряслись поджилки. Позади, на бугре, в какой-нибудь версте от дружинников, густо взвихрилась пыль. А на фоне медленно растекавшегося пыльного облака, вес время обгоняя его, стремительно мчались всадники. Было их очень много.
- Рубите арестантов! - страшным голосом рявкнул Асламов. Часть дружинников выхватила шашки и кинулась за разбегавшимися в стороны арестантами. Другие, забыв обо всем, скакали к мосту, а Лавруха и еще три человека свернули с дороги направо и поскакали вверх по речке.
Давно дожидавшиеся такого случая солдаты, подняв на штыки своих офицеров, начали стрелять по скакавшим к месту и гонявшимся за арестантами дружинникам. Многие из них были убиты и ранены прежде, чем успели разобраться в том, что творилось вокруг.
Скакавшие на выручку партизаны сначала решили, что от моста стреляют по ним. Но когда увидели, что дружинники один за другим падают с коней, еще исступленней грянули "ура", поскакали вперед еще быстрее.
Человек десять уцелевших дружинников, бросив гоняться за арестантами, понеслись вниз по речке. Часть партизан пустилась им наперерез, а остальные уже подлетали к мосту, где солдаты стояли с поднятыми руками, а арестанты кричали "ура" и бросали в воздух свои круглые матерчатые шапки, похожие на поварские колпаки...
Потом у моста произошло шумное и веселое братание партизан с солдатами и вырванными из лап смерти арестантами. Люди плакали, целовались и обнимались, жалели тех, кого успели порубать дружинники...
Ничего этого Лавруха уже не видел. Благополучно выбравшись из смертельной заварухи, скакал он сломя голову вдоль речки. Остаток дня он провел в густом черемушнике, встреченном им верст за пятнадцать от моста. А ночью поехал домой. Там он запасся харчами и махнул в лес. Все прошлое лето и зиму скрывался в одиночку где придется, а нынче решил податься к Корнею Подкорытову, который доводился ему не то свояком, не то шурином.
Рассказ Лаврухи сильно взволновал стариков, а Ганьку заставил вспомнить подслушанный им в Богдати разговор Нагорного с дядей Василием о заброшенных к партизанам семеновских агентах. "Выходит, прав был Нагорный, - думал он. - Попали семеновские шпионы к нашим вместе с горнозерентуйцами. Недаром Ефтин велел одних убивать, а других не трогать. Здорово, сволочь, придумал. Как встречу Нагорного, первым делом расскажу об этом. Пусть он припрет к стенке Лавруху и выпытает у него все, что поможет выловить гадов, затесавшихся в партизаны".
Ничем не выдав своего волнения, Ганька решил до поры до времени помалкивать. И хотя ему о многом хотелось дознаться от Лаврухи, он ни разу не заговорил с ним об этом.
13
Во время жизни в тайге Ганьке больше всех понравился сдержанный на слово, приветливый и добродушный Корней Подкорытов. Он оказался именно таким, каким описывал его Кум Кумыч: большеголовый, с красивым мужественным лицом, на котором росли пышные бакенбарды и торчащие в стороны усы. В сидячем положении он имел воинственный, поистине генеральский вид. Но стоило ему подняться на ноги, как мощное туловище казалось поставленным на чужие ноги, взятые от какого-то карлика. Как он держался на таких ногах-коротышках, трудно представить. Коротки и короткопалы были его вечно полуразведенные в стороны и согнутые в локтях руки. Чувствовал он себя, по-видимому, неплохо. Разговаривал солидным басом, весело и раскатисто смеялся, ел с большим аппетитом, мог выпить хоть четверть водки и не охмелеть.
Ганьке не терпелось расспросить, как он ездил к царю в Петербург и что там видел. Однажды у костра подсел он к Корнею и спросил:
- Ты, дядя Корней, верно в Петербурге был?
- Ну, скажем, бывал. А дальше что?
- Расскажи, какой он Петербург-то.
- Что про него рассказывать? Город да и город. Только там ночи какие-то забавные. Так светло, что хоть читай, хоть починяйся без свечки.
- От электричества, наверно?
- Да нет, само по себе светло. И месяца ночью на небе нет, а светло. Говорят, ночь, а выглянешь в окно - как есть все кругом видать.
- Отчего же оно так?
- А бог его знает отчего.
- Царя-то ты видел?
- Видел, видел. Сподобился, как говорят. Из себя он рыженький да щуплый. Не знай я заранее, ни за что бы не подумал, что это царь, самодержец всероссийский. Генералы куда повидней его бывают.
- Разговаривал с вами царь?
- Нет, чего не было - того не было, врать не стану. Поглядел он на нас, разнесчастных калек, голубыми глазенками, подкрутил усы, сказал "мда-а" и отвернулся. Скучный он был какой-то да кислый, будто с перепою. Подарили нам по золотому пятирублевику и увезли назад. Потом три дня нас доктора смотрели, крутили так и этак, за зоб щупали, в рот заглядывали и какие-то мудреные слова бормотали. Только ничего нам не помогло. Как были калеками, так и остались ими на всю жизнь. Возили нас, как теперь я понимаю, напоказ, словно обезьян каких-нибудь.
- А царский дворец-то большой?
- Да ну тебя к чертям с твоими расспросами. Надоел ты мне с ними, как чирей на ягодице... Вот уж восемь лет меня каждый встречный об этом расспрашивает. Ни стыда ни совести у людей, - закончил Корней и, с трудом поднявшись на ноги, поковылял в балаган, откуда уже доносился храп Лаврухи Кислицына.
В тайге Федор Михайлович и Кум Кумыч делали дранье из лиственниц и гнали деготь. Ганька помогал им. Корней плел корзины и делал туески. А Лавруха Кислицын или спал, или собирал грибы и ягоды.
Целые дни Ганька проводил в новой увлекательной работе. Вооруженный насаженным на длинную палку ножом, похожим на секиру, сдирал он бересту. Выбрав гладкую, без сучьев, березу, делал на ней прямой и длинный надрез снизу вверх, докуда хватал его нож. Чтобы дерево не засохло, он старался не повредить второй коры. Затем поставленный плашмя нож запускал под бересту, вел его вдоль надреза, слегка пошевеливая, и сочная свежая береста, вся в белой мельчайшей пыльце и тончайших пленках, падала на землю, свертываясь желтой внутренней стороной наружу.
У балагана бересту резали и рвали на мелкие лоскутья и набивали ими дегтярную яму, выложенную камнем, обмазанную глиной. Бересту утаптывали плотно ногами. Потом наступал самый торжественный момент зажига ямы, на дне которой стояла накрытая проволочной решеткой двухведерная банка из-под керосина. Зажиг всегда делал Федор Михайлович, у остальных это не выходило. Когда яма разгоралась, ее накрывали сверху круглой крышкой, заваливали дерном, и долго вился над ямой синий дымок, начинало все сильнее пахнуть свежим дегтем. Яма выгорала, и иссиня-черный душистый деготь сливали в бочки с деревянными втулками.
Более трудным, но таким же увлекательным делом была и выделка дранья. Сначала Федор Михайлович искал подходящую лиственницу, не суковатую и прямую. Он делал на ней неглубокий надруб, скалывал щепу, разглядывал ее на свет, колол на лучинки и только после этого говорил Кум Кумычу и Ганьке:
- Гожа! - и удовлетворенно крякал или сердито бросал: - Негожа! Пусть стоит на дрова.
Выбранные лиственницы срубали, распиливали на отдельные сутунки и оставляли на несколько дней для подсушки. Потом с помощью железных и деревянных клиньев дерево раскалывали на две половины от комля к вершине. Очистив обе половины от красной и дряблой древесины, делали на них надрубы и загоняли в них клинья. Сперва дерево медленно поддавалось клиньям. Крепко приходилось бить обухом топора по клиньям, пока не начинала трещать и отдираться истекающая липкой смолой дранница. Дранницы укладывали в штабель, окапывали от пожара канавой и придавливали сверху тяжелыми бревнами, чтобы дранье "не повело и не покоробило", как говорил Федор Михайлович.
Этой жизнью в тайге и мирной веселой работой были довольны все, кроме Лаврухи Кислицына.
По вечерам после ужина, сидя у жарко пылающего костра, он жаловался:
- Лежу да жирею здесь, как медведь. Обленился до невозможности, морда от сна опухла так, что родная жена не узнает.
- Нашел на что жаловаться! - упрекал его Кум Кумыч. - Ведь это же благодать - в лесу-то пожить. Тишина кругом, приволье. А ежели тебе дрыхнуть надоело, иди в нашу артель. Дранье и деготь всегда пригодятся. Кончится война - деготь будут с руками рвать и о цене не спрашивать.
- И сколько же вы заработаете на вашем дегте? - сквозь зубы спрашивал Лавруха.
- По сотне на брата отхватим, ежели не больше.
- Ну, за сотню все лето спину гнуть я не буду. Я человек другого сорта, рисковый. Я девять месяцев в году лежать буду, а за один месяц столько заработаю, что на год хватит. Скатаю два раза за границу, накуплю там чаю и спирту, прокачусь на прииска и вернусь оттуда, как приискатель после бешеного фарта.
- А если поймают, тогда что запоешь?
- Известно что!.. Сижу за решеткой в темнице сырой.
- Это-то еще ничего. А если на пулю таможенникам попадешься?
- А тогда аминь пирогам, со святыми упокой. Был Лавруха да весь вышел.
- Да, рисковый ты человек! - завистливо сказал Кум Кумыч. - В сорочке ты родился. А я вон один раз за границу ездил и то попался. Чтобы штраф за несчастный чай уплатить, корову пришлось продать.
- Какой уж из тебя к черту контрабандист. Тебе бы мельником заделаться. Тогда бы ты отвел душу, наговорился с помольщиками вдоволь, с каждым бы кровное родство установил.
- Нет, о мельниках я не мечтаю. Я вот о другом думаю. Ежели настукают вам красные, перееду я в Мунгаловский. Хочу на старости лет на казацком приволье пожить.
- Так-то тебя, крупоеда, и пустят к нам.
- Раз власть наша будет - пустят, никуда не денутся.
- Это еще бабушка надвое сказала. Ты ведь у красных-то в дезертирах числишься. Они это тебе всегда припоминать будут.
- Ничего, я свое повоевал. Хватит с меня. Вот тебе придется при новой власти глазами моргать. Как бы там ни было, а в белой дружине ходил, порол наверняка мужиков да приискателей, а у баб яичек да сметаны требовал, - кричал на него Кум Кумыч. Лавруха в ответ только посмеивался да посасывал серебряную китайскую трубку-ганзу.