- Кричать он любит без толку, - сказал Ганька и почувствовал себя неловко. "Зря я, однако, на Бянкина наговариваю, - подумал со злостью на самого себя. - На меня-то он чаще всего за дело кричал. Не любил, когда я от работы отлынивал и часто купаться бегал".
Нагорный насупился, сердито крякнул.
- Что-то непохоже это на Бянкина, казачок. Я его еще с восемнадцатого года знаю. Потом жил с ним в Лесной коммуне. Был он там у нас единственным фельдшером, к обязанностям своим относился хорошо. Кричать ни на кого не умел, любил все больше уговаривать. На досуге терзал свою гитару, которую умудрился и туда привезти, и пел препротивнейшим голосом душещипательные песни. Боюсь, что и в госпитале он больше уговаривал вашего брата, когда надо было просто приструнивать. Но ведь уговорами мало кого проймешь. Вот тогда он и пускался в другую крайность, кричал, горячился и все попусту... Скажи мне откровенно, много ты в госпитале работал? Было у тебя время для отдыха?
Смущенный Ганька с легким смешком ответил:
- Какая там работа! С домашней не сравнишь. Я бывало по целым дням на речке загорал да разговоры слушал.
- Вот, видишь, как оно было? И наверняка не один ты себя так вел. Забыли вы там, черти, что на родной стороне идет тяжелая война, народ кровью истекает, сражаясь за свою жизнь и свободу. Устроились, как на курорте, и еще обижались, когда вам проборку делали. Теперь мне ясно, почему вас вырезали, как стадо овец. И твое счастье, что ты, должно быть, в сорочке родился. Иначе лежал бы теперь в братской могиле на чужой стороне... Ну, разговор наш пора кончать. Хочу тебе напоследок одно предложение сделать. Хлопец ты грамотный. Слыхал я, что у тебя хороший почерк. Пойдешь техническим секретарем к нам в Особый отдел? Это для тебя добрая школа будет. Сам увидишь, на какие хитрости и подлости пускаются семеновцы в борьбе с нами, кого подсылают к нам шпионить и пакостить, где можно. Сейчас ты мне можешь не отвечать. Подумай, посоветуйся с дядей и братом, а затем приходи с ответом.
- Не писарил я сроду. Боюсь, что напутаю что-нибудь и выгонишь ты меня в шею.
- Не бойся, не напутаешь. Я сам за тобой буду доглядывать и помогать тебе. Охота мне из тебя человека сделать. В общем, на днях жду тебя...
Выйдя от Нагорного, Ганька встретил на крыльце Гошку с папиросой в зубах. Он явно нервничал и томился.
- Ну, сколько потов спустил с тебя Нагорный? - спросил Гошка, выпустив изо рта колечко дыма. - Крепко допрашивал?
- А он меня совсем не допрашивал, - ответил Ганька, искренне убежденный в том, что никакого допроса не было. - Мы с ним сидели и запросто разговаривали. И он мне больше рассказал, чем я ему.
- Ты эти сказки другим размазывай, - презрительно усмехнулся Гошка. - Станет он с тобой без дела лясы точить. Не тот мужик!
- С тобой, может, и не станет, а со мной точил. Я ведь тебе рассказывал, что он в нашей деревне жил. Ему было что вспомнить со мной. Сам он меня своим землячком прозвал.
- Нашел тоже земляка! Один с Кавказа, другой из Арзамаса. Хвати, так он из тебя всю душу выпытал, а ты и не понял этого... Ну ладно. Теперь моя очередь исповедоваться, - и Гошка выплюнул из зубов окурок, поправил ремень на рубахе, фуражку на голове.
- Иди, не бойся. Я подожду тебя на лавочке за оградой.
- Не жди, не надо. Плохая примета, когда ждут тебя в таком деле. Будешь ты рассиживаться и ждать меня, а я могу от этого совсем не вернуться. Придерутся к какому-нибудь пустяку и задержат до проверки, потом отложат до другой, и буду я в каталажке вплоть до морковкиного заговенья сидеть.
- Да ты что, сдурел, Гошка? - удивился Ганька. - Какая тебя муха укусила? Нагорного тебе бояться нечего, это человек на большой палец.
- Есть причина на это, - горестно признался Гошка. - Я, паря, весной в Уровских Ключах по глупости у одной старухи петуха свистнул. Подбили меня на это ребята из нашего полка. Вот я и потрухиваю. Если Нагорный пронюхал об этом, так он меня с песочком продерет, а то еще возьмет да и в трибунал отправит. Ну да ничего, авось обойдется. Только ты катись отсюда, не жди меня.
Одернув еще раз свою рубашку, Гошка с решительным видом скрылся в сенях. Ганька так и не успел сообщить ему о самом главном - о предложении поступить секретарем в Особый отдел. Именно это занимало сейчас Ганьку больше всего.
* * *
Назавтра вернулся в Богдать Василий Андреевич и приехал повидаться с Ганькой. Он не согласился, чтобы Ганька пошел служить писарем в Особый отдел, и велел ему остаться в сотне Романа. Узнав, что в сотне нет для Ганьки коня, Василий Андреевич наказал ему явиться за конем к коменданту штаба, у которого имелись в запасе трофейные лошади.
Комендант выдал Ганьке какое-то чудное седло, совсем не похожее на казачье, и повел смотреть лошадей.
Лошади стояли привязанные к коновязи в заросшей полынью и крапивой ограде. Ганька дважды обошел коновязь, пока не остановил свой выбор на светло-рыжей с волнистой гривой и коротко подстриженным хвостом кобылице. Спросить, смирная ли она, он не счел нужным и только справился, как ее зовут.
- Имя, товарищ Улыбин, забавное. Зовут ее Лягушей, - загадочно усмехнулся комендант.
- Лягуша? - удивился Ганька. - И выдумают же прозвище.
- Стало быть, имелись причины. Скоро сам узнаешь, почему ее так окрестили... Так берешь, что ли? Кобылка резвая, ничего не скажешь. Да ты с ней ухо востро держи. Она малость с придурью.
- Я живо из нее всю дурь выбью, - похвалился Ганька. - Я и не на таких ездил.
- Ну-ну, тебе виднее...
Когда Ганька принялся седлать кобылицу, во двор высыпали все ординарцы и писаря. Они посмеивались, подмигивали друг другу. Ганька понял, что все это неспроста, но отступать было уже поздно. Он привязал Лягушу к столбу, стоявшему посредине ограды, и набросил на нее скрипевшее новой кожей широкое седло с низкими, плавно выгнутыми луками. В ответ Лягуша только переступила с ноги на ногу. Тогда он нагнулся и стал осторожно доставать подпруги. Достал, застегнул, почти не затягивая. Ему важно было, чтобы седло не свалилось, пока будет заправлять под хвост наспинный ремень, не дающий седлу скатываться со спины на шею лошади. Едва ремень попал Лягуше под репицу, как она неожиданно круто повернулась к нему задом, лихо взбрыкнула и лягнула обеими ногами накоротке, без размаха. Ганька, отброшенный ударом, полетел навзничь, больно ударился спиной о землю и закричал:
- Да она лягается, холера! - И тут же мгновенно догадался, откуда у Лягуши ее необыкновенное имя.
Ординарцы и писаря дружно захохотали, загорланили. Ганьке ничего не осталось, как начать смеяться вместе с ними.
- Ну, теперь догадался, откуда у Лягуши такое прозвище? - спросил его ни разу не улыбнувшийся комендант. - Теперь небось откажешься от нее и другим закажешь? С таким изъяном - это черт, а не кобыла.
- И не подумаю! - надменно ответил Ганька. - Побалуется да перестанет. Пока буду ездить без подхвостника, а там что-нибудь придумаю.
Такого ответа никто не ожидал. Ординарцы, веселый и компанейский народ, начали тогда наперебой советовать ему, как надо держаться с недотрогой Лягушей, а писаря, видя, что смотреть больше нечего, пошли заниматься своими делами.
В тот же день к Ганьке заявился пропадавший где-то Гошка. Он был на белоногом коне с трехлинейкой за плечами и шашкой на боку.
- Ты где это пропадал? - напустился с расспросами Ганька.
- Дела свои устраивал. Определили меня в третий полк к Семену Забережному. Вот это человек так человек. Он меня встретил, как родного. Теперь у него ординарцем буду. К тебе я проститься заехал. Сейчас выступаем на передовые... Если ты тут что-нибудь узнаешь об Антонине Степановне, будь другом, черкни мне. Да и вообще не забывай про меня. Вон мы какую беду вместе пережили.
Угостив Ганьку калеными кедровыми орехами, Гошка сказал:
- А твой Нагорный мне понравился. Он мне тоже допросов не учинял, а порасспросил обо всем, поучил малость и сказал, что я должен всегда помнить, кто была моя мать. Он мне о ней такое порассказал, что меня до слез прошибло. Ну, поговорили и хватит. Поехал я.
Крепко пожав Ганьке руку, Гошка огрел коня нагайкой и в галоп вылетел из ограды.
Глядя ему вслед, Ганька неожиданно вспомнил, как Чубатов рассказывал в госпитале о своей женитьбе: "Свадьба у меня по первому разряду была. Венчал поп Пляскин, в колокола звонил сторож Пляскин, и музыкантом был вот этот Пляскин, - обнял он сидящего рядом с ним Гошку, а потом добавил: - Пляскиных у нас в каждой станице, как шевяков в улице. Фамилия веселая, а потому и ходовая".
И, провожая Гошку, Ганька растроганно думал: "Прощай, веселая фамилия. Живы будем - не пропадем".
8
Весной, когда повстанческим движением были уже охвачены низовья Аргуни, Газимура и Урюмкана, в Мунгаловском стало известно, что в Горном Зерентуе спешно восстанавливают разгромленную и разграбленную в семнадцатом году тюрьму. Это была самая большая царская каторжная тюрьма в Забайкалье. После Февральской революции население окрестных деревень основательно опустошило и выпотрошило ее. Уцелело только каменное здание тюрьмы. Оно стояло, зияя пустыми провалами окон, из которых были вынуты все стекла вместе с рамами, выдраны все железные решетки.
Ганька отлично помнил, как однажды приехали к ним в поселок из Горного Зерентуя два предприимчивых мужика. Они привезли продавать на четырех телегах арестантские кандалы, медные вьюшки и чугунные печные заслонки с отлитой на них надписью "Горно-Зерентуйская тюрьма". Охотней всего раскупали у мужиков мунгаловцы железные цепи с отполированными до блеска замками-браслетами.
Ганькин отец купил тогда по дешевке четыре пары кандалов. Ножные он приспособил для крепления деревянных вальков к боронам, ручные употребил на тяжи к телегам. И не раз потом, глядя на эти цепи, Ганька думал, что, может быть, именно их довелось носить его дяде Василию, Григорию Рогову и кузнецу Нагорному.
Обо всем этом Ганьку заставил вспомнить случайно подслушанный им секретный разговор Нагорного с дядей. Произошло это на богдатской квартире Василия Андреевича. В тот вечер Ганька мылся вместе с ним в бане, потом остался ночевать у него. После ужина дядя уложил Ганьку на свою кровать, стоившую за ситцевым пологом, а сам принялся за какую-то неотложную работу. Некоторое время Ганька наблюдал сквозь прореху в пологе за тем, как дядя сидел за столом и писал при скудном свете лампы, а потом незаметно заснул.
Проснулся он, услыхав за пологом скрип половиц и заставивший его насторожиться негромкий сдержанный разговор. Кто-то неузнанный спросонья Ганькой, спрашивал дядю:
- Ты один, Василий?
- Нет, за пологом на кровати племянник спит.
- Старший или младший?
- Младший. Напарились мы с ним в бане, поужинали, потолковали по душам, а теперь он уже десятый сон досматривает.
- Он как у тебя, крепко спит? - спросил явно озабоченный чем-то голос, и тут только Ганька узнал, что спрашивает это Нагорный.
Василий Андреевич с усталым смешком ответил:
- Да уж наверняка не так, как мы с тобой. Умыкался за день, упал на подушку - и хоть стреляй над ухом... А у тебя что-нибудь важное?
- Очень важное, - тихо сказал Нагорный. - Ты все-таки проверь, как там твой племяш. Подслушает грешным делом - и не выдержит, проговорится, где не следует.
"Это я-то проговорюсь. Как же, держи карман шире", - подумал обиженный и в то же время глубоко заинтересованный происходящим Ганька. Он закрыл глаза и прикинулся спящим.
Василий Андреевич рассмеялся и негромко сказал Нагорному:
- Значит, боишься, что проболтаться может? Зачем же тогда хотел его своим писарем сделать?
- Понравился он мне. Парень он, видать, дельный. А сейчас ты все-таки проверь, как он там. О нашем разговоре знать ему незачем.
Дядя заглянул за полог, постоял с минуту над Ганькой и тихим, крадущимся шагом удалился прочь.
- Спит во всю ивановскую, - сказал он Нагорному. - Но на всякий случай будем говорить потише, раз дело строго секретное.
И тогда Нагорный не спеша, полушепотом, заговорил:
- Я пришел, Василий, продолжить один наш давнишний разговор. Ты помнишь, как поразило нас весной известие о том, что семеновцы ремонтируют Горно-Зерентуйскую тюрьму и собираются морить в ней привезенных от Колчака в вагонах смерти большевиков Урала и Сибири, пленных командиров и комиссаров Красной Армии?
- Еще бы не помнить! - отвечал ему дядя. - Я ведь тоже бывший каторжник, как и ты, грешный. Я тогда так разволновался, что всю ночь уснуть не мог. До рассвета строил планы внезапного набега на Горный Зерентуй. Но почему ты вспомнил это теперь, когда первая же партия пригнанных туда заключенных давно перешла к нам вместе со своим конвоем?
Когда дядя сказал об этом, Ганька сразу же припомнил много раз слышанную им историю узников Горного Зерентуя. Их пригнали туда партией в семьдесят человек со станции Сретенск. Помимо большого конвоя, состоявшего из полуроты солдат, сопровождали их от станции до станции местные белоказачьи дружины. Всю дорогу дружинники по всякому поводу избивали их и пороли нагайками.
В Горном Зерентуе загнали их в сырые загаженные камеры с разрушенными печами, с окнами, наспех забитыми досками. Там бы и уморили их медленной смертью, если бы партизаны не начали свой стремительный весенний рейд вверх по Аргуни и Урову. Когда они уже окружили Нерчинский Завод, заключенных вывели из тюрьмы и погнали по тракту к Маньчжурской железнодорожной ветке. На первом же переходе арестанты вместе с конвойными солдатами перебили офицеров и взвод Орловской дружины, сопровождавший их. Через два дня они присоединились к главным партизанским силам, восторженно встретившим их в Благодатске, в котором когда-то отбывали свою каторгу декабристы.
Пока Ганька припоминал все это, Нагорный, еще больше понизив голос, продолжал говорить:
- Вспомнить об этом, Василий, заставил меня один перебежчик. Он показался мне подозрительным. При первом же допросе я нашел в его показаниях явные неувязки и передержки. Он отрекомендовался мне рабочим-кожевником из Читы. На этом я и завалил его. Многих знакомых мне кожевников он не только не знает, но даже никогда не слыхал о них. Пришлось припугнуть его расстрелом, и тогда он сознался, что он старый полицейский филер, которого пригласили однажды в контрразведку к барону Тирбаху и заставили за большую награду пробраться к нам. Под стелькой сапога у него была приклеена исписанная шелковка. Адресована она какому-то Пете от Федора. Этот Петя, судя по тексту, уже давно находится среди нас и до сих пор ничего не сообщает о своем здоровье и о здоровье своих братьев. Понимаешь?
- Да, это что-то новое и очень интересное, - сказал явно взбудораженный Василий Андреевич. - Значит, кто-то ловко заброшен к нам, и не один, а вместе со своими братцами. Новость не из приятных. Ну, а кто такой этот Петя? Как его должен был найти перебежчик?
- Петя должен был сам заинтересоваться им. Из этого мне стало понятно, что Петя, находясь у нас, имеет полную возможность узнавать о каждом перебежчике. Значит, он должен находиться или при нашем штабе, или где-то близко от него, быть в курсе всех наших дел. Он сам должен был разыскать этого забулдыгу-филера и сказать ему при встрече условленный пароль: "Ну, как жизнь в Чите? Плохая или хорошая?" И получив в ответ, что "жизнь хуже некуда", должен был убедиться, что на этот раз пожаловал к нам гость от самого Тирбаха. Но теперь он, конечно, не подойдет и не спросит нашего филера. Слишком долго мы держали его у себя. И сам я наказывал не раз часовым глядеть за этим гусем во все глаза. А это, несомненно, стало известно многим. Так что я здесь дал большого маху. Упустил возможность добраться до Пети и его братьев.
- Да, промашку ты сделал большую. Упущенного, конечно, не вернешь. Только ты не расстраивайся чересчур. В таком деле век живи - век учись.
- Все время, брат, учусь, а толку мало. Плохой я особист... А теперь ты мне вот что скажи. Что ты думаешь насчет этого Пети и его братьев? Откуда и когда они были заброшены к нам?
- Не знаю. Вдруг тут ничего не придумаешь. Дело слишком серьезное. Прямо ум за разум заходит. А что ты сам думаешь?
- Что я думаю, об этом даже тебе страшно говорить.
- Какой же тут может быть страх, если дело касается судьбы нашей армии, исхода всей нашей борьбы с врагами?
- Много я ломал голову над этим, - вздохнул Нагорный и принялся чиркать спичками, раскуривая трубку. - Я думаю, что Тирбах подсунул нам своих разведчиков вместе с заключенными из Горного Зерентуя.
- Да не может быть этого! - воскликнул пораженный Василий Андреевич. - Это же, выходит, чертовски хитрая была придумана штучка. Если все действительно так, то надо признаться, что у Семенова в контрразведке сидят не олухи, а очень умные люди. Такую тонкую штуку могли осуществить только самые что ни на есть изощренные жандармы. Но откуда они могли взяться у атамана?
- А ты не забывай, Василий, о японцах. Коварнее японской разведки нет ни у кого. Здесь они всем другим империалистам десять очков вперед дадут. Вспомни, как у них было поставлено дело с разведкой во время русско-японской войны. Они тогда знали буквально все, что делалось в Порт-Артуре и Владивостоке, в Чите и Петербурге. У них, возможно, еще от тех времен остались в Забайкалье опытные агенты, которых они подарили сейчас Тирбаху, если только и Тирбах не является ихним агентом. Я допускаю и такое, что вместе с нашими людьми японцы подсунули нам своих агентов, а Тирбах своих.
- Все, что ты говоришь, звучит очень убедительно. Но какая же чудовищная провокация!.. Сыграли на нашей доверчивости, на горячем желании освободить своих братьев из застенков, спасти их от верной гибели... Что же теперь нам делать? Ведь не все же горнозерентуйцы вражеские агенты?
- Конечно, нет. В большинстве это настоящие большевики, настоящие красные комиссары. Но какая-то незначительная часть среди них - ловко подкинутые сначала к ним, а потом и к нам агенты японской и семеновской контрразведок. Мы сейчас должны подумать над тем, как нам в конце концов, не поднимая никакого шума, выловить этих мерзавцев. Задача страшно трудная.
- Кого ты, кроме нас с тобой, считаешь нужным посвятить в это дело?