А чего бы ей тоже было не посушить? Все бы имела что зимой бросать себе в борщ. И моченые опята вкусные, когда их полить маслом. А от пирогов с опятами кто откажется! И хоть я только из песенки знаю эту бабу, которая поленилась сушить опята, но хулю ее, неодобрительно качаю головой, а дальше подаю голос на вторые гоны. И снова ко мне отзывается эхо. Сбивая росу, я иду к нему, а глазами так и оглядываюсь по сторонам. Вон около пенька распузырился мухомор, красная шапка его блестит, будто жиром помазана, а в нее впились белые крапинки; немного дальше синеют хрупкие сыроежки. Но я их не беру, потому что, пока доедешь домой, они перетрутся в мусор.
Ой, гайку, гайку,
Дай мені бабку.
И роща недолго думая дает мне подберезовик. Он примостился под потрескавшимся корневищем березы, ножка на нем темная, чешуйчатая, верх серенький, а низ бархатно белый и просвечивается розовым. Но это место не грибное. Пойдем дальше, где небо почти льется в леса и сбрасывает с них листья.
И вот уже понизу стало серебрено-серебрено, выше - золотисто, а вверху - голубовато. Это березняк, побратавшийся с пугливой осиной. Есть ветер или нет его, а она, позеленев, дрожит и дрожит, словно холод и испуг вошли в каждый ее лист. Вот здесь уж я держусь востро: это такое место, где не только земля, но и дерево пахнет грибами. Я приседаю на корточки и тихонько присматриваюсь, что делается вокруг. Здесь шуметь нельзя, потому что гриб испугается человеческого голоса и уйдет в землю. Вдруг мое сердце екнуло, опустилось немного вниз и радостно замерло: неподалеку от ядовитого стебля "вороньего глаза" стоят, красуясь, два близнеца-красноголовца. Они такие молоденькие, что их притрушенные туманом шапочки не успели отлепиться от крепких толстеньких ножек.
- Добрый день, ребята-подосиновики! - говорю я им, а они молчат.
Ого, а что делается за ними! На заросшей кукушкиным льном кочке стоит вот такой красноголовище! Шапка на нем перекосилась, величиной она будет не меньше миски, а ножка толщиной с мою руку. Сначала я называю его старостой, а дальше атаманом над подосиновиками. Такого еще никогда не видел! Я подбегаю к нему, примеряюсь со всех сторон, любуюсь, дальше бережно срезаю и кладу на шляпу, потому что в шляпу его шапка не влезает. Будет теперь чем похвастаться дома! А он едва-едва проклюнулся грибочек, у него еще и ножки нет, а шапочка даже не успела покраснеть. Ну, этот малыш пусть еще растет и ума, и тела набирается. За ним можно прийти и завтра.
Ох, и удалось же сегодня утро! Я насобирал полную сумку еще и шляпу подосиновиков. Даже седая, кажется, удивлялась таким сбором. В село ехал, как победитель. И кто только ни видел мои красноголовики, нахваливал меня и спрашивал, где набрал их. Я улыбался себе в душе, а с местом грибным не таился. Встретил меня и Юхрим Бабенко, любил не так работать, как разглагольствовать и хорошо поесть.
- Это ты сам столько собрал красноголовиков? - недоверчиво округлил свои хитрые глаза.
- А за что бы я нанял помощников? - спросил и я, гордо держась на своей лошадке.
- Ишь ты, как повезло, - Юхрим придержал лошадь и полез к моей шляпе, потом одним глазом пристально заглянул в торбу, чтобы убедиться, нет ли в грибах червоточины.
"Да, поищи, поищи", - свысока посмотрел на парня. Я не забыл, как он пожалел дать мне хоть на один день "Приключения Тома Сойера".
- Славные грибы, ничего не скажешь, - с завистью сказал старый холостяк.
- Вот и не говорите, - возомнил я так, что и Юхрим заметил.
- Что-то надутым ты сегодня стал.
- А чего ж, - важно ответил я.
- Еще рано тебе кочевряжиться, - Юхрим оглянулся по сторонам и понизил голос: - Может, теперь будем сватами?
- Это как? - не понял я.
- Товар за товар: ты даешь мне подосиновики, а я тебе - книгу.
- О? - удивился и не поверил я в Юхримову щедрость: кто не знает его надувательства?
- Правду говорю. За эти грибы, если хочешь, дам тебе почитать даже "Приключения Тома Сойера".
Эге, вот какую щедрость имеет воробьиное чучело.
- Только прочитать?
- А ты как думал? - удивился Юхрим. - Что я, думаешь, сам не могу набрать грибов?
- Тогда и собирайте сами! - отрезал, потому что в голове у меня мелькнула другая мысль.
- Подожди, еще придет коза до воза. Во всем селе "Тома Сойера" нет, - отозвался Юхрим, когда я отъехал от него.
Мне хотелось показать ему язык, но иногда я тоже могу быть степенным. Это я сейчас и сделал - обернулся к Юхриму, укоризненно покачал головой: мол, хоть и высокий ты до неба, но глупый, как не надо.
Повернул направо и извилистыми улочками да переулками добрался до двора дяди Себастьяна. Соскочив с лошади, я подошел к порогу и перед ним долго морщил лоб, думая, что же мне такое сказать председателю, а потом зашел в хату. Однако здесь никого не было. Так это и лучше сейчас для меня! Я подошел к пианино, поднял черное веко, но ударить по тем желтым зубам, что держат в себе или под собой музыку, не решился. А наверное, есть такие счастливцы на свете, что с детства могут играть на таком чуде? Вздохнув, бережно закрыл веко, высыпал на скамью грибы со шляпы, подсыпал еще немного из сумки, и так мне почему-то хорошо стало на душе, что и не говорите…
После обеда, когда мама и бабушка пошли на огород, а дед под навес, я взял космографию и тихонько выскользнул со двора. Поповские гончие и старый пес встретили меня точнехонько, как и вчера. Но сегодня к воротам вышла не Марьяна, а кучер Антон, которого называли Недоломанным. От любви к езде на лошадях-неучах у него были поломаны ребра, руки, ноги и нос. Не знаю, что у него осталось недоломанным, что так прозвали его? Но и сейчас дядя Антон, хромая и подбочениваясь, мог запрыгнуть на любого жеребца, клещом впиться в него и перегонять скотскую злость на пену.
- Ну, и что ты скажешь? - вместо здравствуйте спрашивает из-за калитки дядя Антон.
- А что именно вам нужно? - не лезу я за словом ни в карман, ни в затылок.
- Ага, чего мне только не нужно, а главное - иметь свою пару лошадей.
- Вот чего-чего, а этого я вам пока не могу дать.
Мой ответ нравится Антону, потому что он широко улыбается и вспоминает "Интернационал":
- Да, никто не даст нам избавленья… Ты к попу?
- Да.
- И какое у тебя к нему дело?
- Хочу книгу ему отдать.
- Тогда иди за мной.
Я иду за дядей Антоном, но с моими ногами что-то начинает происходить: с каждым шагом они все больше деревенеют, а в душу заползает робость, и все вспоминается вчерашнее. Те проклятые раки, которых я вчера пек в поповской горнице, и сейчас начинают шевелиться клешнями на моих щеках. Если бы было где брать книги, то кто бы меня увидел тут?
Дядя Антон, уважительно пригибаясь, стучит в дверь горницы, дальше дергает ее к себе, и мне от сигаретного дыма становится сизо в глазах. За столом нахмурились над шахматами поп и его сын, а табачный чад окутал не только их, но и богоматерь с ребенком, в золотом окладе висящую под потолком. Не слыша своего голоса, я здороваюсь, поп, не оборачиваясь, кивает мне космами, а паныч весело восклицает:
- Вот и ученый муж изволили к нам прийти!
Я выслушиваю насмешку и молчу, но панычу не терпится поговорить со мной, и он, косясь одним глазом, спрашивает:
- Ты, может, и в шахматы умеешь играть?
- А чего же - умею.
- Что-что!? - даже ладонь приставляет к уху паныч. Или оно у него в это время оглохло? - Шутишь или смеешься, мальчик?
- Нет, не шучу и не смеюсь.
Теперь и поп повернулся ко мне, в его глазах сивела мгла лет.
- Ты в самом деле умеешь играть в шахматы?
- А чего ж, - уже смелее говорю то же самое. - Очень хорошая эта игра.
- И он уже разбирается, что хорошее! - попович хмыкнул, а дальше сдавил веки и ткнул пальцем в черную фигурку, что оканчивалась белым острячком: - Что это будет?
- Будто вы не знаете? - чуть ли не фыркнул я, надо же одурелым быть, чтобы такое спрашивать.
- Мы-то знаем, - ехидно цедит попович и настойчиво тычет в невинную фигуру. - Что это?
- Король!
- А это?
- Хверзь.
- Не хверзь, а ферзь! - строго поправил меня паныч.
- Пусть будет по-вашему, - соглашаюсь я.
- А как ходит конь?
- По букве "г".
- Это прямо невероятно! - почему-то беспокоится попович, и на его лице просыпается интерес ко мне. - Кто же тебя учил играть?
- Красные казаки. Это тогда, когда они стояли на нашей улице.
Мой ответ не слишком понравилась попу и его сыну. Они переглянулись между собой, и попович от шахмат перешел к книге.
- Прочитал? - посмотрел на космографию, в его темных с влажностью глазах снова заиграла насмешка.
- Да нет.
- Ленился? Или не понравилась книга?
- Тоже мимо. Дядя Себастьян передал, чтобы вы, когда захотите, давали мне такие книги, которые я смогу прочитать.
Мои слова сразу ошарашили отца и сына. Они многозначительно переглянулись, скрестили взгляды на мне и одновременно потянулись к сигаретам.
- Так-так, значит, ты к дяде Себастьяну ходил? - начинает допытываться попович. - К начальству, значит…
- Он для меня не начальство, а просто дядя Себастьян.
- И что ты ему сказал? - зашевелились подозрение и брезгливость в уголках поповых уст. - Может, жаловался?
Здесь меня начинает разбирать злость: ишь, что им в голову пришло! И я с достоинством отвечаю:
- Я никогда ни на кого не жаловался. Даже когда меня ни за что, ни про что били, - я же мальчишка!
- Вот как?! - удивился поп, и в его мглистых глазах появилось какое-то подобие улыбки.
- И все же, что тебя погнало к председателю комбеда?
- Я только хотел попросить, чтобы он помог мне разобраться в книге. Очень трудная…
- Ничего, парень ничего, - успокоил меня поп и веселее сказал: - Я сейчас подыщу тебе очень интересную книгу, в ней все поймешь.
- Не было печали… - ни к кому не обращаясь, сказал попович и слегка ударил кулаком по столу. Отец строго посмотрел на сына, подошел к другому шкафу, отпер его и начал там рыться. Он, правда, еще не найдя книги, один раз обернулся ко мне и сказал:
- А ты, видно, парень, не промах.
- Это когда как, - ответил я так, как оно у меня получалось, а поп улыбнулся.
Вскоре я выскочил из прокуренных поповских покоев с "Тарасом Бульбой" в руках. Это, наверное, о ком-то из наших, потому что дядю Николая по-уличному тоже называли Бульбой.
Приведя лошадь в лес, я думал еще собрать грибов, но, припав к книге, забыл и о грибах, и о лошади, и о лесе. Я и оглянуться не успел, как роса, а дальше и вечер упали на дубравы. Душа моя смеялась и летела на Запорожье к славному казачеству.
Вечером, помня слова дяди Себастьяна, я снова пошел в комбед. Теперь здесь было много людей, некоторые пришли прямо с работы. Я тихонько зашился в угол, ожидая, когда дядя Себастьян закончит разговор с людьми. Мне очень хотелось похвастаться ему книгой. И вот, когда последний комнезамовец встал на порог, я из сеней вышел навстречу дяде Себастьяну.
- Привет, парень! - весело и так же без насмешки здоровается со мной председатель комбеда, еще и руку подает. Разве только от одного этого не проникнешься большим уважением к человеку и не подумаешь о себе, что и ты чего-то стоишь? - Уже, вижу, достал новую книгу? - в ободочках, что вокруг губ, шевельнулась улыбка.
- Достал.
- И что оно и к чему оно? - берет председатель комбеда книгу в руки.
- "Тарас Бульба"! - говорю серьезно.
- Тарас Бульба? Кто он?
- Казак… - удивляюсь я: неужели дядя Себастьян не читал этой книги?
- А он, Тарас Бульба, за нас или против нас был?
- За нас. Разве вы этого не знаете?
- Знаю! - разворачивает книгу дядя Себастьян. - Но хочу, чтобы и ты в такое время знал, кто за кого стоит: за нас или против нас. Понял?
- Понял.
- Тогда повернись-ка, сынок, садись за стол, и почитаем умную книгу вдвоем.
- О! - вырывается то самое "о", которое у меня то радуется, то сокрушается, то не верит, то отнекивается, то удивляется.
- Не "о", а садись, когда старшие говорят.
Я сажусь за толстоногий графский стол, а председатель комбеда из ящика достает красную материю, расстилает ее, и в комнезаме и у меня на душе сразу становится торжественно. Дядя Себастьян садится рядом со мной, кладет руку мне на плечо, и я невольно прижимаюсь к нему.
- Михаил, ты мне сегодня принес грибы? - неожиданно спросил председатель комбеда.
Я не знаю, что сказать, и молчу.
- Ты? - поднимает на меня глубокие продолговатые глаза, в которых сейчас стынет грусть.
Я чего-то начинаю думать, что не так, как надо, сделал, и виновато говорю:
- Я, дядя Себастьян.
- И зачем?
- Зачем? - дрогнул мой голос. - Потому что я вас, дядя Себастьян, люблю.
- Вот как? - грустно и как-то растерянно улыбается человек. - Ну, спасибо, Михаил, и за любовь, и за грибы… Я тебя тоже люблю, дитя. Но больше ничего не приноси мне. Это впервые за свое председательство принимаю подарок. Возьми и ты от меня, - вынимает из кармана длинную в обвертке с бахромой конфету, на которую я только мог смотреть в ярмарочные дни.
- Спасибо, дядя Себастьян, - беру такую роскошь в руки. - Может, пополам?
- Соси один, - засмеялся мужчина. - Ты спать еще не хочешь?
- Нет.
- Тогда читай. А устанешь, я начну.
- Э, нет, - не согласен я. - Может, вы начнете, уж я свой голос знаю.
- Из нас, Михаил, еще никто не знает своего голоса, - многозначительно говорит дядя Себастьян. И хоть я маленький, но в его словах чувствую что-то необычное, волнующее.
- О чем вы, дядя?
- О том подумалось, дитя, кем завтра или послезавтра мы можем стать. Не всегда же будет такая повседневность, которую насеяла война. Сегодня ты дитя убогих, не имеешь даже в чем в школу ходить, а погодя, смотри, сможешь в науку пойти и даже учителем стать, потому что такое время наступило.
Веря и не веря, я запоминаю те слова о "таком времени", которое одни проклинают, а другие живут им. А сам думаю: "Неужели я когда-нибудь смогу до учителя подняться?"
- Дядя Себастьян, вы не того… не подсмеиваетесь?
- Ты о чем? - председатель комбеда собирает вокруг глаз хорошие морщины.
- О том, что даже я учителем смогу когда-нибудь стать?
- Я не шучу, Михаил… Вот когда-то, когда выучишься, вспомнишь мои слова, вспомнишь и меня, уже старого. И тогда в хату мою заглянешь и меня чему-то научишь. Не забудешь?
- Разве такое может забыться? - вздыхаю, опять же веря и не веря в то, что, может, и сбудется в "такое время". А растревоженные мысли на своих свежих крыльях несут и несут меня, малого, к тем годам, когда я уже учителем встаю на порог постарелого дяди Себастьяна, когда принесу ему не грибы, а свои почет и благодарность…
Дядя Себастьян, мой первый добрый пророк, моя радость и грусть! Вас уже давно нет на свете, но до сих пор мне светят ваши глубокие глаза, и до сих пор ваша сердечность ходит с людьми, которые знали вас. И пусть вам памятником будет человеческая благодарность и мое слово…
Раздел шестой
С того вечера я часто приходил в комбед к дяде Себастьяну, и, когда он имел время, мы вместе читали какую-то книгу, газеты или говорили о разных вещах, а больше о том, что будет впереди, когда погибнут корни и семена войн, человеческой вражды и нищеты, когда не вьюга свинца, а метель цвета будет окутывать человека и добрый разум войдет в каждый дом. Дядя Себастьян листал перед собой и мной величие надежд, и на их лебединых крыльях летела в будущее моя детская душа.
- Вот и наговорились, и заговорились, а время идет, - он подходил к окну, смотрел на звезды, а дальше выдвигал ящик с графского стола и вынимал оттуда кусок черного хлеба, головку чеснока, а иногда и сало, и тогда имели мы такое роскошество, которого, видимо, не знали и цари. Теперь уже дядя Себастьян рассказывал всякие небылицы, смеялся над господами, попами и королями, а я смеялся, не забывая своего - получится, не получится из меня учитель? И не раз я тогда видел себя учителем в фабричной рубашке и даже в ботинках.
Мать сначала ругалась, что я надоедаю председателю комбеда, а потом привыкла и, когда я в сумерки на цыпочках тянулся к своему картузу с переломанным козырьком, улыбаясь, спрашивала:
- Уже на вечерницы чешешь?
- Нет, на всенощную, - весело показывал зубы и ускользал из дому в те вечера, что навеки оставили мне свои звезды.
Однажды мы засиделись над книгой и не заметили, как осторожно скрипнула дверь. На пороге встал рослый, не знакомый мне человек в косматой бараньей шапке и с обрезом подмышкой. От неожиданности я вскрикнул, а дядя Себастьян молниеносно вскочил из-за стола, схватил стеер. Неизвестный как-то неуверенно поднял ковшистыми ручищами обрез и хрипло сказал:
- Себастьян, я пришел не драться, а сдаваться. Не хватайся за оружие.
- А ты не врешь? - рука дяди Себастьяна застыла на боку.
- Смотри, - опустил свой обрез неизвестный и подошел ближе к нам. На его побитом оспинами лбу выступили боль и усталость, а над запавшими тревожными глазами в сполохе бились длинные ресницы, словно хотели отогнать от себя дурные видения.
- Ну, что, Порфирий, помогли тебе твои бандиты, вся контрреволюция и глупая злоба? - гневно спросил дядя Себастьян, меряя безжалостным взглядом косарскую фигуру бандита, из которой кто-то вынул уверенность.
- Не помогли, Себастьян, ой, не помогли, а только изломали мою судьбу. Поэтому и пришел к тебе, к вам… - уныло ответил Порфирий. Его всклокоченное лицо было изможденным, от одежды несло кислятиной и дымом, а простуженный голос клекотал, пищал и хрипел внутри.
- Изломали, говоришь, судьбу? - теплее блеснули глаза дяди Себастьяна. - А ты от них, бандюг, другого ожидал? - махнул рукой в ту сторону, где должен был стоять лес.
- Беда, и все, - вздыхает Порфирий.
- Ну, клади свои документы! - приказал дядя Себастьян и снял красную материю.
Бандит подошел к столу, положил на него проржавелый обрез, две ребристые, как черепахи, гранаты, потом вынул пистолет, с сожалением посмотрел на него и, горько усмехнувшись, подал дяде Себастьяну:
- А награду - подарок его императорского величества за былую храбрость - передаю тебе.
- Соскучился я по подарку его императорского величества дальше некуда! - неласково посмотрел на оружие дядя Себастьян. - Клади его к бандитскому!..
Порфирий положил бывшей храбростью заработанное оружие, снова вздохнул и потупился.
О чем ему думалось в этот туманный час своей жизни? Или о тихом крестьянском рае на своем хуторке, где спокойные волы смотрели в вечность, рожь пахла полынью, а жена на припухлых устах держала любовь? Или о темных ночах в разведке, или о той невеселой славе, что нацепила на его грудь георгиевские кресты? Или о бесславии в банде и волчьем одиночестве в лесных дебрях и в одичалых скитках, где и монахи, обрастая корой, не замечали течения времени?