Тогда я решаю тоже податься в поле. Спросонок загудели ворота, и я оказываюсь на улице под тенями наших ясеней и вишен тетки Дарки. Здесь я сразу стал меньшим, а мир - большим, и лунный туманец прорастал из него и плыл по нему, цепляясь за овощи, плетни, деревья. На другом краю улицы показалась фигура отца. Я хотел крикнуть, броситься вдогонку за ним, и тут что-то зашелестело под забором. Я подался назад, а на дорогу осторожно вышла ежиха, в рту она держала маленького ежика. Прислушиваясь к миру, ежиха остановилась, повела головой, а дальше перебежала улицу, зашуршала в бурьяне и перебралась в наш огород.
Встревоженный, удивленный, я смотрю ей вслед, приклоняюсь к плоту, а в это время что-то зашелестело в углу сада; оттуда, из теней, медленно-медленно, пошатываясь, вышла мать. Вот она подошла к яблоне, прислонилась руками и лицом к ней и что-то зашептала, перемешивая слова и вздохи. То ли она прощалась с деревом, то ли рассказывала ему свою печаль? Дальше, словно лунатик, мать пошла на огород и остановилась возле головастого подсолнечника. Она тоже заговорила к нему, а он молча покачивал головой, будто и ему была понятна человеческая печаль.
И мне показалось, что мать касалась руками не подсолнечника, а наклонила к себе мою голову. Всю тревогу как рукой сняло. Успокоенный, я улыбнулся миру, дедушке месяцу, и меня сразу оплетает росяной сон. Он так одолевает меня, что я едва дохожу до хаты и падаю на топчан. Засыпая, еще услышал, как вошла мать, как укропом, подсолнечником и росой запахли ее одежда и руки, легко повеяли над моими видениями.
Через то беспокойство ночью я проснулся прежде обычного и стал прислушиваться к рассвету.
Я и поныне прислушиваюсь к рассветам! Меня и поныне волнует, как рассвет собирает еще темные росы, собирает с небосвода звезды, сладко зевая, бредет посреди туманов, отворяет двери какой-то хаты-белянки, посылает девушку по воду, а дальше приотворит те двери, за которым ночевало солнце, и улыбнется, довольный своей работой. Я и поныне встречаюсь с солнцем в поле, в лесах или на реке и приучаю к этому своих детей…
В дом входят родители и молча удивляются, что я уже встал. В межбровье отца собрались хлопоты, а материнские глаза, видно, и сегодня купались в слезах. Пока я это прикидываю в мыслях, на дворе отозвалась утка: "Тах-тах-тах".
- Кого бы это так рано? - взглянул отец на мать - видно, ему хотелось, чтобы она заговорила к нему.
И мать, заглядывая в печь, грустно сказала к огню:
- Кто его знает? Может, Дарка.
Но это шла не тетка Дарка, потому что в дверь кто-то тихонько постучал.
- Заходите, заходите, - мать выхватила из огня кочергу и поставила в уголок.
Двери отворились, и мы все с удивлением увидели на пороге смущенную Любу. В руках она держала зеленоватый кувшин с земляникой.
- Доброе утро вам, - поклонилась Люба.
- Доброе утро, девчинятко. Ты чья? - удивилась мать.
- Я, тетушка, Люба, - несмело сказала девочка и пошатнулась, как камышинка.
- А-а! - сразу же догадалась мать. - Проходи, проходи ближе. Ты к Михайлику?
- Нет, тетушка, я к вам.
- У тебя к нам есть дело? - удивился отец и грозно взглянул на меня. - Это ты, умник, уже что-то натворил? Давно на твоих плечах не танцевал ремень.
- Вот вечно вы на меня! - обиделся я.
- Что же у тебя, моргуха, к нам? - подошел отец к Любе и с любопытством посмотрел на ее свежевымытое смуглое личико, на заботливо заплетенные косички и те окостеневшие пуговицы на блузке, которые чего-то оскорблено надули щечки.
Люба подняла голову и грустно посмотрела на отца.
- Михаил мне сказал, что вы собираетесь ехать аж туда, где совсем нет лесов, так я вам принесла земляники, потому что ее там тоже не будет, - протянула отцу кувшин и уже совсем тихонько прошептала: - А мы с Михайликом не хотим, чтобы вы ехали.
- Ты смотри, - растерянно сказал отец и даже замигал веками. Он поставил кувшин на стол и одной рукой прижал Любу к себе.
Возле печи всхлипнула мать и вознамерилась выйти в овин.
- Подожди, Ганя, - кротко остановил ее отец. - Не видишь ли, что теперь малые начинают учить старших?
- Может, послушай их, Афанасий?
- Да наверное, придется послушать, потому что, гляди, и не будешь знать, где тебя по ночам искать, - согласился отец.
- Ой, спасибо, дядечка… Еще раз спасибо, - сказа Люба, наклонилась, взглянула на отца. - Я вам два раза сказа спасибо, а дальше не знаю, как уже надо благодарить…
- Спасибо, доченька, и тебе и за землянику, и за то, что пришла к нам, - сердечно сказал отец.
А Люба радостно посмотрела на меня и впервые улыбнулась в нашем доме, и улыбнулись все ее надувшиеся пуговицы…
Раздел второй
В эту ночь я во всех снах плыл на лодке - плыл по воде, по росе, по траве и даже по чьей-то конопле, которая стояла, как Дунай. И из полузабытья тоже выплывал, будто на лодке.
Еще не размыкая глаз, я всем телом ощущаю согласие в нашей хате, слышу, как приятно воркует, обвивается вокруг маминого голос отца, как по-молодецки выводит "го-го" огонь в печи, как ужом шипит на него кипяток, как ароматно мотается по полу полынный веник. И в моих ушах аж зазвучали-затанцевали свадебные песни:
До нас, невістко, до нас,
А у нас все гаразд:
Сама піч хліб пече,
Віник хату мете.
Я сразу закрытыми глазами вижу эту свадебную печь с зарумянившимися буханками и веселею.
- И чего оно еще улыбается себе? - печально говорит мать, полагая, что я сплю.
- Наверное, и в снах читает какую-то книжку, - кротко отвечает отец.
- Ноги вон потрескались на росе, словно деревянные.
- На росе потрескались, на росе и заживут.
- Хоть бы на какие лапти разжиться ему, - жалеет меня мать.
- Пусть ногами чувствует землю, - так скорее и танцором, и человеком станет.
На отцовские слова я говорю: "Ги" - раскрываю глаза и сразу же привстаю с топчана. Отец глянул на меня, удивился, насмешливо сузил один глаз и будто с большим почтением спросил:
- Хорошо ли спали, сухими ли встали?
Я снова говорю: "Ги" - и смеюсь. А отец, запрятавши насмешку под укороченные усы, уже заходит с другой стороны - начинает меня нахваливать:
- Что значит хозяйский ребенок у нас: как спит, так не ест, а как ест - не дремлет.
- А чего же дремать возле миски? - беззаботно отвечаю и, сколько могу, высовываюсь в окно, потому что за ним уже начинают светлеть порички.
- Хочется зеленухами оскомину набить? - угадывает отец мое намерение.
- Очень они мне нужны! - и я начинаю смотреть поверх куста поричек, будто он совсем меня не интересует.
На огородах еще вылеживается туман, где-то возле бондарского колодца его расклевывают петухи, а за петухами косарь отбивает косу, а за косарем на леваде отзывается коростель, а за ним из самой дороги выходит солнце, и придорожная верба роскошествует в его короне.
А вот на улице появляется с граблями на плече надувшийся дядюшка Владимир, воткнувший взгляд в свои ноги. Вот он увидел возле них наших кур, ухватился обеими руками за грабли, махнул своим оружием, и куры, теряя перья, взметнулись выше плетней.
- А чтоб вы ему выздыхали еще до вечера! - говорит им вдогонку дядюшка Владимир, потом украдкой оглядывается на наш овин, замечает меня, сразу хекает и быстро исчезает за хатами. А мне снова становится весело.
Дядька Владимир еще с марта враждует с нашими курами, а заодно и с дядькой Николаем. И за что бы? Когда весной мать подсыпала наседку, у нас гостил дядька Николай. Он сразу своим хитроватым глазом прикипел к решету, в котором лежали одни кругленькие яйца.
- А почему вы, Ганя, длинноносыми не подсыпаете? - аж присел возле решета, на которое уже мостилась наседка.
- Да, - отмахнулась мать рукой.
- Э, нет, скажите, Ганя, что вы нахитрили, потому что я и из вашей хаты не уйду.
- Что там говорить? Заметила себе, что из длинноносых яиц более всего вылупливаются петушки.
- Да что вы?! - удивился дядька Николай. - Век учись, а и в курах не разберешься. Вот теперь и пойду из вашей хаты.
И наверно, чтобы проверить мамины слова, мужчина сразу же подался к дяде Владимиру и по секрету насоветовал ему подсыпать наседку только длинноносыми яйцами, потому что, дескать, из них выходят одни курочки. Дядька Владимир и тетка Марийка послушались лукавого руководства, и вывелось у них из двадцати яиц аж девятнадцать петухов и одна курочка, а у нас наоборот. Ох, и свирепствовал тогда дядька Владимир и все обещал кому-то укоротить и язык, и день. Вот из-за этой чудасии и поныне огнем дышит Владимир на наших кур и на дядю Николая.
Но это нам не удивительно: на кого только не сердится и кому только не завидует дядька Владимир? Если послушать его, так нет в нашем селе, нет и на всем белом свете никакого доброго человека. Особенно же ненавидит он тех, которые имеют в руках или в голове больше ума чем он. Чей-то ум дядюшка считал своей личной обидой. Когда-то он умел гнуть или пригибать добрых мастеров и умников, а теперь приходилось удовлетворяться тем, что их славу мазал дегтем и не замечал, что все свои годы, весь век прополз по грязи.
Не угодила дядюшке и новая власть. Это же раньше были и цари, и князья, и графы, и даже бароны, а теперь все стали товарищами. Вот разве это порядок? И куда только смотрит заграница? А когда Литинский финотдел не принял у него налог ни золотом, ни серебром царской чеканки, он сначала оторопел, дальше вознегодовал, а потом скумекал, что и к чему, выбежал на улицу, вскочил на свою телегу и погнал домой волов, как лошадей. Чтобы они еще быстрее бежали, не только батожил их, но и всю дорогу жужжал, как овод. И неразумная скотина бежала как сумасшедшая. Ему так не терпелось, что он ночью обошел своих единомышленников и, хекая и отхекиваясь, сыпал и сыпал в их уши политику. Дядюшка уже точно знал, что новая власть зависла на одной волосинке, потому что у нее даже золота-серебра не принимала заграница.
С тех пор хитроумный политик начал ждать заграницу и лепить перед богами тоненькие самодельные свечечки. Даже свои золотые надежды дядюшка оплачивал скупыми шелягами. Недаром люди говорили, что он, пока простится с копейкой, двадцать раз перевернет ее в кулаке…
Сегодня и небу, и солнцу было истомно, нездоровилось, и даль стояла такая, будто на ней кто-то перелопачивал солнечный луч с лунным. И лес, и птицы в нем отчего-то притихли, а журчащий ручей пел и пел свою песенку и еще на дармовщину покачивал размытые корни.
Вот я прямо сидя на Обменной вижу под осиной близнецов-подосиновиков. Они совсем похожи на тех, которые просили меня во сне, чтобы я не уезжал в Херсонские степи. Я присматриваюсь, нет ли у них ротиков, прислушаюсь, не отзовутся ли они, но подосиновики, щеголяя красными шапками, молчат. Наверное, лишь во сне приходит голос к ним. Я соскакиваю с Обменной, изучаю взглядом лес. Вот по всему чувствуется, что здесь еще должны быть грибы, но они так запрятались, что и солнце их не найдет. Почему-то всегда так выходит: хороший гриб никак не найдешь, а поганка сама в глаза лезет. А это что?! Прямо от окоренка березы отклонился толстенный-претолстенный боровик. Дерево с одного края примяло ему шляпу, а из него еще прорастает грибок-малютка. Такая находка даже Любу порадует!
Теперь уже на Обменную и не думай вскочить: почуяв волю, она скалит на меня зубы и брыкается, будто кто нанял ее на такое дело. Еще хорошо, что я повод не выпустил из руки. Так вот с грибами в одной руке, а с поводом в другой медленно дохожу до якимовской загородки, где сейчас трава аж курится благоуханием и привяленным солнцем. Тут, при дороге, путаю наше лукавоглазое тягло и с грибами спешу к шалашу. Но ни в шалаше, ни на пасеке Любы нет. Так что мне делать? Я кладу на виду грибы, говорю, чтобы они никуда не убежали из шалаша, а сам думаю мелькнуть в осинники поискать подосиновиков. Там есть такое место!
Возле барсуковой норы ко мне с доброго дива прицепился вопрос: видит ли барсук солнце, или он в темноте прожует и проспит всю жизнь?
Я ложусь на землю, прислоняюсь ухом к тому месту, под которым должен вылеживаться барсук с барсучатами. Вот что-то слегка то ли подо мной, то ли за мной зашуршало. Наверно, зашевелилась барсуковая семейка. Может, она как раз засела за стол и орудует возле миски? Я начинаю улыбаться, в мыслях уже всовываю барсучатам в лапы ложки, а сейчас меня ошпаривает смех:
- Может, тебе и подушку положить? Будешь вылеживаться, как барсук!
Я отрываю голову от земли, а возле меня аж качается от смеха Люба, в ее руке покачивается чем-то набитая котомка, и девочка кладет ее на то самое место, к которому прижималось мое ухо.
- И чего бы вот я сразу все зубы продавал? - говорю немного недовольно.
- Потому что обрадовалась, что тебя увидела, - как камышинка, раскачивается Люба. - Я так и знала: ты приедешь сегодня.
- Откуда же такое знание?
- И сама не знаю откуда, - подняла вверх худенькое плечо. - Так вы уже не поедете в степи?
- Не поедем. Ты помогла нам.
- Это так вышло, - радуется девочка. - А ты что-то привез мне?
- А что же тебе надо было привезти?
- Будто не догадываешься? Какую-то книжку.
- Привез сказки страшные-страшные.
- О ведьмах и чертях? - сразу же искривилась и нахмурилась девочка.
- О них.
- Я этих и слушать не хочу.
- Почему?
- Потому что как начитаешься их, то очень страшно становится одной в лесу. - И девочка боязливо оглянулась назад, будто там, за деревьями, колобродила разная нечисть.
- А вот мне и совсем не страшно, - бесшабашно вру, а сам вспоминаю, как мне когда-то ночью черные дедовы штаны показались чертом.
- Потому что ты мальчик, ты и не должен бояться нечисти. Мой отец говорит, чтобы и я ничего не боялась, а я все равно боюсь.
- И чего же ты боишься?
- Грома, разной нечисти и совы.
- Совы?
- Ну да. Она вечером так жутко кричит, что волосы именно ежом поднимаются. И глаза ее страшно светятся ночью. Тогда я забиваюсь в шалаше отцу под руку и сразу засыпаю. Зато как славно здесь на рассвете! Будят меня то соловей, то кукушка, то иволга, то удод, а то и роса. Ты сотового меда хочешь?
И хоть мне очень хочется отведать сладкого, но я так отнекиваюсь, будто каждый день имею мед в своем доме.
- И напрасно, - говорит чьими-то словами Люба. - Мед - это здоровье.
- Ну, если здоровье, то попробую.
- Вот и хорошо, - показывает редкие зубы Люба. - А может, тебе и чумацкой похлебки сварить?
- Да нет, наверное, не надо.
- Вот я все набиваюсь, а ты все отнекиваешься и отнекиваешься. Гордый чего-то стал… Михайлик, а я тебе что-то хочу сказать. - И девочка, оглянувшись, застенчиво посмотрела на меня. - Сказать или нет?
Я тоже чего-то смущаюсь и тоже озираюсь вокруг.
- Говори, если имеешь что-то…
- Вот дай отдышусь. Только ты никому ни гу-гу. Слышишь?.. Вчера у моей тетки Василины был аж из Винницы какой-либо главный над певцами. Он такой патлатый и смешной-смешной! Как запоет, так у него рот становится пастью - целый горшочек влез бы туда. Он привез тетке какие-то ноты…
- И что?
- Тетка Василина возьми да и похвастайся ему, что я тоже хорошо пою и вывожу подголоском. Вот ему и захотелось послушать меня. А я все стеснялась и стеснялась перед городским. Тогда моя тетка сказала, чтобы мы вместе запели. И мы запели вместе, потому что так и легче, и не стыдно.
- И что дальше?
Люба смешно выпятила губы, торчком поставила глаза, как тот главный над певцами, и улыбнулась.
- А дальше этот главный взял да и прижал меня к себе, поцеловал в косичку, потом потянул ее и сказал, что я голос!
- А ты ему что?
- А я тихонько сказала: "Спасибо, дядя". И ему это очень понравилось, потому что он рассмеялся и еще раз поцеловал меня.
- Вот молодец! - радостно выхватилось у меня.
- Он или я? - доверчиво спросила Люба.
- Оба.
На это Люба рассудительно ответила:
- Вот так живет человек и не знает, что он - голос. Главный над певцами обещал как-то и меня, и тетку Василину вызвать в Винницу. Тогда я там и театр, и трамвай увижу.
- Везет же людям! - говорю я, а Люба начинает смеяться. - И что ты этому главному пела?
- Печальной: "Ой під яром-яром пшениченька яра, в долині овес". И веснянки пела, тоже печальные. А он сказал, что в них живут голоса каких-то предков. Такой уж умный мужчина, что и половины слов его не поймешь. Он и моему отцу сказал, что я голос.
- Что же на это отец?
- Разгладил усы и сказал: раз такое время, то он купит мне новые сапожки, и я начну их носить еще до снега, чтобы не простудить голос, - раскачивалась и радостно лепетала девочка. - Отец у меня такой смешной, а кто не знает его, думает, что он очень сердитый. Это усы делают его таким: они у него серпастые, норовистые и залезают, куда хотят, даже в рот. Пошли в шалаш.
- А что у тебя в котомке?
- Разве не видишь? Липовый цвет.
- На чай собираешь?
- Нет, наша кооперация принимает его на лекарство. Вот я и заработаю себе на тетради. Насобираю цвета аж на целый серебряный рубль, потому что очень люблю, когда есть много тетрадей. Давай вместе собирать цвет. У меня в шалаше и посушим, потому что на солнце нельзя. Как ты?
- Можно и вместе.
- Так сперва пошли есть мед.
Но в это время возле нас шевельнулась чья-то тень. Я оглянулся. Возле самой Любы со старенькой берданкой в руках остановился темнолицый, с вывернутыми губами дядька Сергей - тот, что до недавнего времени прятался в разных схронах от революции. Он вперил в меня тяжелые холодные глаза и насмешливо спросил Любу:
- Кого это ты, девка, хочешь медом угощать?
- Добрый день, дядя, - с достоинством ответила Люба.
- Не очень он и добрый: все меняется теперь. Так кого же должна медом угощать?
- Михайлика. Мы с ним вместе в школу ходим.
- Сейчас не то что малые, даже старики поглупели: все чего-то грамотеями хотят стать. А кто же будет свиней пасти?.. - Дядька Сергей пренебрежительно повел на меня берданкой. - Чей он?
Люба сказала. У охотника сразу похолодели не только глаза, но и все узковатое лицо. Он презрительно осматривает меня с головы до ног и начинает жевать губы:
- Так-так-так. Значит, ты потомок того языкослова, что верховодит в комзлыднях и все что-то имеет против меня? Га?
Я растерялся, а Люба взглянула на охотника и рассмеялась.
- Ты чего? - дядька Сергей подбросил черные дужки бровей.
- Вы и о дяде Николае говорили, что он имеет что-то против вас.
- И это правда.
- И мой отец тоже что-то имеет против вас.
Теперь уже растерялся дядька Сергей, моргнул раз и второй черными неровными ресницами, сплюнул: