- Откуда же они?
- Да будто бы из Херсона, - равнодушно ответил первый голос. - Бродят всякие, а ты подавай и подавай, как не ломтик, то картофель.
- Когда уже это разорение закончится?
Со двора испуганно выходит в лохмотьях, в растоптанной обуви еще молодая женщина с глубокими глазами, ее взгляд ищет земли, а разгонистые брови летят вверх. Сбоку к ней жмется босоногий без картуза мальчишка, их исстрадавшиеся, истощенные лица припали теменью дальних дорог и голода. Женщина останавливается напротив меня, потрескавшимися пальцами поправляет платок, а в ее черных глазах закипают темные слезы…
Я до сих пор помню того, кто пожалел ее материнству, ее ребенку кусок насущного хлеба. Это был богатый и богомольный человек, через руки которого проходили голодом пригнанные катеринки, петрики, золотые империалы и серебряные рубли с большими головами мелкого царя. Я до сих пор помню тучную фигуру этого богача. Он имел святообразную голову и бороду, у него всегда хорошо родили поля, луга, лесные делянки - и только под перелогом лежала одна душа. Только потому, что он уже умер, не называю его имени…
Женщина, скрестив руки на груди, робко оглянулась, ища двор, который бы не ощерился на нее собаками, а ребенок недоверчиво, исподлобья смотрели на меня. На его тонкой шее покачивалась тяжеловатая голова, оканчивающаяся взбитыми хмелевидными кудрями. И тут я вспомнил о своих семечках. Вынул горсть и подал малышу. Он обеими ручонками схватил зерна, а потом посмотрел на мать. Та кивнула головой и вздохнула точнехонько так, как иногда в недобрый час вздыхала моя мать. Потом я высыпал в подол сорочки мальчика семян с одного кармана и взялся за другой. Но женщина остановила меня.
- Спасибо, дитя, не надо больше, ой, не надо, - склонила ко мне скорбные глаза, разгонистые брови, и я на своей щеке ощутил прикосновение ее губ и слез. - Пусть тебе, дитя, всегда, всегда хорошо будет промеж людьми.
Меня так поразили ее слезы и слова, я тоже чуть не заплакал от горя…
А может, это не женщина, а моя глубокоглазая крестьянская судьба тогда прислонилась ко мне!?.
Она еще раз обвела меня своим скорбным взглядом и пошла с ребенком прямо на мою улицу. Между вишняками раз и второй раз мелькнул ее платок - и уже нет ни женщины, ни ее глубоких глаз, ни ребенка с хмелинами кудрей. А я, как из сна, выхожу из человеческого страдания и долго смотрю ему вслед.
Со двора богача выходит длиннющая черная свинья, на ее шее покачивается деревянная колодка. И на ней, и на морде, и на копытах свиньи густеет истолченный картофель.
"А ты подавай и подавай, как не ломтик, то картофель", - снова заскрипел голос богача, и я с отвращением ушел от высоченного частокола и глухих ворот…
А вот куда мне дальше деваться? Вернуться домой или идти к Юхриму Бабенко. Может, раскошелится он и за два стакана семечек даст почитать книгу? Догнал или не догнал, а попытаться можно.
И я уже бегу с улочки в улочку, а навстречу мне ветерок бросает зеленые ивовые прутья и солнечное снование, что шевелится в ветвях.
Юхрима я застаю на второй половине дома. Сейчас он уже не в галифе, а в обычных потертых штанах сидит на скамье и указательным пальцем правой руки выбивает не то стон, не то рычание из балалайки, еще и помогает ей ногами и пением:
Отчего ты карапет,
Оттого, что денег нет.
Отчего же денег нет?
Потому, что карапет.
Около Юхрима на столе стоит большая, как горшок, чернильница, из нее торчит толстая с обгрызенным концом ручка, а в сбоку от них лежит несколько исписанных листов бумаги. Наверное, Юхрим и сейчас "строчит" какой-то материал, а чтобы лучше строчилось, он еще и музыкой забавляется.
Увидев меня, старый холостяк отбросил волосы набок, обнажил набухшую жилку на лбу и засмеялся:
- Вот и тыквенные семечки, соображаю, сами по всем параграфам пришли в дом! Угадал, малец?
"Чего ему так понравилось звать меня мальцом?"
Юхрим видит, что я молчу, переспрашивает:
- Угадал?
- Немного угадали, - пробормотал я.
- Почему же немного? - удивляется парень.
- Потому что так получилось.
- Что у тебя получилось? Не четыре стакана, как выше сказано было? - Округлились глаза Юхрима.
- Только два.
- Тогда ты тоже немного не угадал: из этого пива, натурально, не будет дива! - нахмурился Юхрим, мотнул головой и снова начал мучить балалайку.
- А может, вы остальное до осени подождете? - слово в слово повторяю мамины слова, когда она сгибается перед торговцем из городка.
- Ишь, какой он умный! Осенью я сам понятия найду, где брать семечки, - безжалостно отрезает старый холостяк, не глядя на меня.
Так что мне остается делать? Или слушать боль и визг струн, или "будьте здоровы" и через порог? Я надеваю картузик, поворачиваюсь и щелкаю щеколдой.
- Подожди, малец! Дай посмотрю, что у тебя за семечки! - вдруг так орет Юхрим, словно я оглох от его музыки. Он подходит ко мне, запускает руку в карман, бросает семечек в рот. Он только хрустнул, и уже одна скорлупа поползла с окантованной губы на подбородок Юхрима. - Ничего, щелкать, натурально, можно. Так я, где уж мое ни пропадало, дам тебе за них почитать сказки. А "Приключения Тома Сойера" возьмешь, когда разбогатеешь. По рукам?
- Так давайте свою! - сразу веселею я.
Юхрим подает удлиненную ладонь, я бью своей по ней и приговариваю:
- За "Приключения Тома Сойера" - два стакана теперь и четыре осенью.
- Не будь цыганским ребенком, - прекращает торг Юхрим. - Каждая книга имеет в свое время свою цену.
- А может, вы мне дадите "Приключения" хоть на один день?
- И не проси, и не моли! - уперся Юхрим, как кол в ограждение. - Берешь, натурально, сказки?
- Беру, натурально, - еще раз ляп по руке парня.
А он вытряхивает из моего кармана семена, потом из окованного железом ящика достает книгу еще и великодушно приговаривает:
- Бери и знай по всем пунктам мою доброту. За сколько ты прочитаешь сказки?
- Дня за четыре.
- Тогда в воскресенье и приноси. Не забудешь, что в воскресенье?
- А разве вы в воскресенье не пойдете на гулянку?
- С утра до обеда, натурально, буду дома. Помни: не принесешь вовремя, будет бедным твое официальное место, - становится злее его вид, словно я уже успел задержать книгу…
Опасаясь попасться на материны глаза (а что, если она бросилась к семенам и теперь только и ждет меня?), я отправился в долинку к Штуковому пруду, где вода раскатисто играла в жмурки с солнцем, облаками, тенями и ветерком. На ней иногда сбрасывалась рыба и раскручивала круги до самой кладки, которая одним концом держалась на изъезженном колесе, а вторым - на берегу. Сейчас никто не стирал шмотки, поэтому я вытащил кладку, удобнее уложил ее на песочке и взялся за чтение. Снизу меня охватывал мир сказки, а сверху - сказки весны. И так мне хорошо в их объятиях, что я не заметил, как солнце медленно перешло на вторую половину неба.
Только тогда я со страхом подумал о доме и, дабы избежать ругани и нареканий, прикинул, что стоит поискать в долинке щавеля на борщ. Смотри, за это еще и похвалят тебя, если… И вновь тыквенные семена начали лезть в голову. Когда неспокойна совесть, то ничем ее не обманешь…
Набив полный карман молоденького щавеля, я уже немного безопаснее пошел домой. Вот и наш дом. Что только ждет в нем мою бедовую голову? Сейчас я не очень стараюсь с разгона перескочить плетень, а застреваю на нем, высматривая, что делается во дворе, огородике и в саду. Между яблонями снует бабушка и ее тень. Лицо бабушкино сейчас такое, словно она молится. Это потому, что она очень любит сад, ухаживает и радеет над ним, каждая в нем прищепа крепко перевязана лентами, оторванными от рукавов ее сорочек. А под навесом, прислонившись к дереву, что-то мастерит дед, фуражка упала с его головы, и поэтому ветерок, как хочет, играет старыми поредевшими волосами. Но вот дед замечает меня, сначала удивляется, а дальше фыркает:
- Вот и пропажа объявилась! А мы думали, что тебя где-то шкуродеры схватили.
- И зачем такое невообразимое было думать? - веселею, потому что не похоже на то, чтобы гремело и сверкало надо мной.
- Где же ты на целый день запропастился? Разве так можно, дитя? Я выглядывал, выглядывал тебя, а дальше и сокрушаться начал.
- Э?
- Вот тебе и "э". Хотя бы, обалдуй, кому сказал куда идешь. А я тебе что-то изготовил! - дедушка кривит свои большие косматые брови и уже изрядно улыбается.
- И что же вы изготовили? - заранее начинаю радоваться.
- А что ты просил?
- Ветряк.
- И что я сказал тебе?
- Говорили, что попросишь, то и сделаю, ведь у меня такими внуками поле не засеяно, - точнехонько повторяю дедовы слова, ибо они понравились мне.
- Ишь, как запомнил! - смеется дедушка, потом снимает козырек новехонького улья и вынимает оттуда настоящий ветряк. Но какой! По его кровле расправил крылья и гордо поднял голову молодой лебедь. Казалось, он вот-вот оторвется от кровли и взлетит в небо.
- Ой, как славно! - вырвалось у меня.
- Славно, говоришь? - радостно переспрашивает дедушка.
- Очень хорошо.
- Для тебя же старался, - отдает мне игрушку дедушка. - А теперь беги в дом.
- А как мама? - спрашиваю и с опаской посматриваю на окна.
- Да, как всегда: сначала сердилась, а потом забеспокоилась и бегала к соседям спрашивать о тебе. Иди.
Я тихонько отворяю входную дверь, снаружи пахнущую рябиной и жмыхом, а изнутри - хлебом и калачиками, что стоят у нас на всех окнах. За столом возле узелков я снова вижу склонившееся лицо мамы. Она всматривается в какое семя и что-то шепотом говорит ему, наверное, просит, чтобы хорошо взошло и уродило. А ближе к матери лежат узелки с тыквенными семенами. У меня сразу похолодело внутри и насторожились уши. Я уже хотел было отправиться назад, но в это время мать увидела меня.
- Наконец, - сказала она с упреком. - Ох, дети, дети… - поднимает над голубизной глаз черные ресницы, от которых тени падают почти на виски.
- А я, мама, щавеля в долине насобирал! На целый борщ будет!.. - сразу хочу на что-то другое обратить материны мысли и выворачиваю на скамью все, что есть в кармане.
Но неудача: вместе со щавелем из кармана вылетели два тыквенных семечка и упали на пол, как серебряные деньги. Я испуганно посмотрел на мать, и не увидел гнева на ее лице. Она ровно, немного грустно, спросила меня:
- Михаил, ты семечки из этих узелков давал мальчику из голодного края?
- Из этих, - потупился я, подпирая спиной дверь. Мать повела губами, с которых не сходила грусть, и долго-долго молчала. Лучше бы она начала кричать, сердиться, грозить расправой, тогда я имел бы какое-то право убежать из дому. А так кто знает, что делать?
- Вот и хорошо, сынок, что давал, - наконец слышу ее голос. Она, раздумывая, дальше уже говорит не мне, себе: - Потому что кто пособит на свете бедному человеку, кто даст ему кусок хлеба или ложку борща? Никто, только такой же нищий.
У меня от ее слов дрогнуло все внутри.
- Мама, а откуда вы о мальчике знаете?
- Была у нас та женщина со своим ребенком. Я накормила их, горемычных, дала хлебушка в дорогу. А как эта женщина хвалила того мальчика, который дал ее Ивасику семян. Я догадалась, что это ты, озорник, но ничего не сказала ей… Ох, Михаил, Михаил, и что с тебя только будет?..
- Может, что-то таки будет, вы не очень крепко печальтесь мной, - говорю так, как слышал от взрослых, Подхожу к матери, приклоняюсь к ней, а она вздыхает и гладит рукой мою неразумную голову…
Раздел третий
На лодочке и весле от нас отъехал май. Он прихватил с собой синие дожди, зеленый шум и соловьиное пение, и в деревню сквозь заборы заглянуло лето.
Так, словно сказку, говорит моя мать. Она говорит, что больше всего чудес на свете делается летом на рассвете, это именно тогда, когда мне так хочется спать. Вот и сейчас, надувшийся и заспанный, я стою посреди комнаты, не зная, где и что искать. А мать, уже мокрая от росы, пришла с огорода и мягко-мягко кладет мне руку на плечо, а глазами показывает на открытое окно и таинственно спрашивает:
- Мишенька, ты ничего не слышишь?
Дед, взглянув на мать, приводит улыбку в бороду и молчит. А я смотрю на сизый от росы огород, на косматые деревья сада, на клочки тумана, путающегося между их кронами и землей, на еле-еле очерченные крыши, прислушиваюсь ко всему, но слышу только утреннюю печаль росы.
- Не слышишь, как лето пошло нашим огородом? - удивляется мать.
- Нет, - говорю я с сожалением, но тут же представляю себе, как где-то неподалеку в цветной, наброшенной на плечи шали широко бредет туманом лето, и от меня сразу отлетает сон.
- Вот пойдем посмотрим хоть на его следы, - так же таинственно говорит мать, и мы выходим из жилища, мама улыбаясь, а я зевая. У самого порога с нами здоровается почти задымленная росой вишня. - Вот видишь, сегодня летечко коснулось руками ягод, и они начали краснеть.
Я смотрю на вишни, и у них действительно то тут, то там краснеют пухленькие щечки. А мать уже показывает, что на стеблях гороха появился еще сонный первый цвет, а на ранней груше рдеют грушки, те самые, которые сквозь ресницы присматриваются к земле. И все это чудо сделало лето за одну-единственную ночь и пошло себе дальше, чтобы на рассвете, когда я сплю, снова заглянуть к нам. Как бы мне подстеречь его?
- Доброе утро, тетя Анна! - около перелаза появляется попова служанка Марьяна, ее высокие удивленные брови, и красивые венчики ресниц, и утренние синие глаза, и влажные приоткрытые губы таят в себе столько юношеского задора и радости, что и мне, соньке, становится веселее.
- Доброе утро, непоседа, - улыбается мать. - Куда так рано чешешь?
- К вам. Можно?
- А почему нельзя?
Марьяна, мелькнув тяжелыми косами, по-мальчишески перепрыгивает плетень и сразу же оглядывается, не зацепилась ли юбкой. Нет, все обошлось. Она подбегает к матери, целуется и подает что-то, завернутое в полочку.
- Это что за напасть с самого утра на меня? - шутя, удивляется мать.
- Не напасть, а поповские из барского теста марципаны, - смеется Марьяна, блестя зубами.
- Ой смотри, девушка, перепадет тебе на бублики за эти марципаны. Ты же знаешь характер нашей попадьи: все шипит, как яичница на сковороде.
- Не бойтесь, а не обеднеет она. Правда, Миша? - напевно говорит девушка и заговорщически поднимает высокие удивленные брови.
- Да, правда, - охотно соглашаюсь, потому что Марьяна очень нравится мне и в полочке то вкусно пахнет.
- Какие у тебя цветы красивые, - присматривается мать к рукавам Марьяниной сорочки.
Девушка обрадовалась от похвалы и доверчиво сказала:
- Потому что так хочется чего-то хорошего в мире и для себя, и для людей, - и сразу же спохватилась, почему-то смутилась и с сожалением кивнул на меня: - Раненько вы его, малого, будите.
- Раненько, - как-то заговорщицки посмотрела мать на девушку, - потому что все хочется показать ему, как на рассвете по селу ходит лето.
- Разве что так, - покачала головой Марьяна и почему-то вздохнула. - Ты, Мишенька, до сих пор не видел лета?
- Я не видел, Марьяна.
- Ну еще увидишь: твое все впереди. Ты сегодня пасти в леса или на перелоги собираешься?
- Куда дедушка скажет.
- Валяй в леса. Знаешь, где Якимовский загон?
- Почему не знаю.
- Там возле загона попасешь лошадь, а в загородке нарвешь себе черешен.
- Да, нарвешь, когда они еще не созрели.
- Созрели.
- Не может быть: вчера сколько леса прошел - и везде одни зеленухи.
- Это были, Миша, видать, черные черешни, а белых, ранних, уже коснулось лето. Ты не видел, какие они в Якимовской загородке? Большие-большие, а щечки с одной стороны покрасневшие. Поедешь?
- Поехать - не фокус, - засомневался я. - Но не достанется мне за эти черешни?
- Не бойся: я вчера сказала дяде Акиму, чтобы он тебе позволил нарвать черешен, потому что подумала, что ты не откажешься от такого дела.
- Вот спасибо, Марьяна!
- Благодарностью не отбудешь: принесешь мне несколько лучших ягодок на сережки, - показала на ухо, засмеялась и тише обратилась к матери: - Чтобы вы знали, тетечка, какой мне сегодня сон приснился!
- Расскажи - буду знать.
Над синими девичьими глазами трогательно затрепетала ресницы:
- Снится мне, будто я в своем селе и в своей хате вымешиваю на рассвете тесто в кадке, а к моему окну подошел полный месяц и присматривается, что я делаю. В эту минутку в дом заходит моя тетка и спрашивает:
- Кому ты, Марьяна, месишь тесто в кадке?
- А я тихонько ей: "Этому месяцу ясному…" Что вы скажете на такое чудо?
Мать улыбнулась так, что радость и грусть затрепетала на ее губах и морщинах, шли от них:
- Скажу тебе, Марьяна, что скоро ты будешь месить дежу не попадье, а своему месяцу.
- О, такое придумаете, - смутилась, покраснела девушка, а в ямках ее заиграла радость.
- Пусть только ясно светит тебе твой месяц, - вздохнула мать.
Девушка припала к ней, что-то зашептала на ухо, а потом спохватилась:
- Побегу, потому что, может, проснулась моя попадья и уже кричит из постели: "Кохвию!".
- И где она его теперь достает?
- Изредка у перекупщиков, а то из сушеных желудей мелем. Господа и свиньи любят их, - засмеялась и, как ветер, вырвалась со двора.
- Метелица, и все. И где она в бога растет такая красота, и кого она наколдует себе? - улыбнулась ей вслед мать, а дальше загрустила: - Если бы ей случилась хорошая пара. А то, не дай бог, попадется невесть что и растопчет молодой век, как цветок на дороге.
Не знаю почему, но мать моя всегда соболезновала судьбам служанок, бедных девушек, особенно тех, что выходят замуж в чужую сторону. Поэтому молодость почти ежедневно веяла косами в нашем доме. Каких только песен ни перепела она с моей матерью, каких только тайн не рассказала ей. Даже в недоброй памяти тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда над моей тогда кудрявой головой нависло несчастье, мать, как могла, днем утешала меня своей и девичьей песней, а ночью при звездах плачем молила судьбу, чтобы она была справедливой к ее ребенку…
- Мама, так я сегодня поеду в Якимовскую загородку.
- А ты не заблудишься, сынок?
- Я же говорил, что знаю дорогу.
- И откуда это знание? - удивляется мать. - Я сама, кажись, не попала бы туда.
- Женщины почему-то плохо запоминают лесные урочища, - говорю немного свысока, а сам и не признаюсь, что не раз терял дорогу в лесах. Но я их так люблю, так сроднился с ними, что даже прошлые огорчения теперь вспоминаются с улыбкой.