А было у меня одно приключение, о котором до сих пор никому не говорил. Перед зелеными праздниками пришлось мне повести Обменную на ночь в леса. Зная нрав нашей клячи, я очень опасался, чтобы она куда-нибудь не забрела, не сделала потравы либо не прибилась в чью-то загородку. Тогда кто-то заберет ее - и ищи ветра в поле. Поэтому я додумался сделать вот так: длинную уздечку привязал себе к ноге, надвинул шапку на уши и лег спать. Обменная пасется, понемногу тянет меня за собой, а я то просыпаюсь, то снова засыпаю. И надо же было, чтобы она на рассвете почему-то прянула и сиганула в туман, волоча меня по земле. Пока я, ударившись о несколько пеньков, вскочил на ноги, из моих глаз, как из дымарей, разлетались искры и поджигали деревья. Наверное, только туман и роса спасли их от пожара. Дня два тогда гудели жернова в моей голове, но я держался, как и надлежало парню…
После завтрака я перебросил сумку через плечо и вывел из конюшни нашу вредную-превредную седую кобылу, которая держит в синих глазах настороженность, скрытность и тот коварный огонек, что умеет сразу вспыхнуть злобой. Это же надо додуматься, чтобы за свои деньги приобрести вот такую напасть!
Мы долго-долго копили на бедняцкого коня, а купили невесть что. Получилось оно странно и смешно. Когда в дедовом кошельке немного зазвенело деньжат, он, прихватив и меня, уехал с Трофимом Тимченко на ярмарку в те Багриновцы, где люди почему-то не любили букву "г". Вместо Григорий, груша, грабли, гром они говорили Риорий, руша, рабли, ром.
Ярмарка началась с встреч и целований с родными, свояками и знакомыми. А поскольку моего деда знали по всем близлежащим селам, ему не так просто было дойти до места, где торгуют лошадьми, - его сразу потянули в те незаконные "домики", где люди по-разному оставляли свои деньги: одни за них набирались веселья, а другие - печали. Дед как раз был из тех, что покупают веселье на душу, а румянцы на вид. Вскоре он сидел в теплой кумпании за столом и прямо на поржавевшие селедки выбивал из кремня искры, еще и выводил свою любимую:
Як продала дiвчина курку,
То купила козаковi люльку,
Люльку за курку купила,
Бо козака вiрно любила…
А дальше уже вся кумпания, позабыв о торге и несмотря на испуганного корчмаря, пела о той влюбленной девушке, которая приобрела казаку за юбку - губку, за гребень - кремень, за сало - кресало, а за душу - табака папушу.
- Люди добрые да красные, дай бог всем долгих лет и хорошего здоровья, но зачем вот вам петь? - причитал и хватался за перезревшие кудри прижимистый хозяин, опасаясь гостей из сельсовета или комбеда…
- Я и в рай не хочу, если там не будет песен. Ведь что для бедного человека самое дорогое? - пошатываясь, спросил корчмаря раскрасневшийся дед.
Тот хотя и дрожал, но шельмовато улыбнулся:
- Что самое дорогое, спрашиваете? Деньги и рюмка той, что непечалицей называется.
- Ну что ты мелешь, несчастный сребролюбец! - разгневался дедушка. - Самым дорогим для бедного человека есть земля, верная жена и песня. Вот слышал песню об этой девушке? Но что ты знаешь? Налить и продать! - и дед обращался к землячеству: - Вы понимаете, какой эта девушка была? Да во всем мире ищите, не найдете такой, чтобы так любила курильщика! Курцы, курцы, имеете пожизненный памятник себе!
Все с этим соглашались и начинали, новую песню. А тут еще и еще приходили люди, которым дед делал то телеги, то сани, то колеса, то соломорезку. От седого, как грусть, самогона у одних появлялся на лицах пот, а у других - слезы. И то, и другое вытиралось рукавами, а руки снова тянулись к щербатым глиняным рюмкам и вяленым вьюнам, которые теперь заменяли тарань.
Когда, наконец, дедушка и дядя Трофим спохватились, что им нужно покупать коня, ярмарка начала понемногу разъезжаться.
- Да когда же тот день промелькнул? - удивился дед.
- Не иначе, как кто-то взял и укоротил его нынче, - убежденно сказал дядя Трофим. - Есть же такие субчики, которым не только люди, а даже день мешает.
- Что есть, то есть, никуда их не денешь.
Дойдя до такой истины, дядя Трофим и дедушка, шатаясь, вышли из домика и на непослушных ногах отправились в лошадиные ряды. Первым встретился им остроглазый, черный, как дёготница, цыган. Он, попустив повод, провел мимо нас такого коня-блескунца, что все сияло и играло на нем. У деда сначала загорелись, а потом погрустнели глаза: конь был не по его деньгам. Но дяде Трофиму теперь все уже казалось возможным.
- Эй, чернобровый и черноглазый, сколько просишь за своего разбойника? - пошатываясь, крикнул цыгану.
Тот оглянулся, подвел к нам коня, который перебирал копытами землю.
- Сколько прошу, хозяин? - стали жалостными глаза у цыгана. - Ой, лучше не говорите, и не спрашивайте, и не травите душу, потому что это не конь, а мое сердце. Не станет коня - не станет моего сердца.
- Так зачем же ты его на ярмарку вывел? - взялось сочувствием дедово лицо.
- Не я его вывел - само горе вывело. Упирался бедный цыган руками и ногами, а беда преодолела и повела его в своих поводах…
- Послушайте этого оскорбленного обманщика, он еще и не такого нафурчит, - пьяненько засмеялся дядя Трофим. - Сколько же ты, ералашный, ломишь за свое сердце?
- Зачем кому-то показалось обворованное цыганское сердце, - опечалился продавец и ресницами, как мельницами, погасил хитринки в глазах. - А за коня прошу пятьдесят золотом или серебром.
- Ого! - только и смог сказать дед, потому что в его кошельке лежали одна золотая пятерка и шесть рублей серебром.
- А какую вы, господин самый щедрый, положите цену за этого красавца? - цыган картинно полуобернулся с конем, чтобы мы все увидели его лебединую шею, офицерскую кокарду на лбу и те глаза, что бархатились синим испуганным предвечерьем.
- Не будем мы класть цены, ищи, человече, более зажиточных купцов, - с грустью сказал дедушка.
Но цыгану, видно, хотелось поторговаться. Он форсисто повел глазами и плечом:
- А все же: сколько бы вы дали?
- Сколько? Десять рублей! - отчаянно рубанул дядя Трофим, рука у него сейчас была такая тяжелая, что всего его повела набок. Это удивило человека, он подозрительно посмотрел на кулак и только сказал: "Ты смотри".
А цыган, сразу разозлился, повернулся и уже через плечо бросил неосторожному покупателю:
- Всегда на ярмарке найдешь двух дураков: один дорого просит, другой дешево дает.
- Вот злоязычное семья, еще болтает! - дядя Трофим погрозил кулаком цыгану в спину и уже осторожно опустил его вниз.
Мы долго толкались промеж лошадьми, но чего-то стоящего за наши деньги нельзя было купить. Наконец, когда вечер начал падать на село, а хмель совсем разобрал деда и дядю Трофима, они остановились перед седой с прогнутым позвоночником клячей, ее держал за огрызок длинноногий и тоже подвыпивший, в вылезшей шапке крестьянин. На его длинные усы напирал красный, как стручок перца, нос, а из щек выбивался желтоватый перевитый прожилками румянец.
- Сколько этот рысак просит? - спросил дядя Трофим, заглядывая кляче в зубы.
Та яростно ощерилась и чуть не отхватила дяде палец.
- Видите, какой это рысак!? Огонь, а не конь! - повеселел длинноусый, пряча от покупателей уменьшившиеся от хмеля и лукавые глаза.
- Только пузатый этот огонь, как гитара. Так какую за него цену просите? - уже осторожнее подошел к кляче дядя Трофим.
- Все ваши деньги! - не думая, выпалил длинноногий.
- Как это все? - удивился дедушка. - Еще никогда не слышал такой странной цены.
- Так слушайте!
- Да он пьяный, и цена его пьяная, - еле повернул языком дядя Трофим.
- Я пьяный?! - возмутился мужчина. - Вы пьяные, как затычки в сивушных бочках.
- Никого здесь, добрый человек, нет пьяного, - примирительно сказал дедушка. - Мы все трезвые, и ноги наши, слава богу, держатся земли.
- Ну да, земли, - согласился длинноногий и хмельно потрогал землю ногой.
- Так сколько же за вашу лошадь?
- Все ваши деньги, все до копеечки.
- Может, у нас только и есть, что одни копейки, - засмеялся дедушка.
- Не морочьте головы. Я вижу, с кем имею дело, и мошонку в вашем кармане тоже вижу. - Он даже тихонько хмыкнул: - Ой, видит бог, ой, видит творец, украл мужик жита корец.
Дед хотел было подхватить колядку, но вспомнил, что надо все-таки вести торг, и сказал:
- Если так, а не иначе, то оставь, добрый человек, один рубль на развод и магарыч.
- На развод? - задумался крестьянин и полез рукой к полысевшей шапке. - Это можно, потому что каждый человек должен что-то иметь на развод. Давайте руку и мошонку.
Дед, удивляясь такому необычному торгу, вынул мешок, развязал его, но почему-то на минуту засомневался и потихоньку пробормотал к дяде Трофиму:
- Что-то оно, слышишь, очень странно получается. Может, это не конь, а кобыла?
- Да что вы! Так перебрать? - чистосердечно возмутился дядя Трофим. - За кого же вы тогда меня держите. Я коня за версту по духу чую. Я на конях все зубы съел! Вы хвалите бога и всех апостолов, что такая даровщинка случилась.
Так за десять рублей мы разжились конем и поехали домой. А утром бабушка, первой наведавшись в конюшни, пришла в дом, трясясь от смеха:
- Демьян, ты после вчерашнего хоть немного проспался?
- Да вроде проспался, и в голове не гудит, - бодро ответил дед.
- Правда не гудит? - еще больше развеселилась бабушка. - Скажи, что ты вчера купил на ярмарке?
- Еще спрашиваешь? Коня! - гордо ответил дедушка.
- Коня? - припадая к косяку, чтобы не свалиться от смеха, переспросила бабушка. - А чего же он, твой конь, за одну-единственную ночь кобылой стал?
- Ты что несешь, старая!? - ошарашенно спросил дед. - Как же конь может стать кобылой?
- Пойди посмотри!
Мы все четверо во весь опор побежали в конюшни. Дедушка вывел оттуда вчерашнего коня, который сегодня, на трезвые глаза, почему-то стал кобылой.
- Что ты, Демьян, на это скажешь? - бабушка начала рукой вытирать слезы от смеха.
- Обменная! - только и произнес дедушка, и здесь уже начали хохотать мы втроем: бабушка, мама и я.
- А он же говорил, что все зубы съел на лошадях! Придет - утоплю! - грозно посмотрел дедушка в ту сторону, где жил дядя Трофим, и пристыжено пошел мастерить под навес.
Дядя Трофим после этого долго обходил наш двор. А потом, как-то в разные стороны поставив глаза, пришел в дом с хлебом под рукой и бутылкой в кармане.
- Ну, покажи свои зубы, как ты их съел на лошадях! - сразу подсек его дедушка.
- Здесь дело, говорил же тот, не в зубах. Добрый день… Здесь, видите, дело… - У дяди Трофима язык теперь так цеплялся за зубы, а слова так вели себя, что не удавалось что-то толком понять. Он долго, невнятно и хитроумно сваливал всю вину на горемычную бедняцкую судьбу, которой черт не выгребает червонцев, а только козничает.
- Да помолчи уж, Трофим - не вытерпела бабушка. - Таких разинь противно слушать: не говорит, а жвачку жует. Не судьбу и нечистого, а лишнюю рюмку вини. Через нее поглупели оба.
- И она немного виновата, разве я что? Я ничего такого не говорю, но судьба тоже свои коленки выбрасывает. Чего бы ей было не подойти к нам?
- Тогда не только судьбе, но и трезвому человеку нельзя было подойти к таким пьяницам! - засмеялась бабушка.
Улыбнулся и дядя Трофим, который до этого сидел как в рассоле.
Утепление же неудачника-покупателя началось с того, что мать бросилась к печи, а дед в глиняные с цветами рюмки разлив непечальницу. И уже вскоре он начал напевать о девушке, которая продала курицу, чтобы купить казаку трубку. А дядя Трофим еще долго оправдывался перед женщинами и все нападал на фортуну. Слова у него и сейчас тоже выбивались медленно, но веселее. Дядя Трофим не любил быстро ни говорить, ни работать. Даже когда в пруду как-то тонул наш староста, дядя Трофим не сразу взялся его спасать. Стоя на берегу и раздумывая, он неподвижно смотрел на утопающего. Скупой староста, видя, что смерть заглянула ему в глаза, умоляюще протянул:
- Спаси мою душу, Трофим… Сто рублей дам.
- А какими деньгами: серебром золотом или бумажными? - спросил дядя, зная характер старосты.
- Разными, Трофим, - выдавил скупердяй.
Дядя Трофим спас нашего свечкодуйя, но ни серебра-золота, ни бумажных денег от него не дождался, потому что тогда староста и так был введен в разорение: дядя вытащил его на берег без сапог. Вот если бы он еще и сапоги выхватил, тогда, может, и имел бы оплату от скупердяги. На это дядя Трофим заметил:
- Вот когда вам второй раз придется тонуть, не надевайте сапог…
К нашей кобыле сразу же прилипло прозвище Обменная, а мне пришлось пасти ее и приноравливаться к ней.
Уже солнце понемногу начало собирать росу, когда я доехал до Якимовской загородки. Она была обнесена веселыми свежеструганными жердями, за ними покато уходила под солнце высокая трава. Здесь алели крестики дикой гвоздики, красовался марьянник садовый, хвасталась белыми веночками ромашка и все с кем-то перемигивалась хрупкая метлица с длинными ресницами. А над травой возвышались беспорядочно разбросанные черешни, яблони, груши и косматые кислицы.
На другой половине ограждения стояли в убогих дедовских шапках старые дуплянки и с десяток ульев, а к ним прижимался свеженький курень. Я соскакиваю с лошади и вдруг замираю на заросшей травой дороге: под жердями с той стороны, на которую густолесье бросило тени, напевая, мелькнула женская фигура. Накинутый на ее плечи цветной платок, поднятые вверх руки и неторопливая походка напомнили мне утренние слова матери. Может, это и в самом деле не женщина, а само лето идет себе загородками, лесами и, напевая, наклоняется к земляничникам и грибным местам, поднимает руки к плодовым деревьям?
Женская фигура исчезает в лесу, а я начинаю присматриваться, не оставила ли она за собой какой-то след. У самой дороги показалась разбросанная кучка молоденьких шампиньонов, дальше кто-то распылил по траве землянику, а за изгородью на белой черешне сочно розовеют ягоды. Мне, может, еще долго пришлось бы рассуждать о том, кто прошел под лесом, но сбоку прозвучал легкий смех.
Я обернулся. У самой изгороди с лукошком в руке стояла черноволосая худенькая девочка лет восьми, глаза у нее карие, с каплями росы, румянцы темные, а губы оттопырились розовым потрескавшимся узелком и почему-то радуются себе. Так почему бы и мне не улыбнуться девушке? Я это охотно делаю, прищурив глаза, в которые насыпалось солнца.
- А я знаю, как тебя зовут, - доверчиво говорит девушка и двумя пальцами перебирает стеклянное с каплями солнца ожерелье.
- Не может такого быть.
- Вот и может такое быть, - показывает черноволосая свои редкие зубы.
- Откуда ты узнала?
- А зимой, помнишь?.. - прыснула она.
- Что зимой?
- Помнишь, как спускался на корыте с холма?..
Теперь мы начинаем смеяться оба, хотя мне не очень приятно вспоминать, чем закончился тот спуск. Но этого уже девочка не знает.
- Я тогда подумала: смелый ты!
- А чего же, - не знаю, что сказать, хотя и приятно становится от похвалы: нашелся-таки хоть один человек, который не осудил меня за тот спуск.
- Хочешь земляники? - протягивает мне полное лукошко, посередине скрепленное прутиком.
Кто бы не хотел полакомиться ягодами, но не подходит парню брать их у девочки, и я равнодушно говорю:
- Нет, не хочу.
- Бери, я еще наберу. Здесь ее много.
Тогда я сбиваю в лукошке верхушку и высыпаю ягоды в рот.
- Правда, вкусные?
- Вкусные. - Наконец пускаю самопасом в лес лошадь. - А как тебя зовут?
- Любой.
- И что ты здесь делаешь?
- За пасекой присматриваю.
- Сама?
- Сама-одна, - посеревшие губы девушки погрустнели, а бровки стали такими, как будто кто-то начал нанизывать их изнутри.
- А где же твои родители?
- Мать дома возятся, а отец пошли на закладку дома. Наверное, поздно придут за мной.
- А ты не видела, что за женщина недавно в лес пошла? - машу рукой на тот край загородки.
- В цветастом платке?
- В цветастом.
- Это моя тетя Василина, - сразу прояснилось лицо Любы. - Она так хорошо умеет петь и выводить. А дядя поедом ест ее за песни, чтобы не манила людей на голос.
- Вот как! - Опять отплыла от меня сказка, и стало жалко тетю Василину, которую угнетает вреднючий дядька. Лучше бы она была этим настоящим летом, что идет по земле и творит свои чудеса.
- Ты не хочешь посмотреть на наш курень? - трогает меня за рукав Люба.
- А что там есть?
- Ничего такого, но мне славно, а вечером уютно. Ты ягоды приехал рвать?
- Откуда ты знаешь? - удивляюсь я.
- Знаю, - таинственно говорит девушка. - Кто-то мне в лесу шепнул на это ухо.
- Кто же тебе шепнул на это ухо?
Мои слова смыли таинственность с лица Любы, и она, не выдержав игры, весело фыркнула:
- Марьяна сказала. Она вчера у нас рвала попу черешни и замолвила перед папом словечко за тебя. Правда, она славная?
- Очень славная, - соглашаюсь я.
- А видел, как она вышивает красиво?
- Видел.
- Она как-то у нас немного вышивала, и не девичью, а мальчуковую сорочку. Пожалуй, у нее уже есть молодой.
- И это может быть, - говорю я немного с сожалением, потому что жалко будет, если кто-то заберет Марьяну и я ее больше не увижу.
- А у нас дома есть козленок, - девушке все хочется рассказать мне. - Папа зимой нашел его с перебитой ножкой.
- А у нас автомобиль был.
- Автомобиль? - не верит девушка и широко смотрит на меня. - Может, не автомобиль, а чертопхайка?
- Нет, самый настоящий, на четырех колесах, автомобиль, - радуюсь, что мне есть чем удивить девушку.
Да и не только ее! Когда надо сбить спесь кому-то из хвастунишек, я всегда побеждаю их бывшим автомобилем, который был у нас целых два дня.
- Где же вы взяли самый настоящий автомобиль? - верит и не верит Люба моим словам.
- Пусть тебе отец об этом расскажет - он должен знать. - Говорю так, будто мне не хочется рассказывать о прошлогодней истории.
- Нет, нет, я хочу от тебя услышать, - заискрились глазки. - Это так интересно.
- Тогда слушай. В прошлом году, может, знаешь, по нашей дороге отступало на Польшу войско Пилсудского. Вот оно, убегая, и бросило подбитый автомобиль. Когда люди сказали об этом дедушке, то он побежал к нему, как молодой, а потом на волах привез эту машину к себе. Тогда было нам всем работы. Дедушка даже поесть не отходил от автомобиля, потому что никогда не имел дела с такой машинерией, а разобраться хотелось до конца.
- И не побоялся? - вскрикнула девушка.
- Чего же бояться?
- А может, там черт сидел, который тянет машину?
- Машину тянет не черт, а мотор.
- Кто его знает, засомневалась Люба. - У нас люди по-разному говорят. Ну, а дальше что?