Когда сестра убедилась, что девочка окончательно спасена, Остап унес ее к себе в землянку, где товарищи его уже приготовили мягкую постель на широких солдатских нарах.
Жарко дыша, бойцы обступили Остапа с девочкой на руках. Они улыбались ей, угощали ее кто чем мог: кто кусочек сахару принес, кто печеньице. Игрушки у них тоже нашлись: карманное зеркальце, две звездочки с офицерского погона, пулеметные гильзы. Бойцы смеялись, и девочка отвечала им широкой признательной улыбкой.
- А как тебя звать? - спросил кто-то.
- Варя Сосенка, - тихо, но отчетливо сказала девочка.
- Сосенкина, - поправил ее Мишка. - Фамилия такая.
- Сосенка, - повторила Варя и вдруг крепко обняла Остапа и поцеловала его в лоб.
Густой румянец залил щеки Остапа.
Бойцы притихли и разошлись по своим местам, издали наблюдая, как Остап кормил ребенка с ложечки, как поил чаем, а укладывая спать, рассказывал сказку о Волке и Красной Шапочке.
Мишка тем временем перезнакомился со всеми бойцами. Он рассказал о том, как тяжело было пронести Вареньку мимо немецких постов, как она боялась в лесу волков, как просила все время есть и как он кормил ее мороженой картофелиной, которую нашел на дороге и которую Варенька так и не смогла съесть.
Девочка заснула, и к беседующим подошел Остап. Он положил тяжелую ладонь Мишке на плечи и сказал:
- А теперь пойдем к капитану: ему тоже интересно послушать.
Мишка думал, что капитан - это очень важный и строгий начальник, потому что о нем говорили все с уважением, а оказалось, что это маленький, чуть близорукий веселый человек.
- Чуть ошибки не вышло, товарищ капитан, - сказал Остап, показывая на Мишку. - Вижу, несет что-то на спине. Ну, думаю, диверсант с динамитом ползет. Чуть не подстрелил их, товарищ капитан.
- Это ты умеешь… - усмехнулся капитан. - Ну, как дела, орел? - обратился он к Мишке.
- Теперь-то, спасибо, все хорошо. Варенька спит, умытая, одетая, под одеялом. А вот что было…
И он уже начал было рассказывать о своем горе, о том, как пришли в Боровинку бронемашины и танки, но капитан перебил его:
- А между прочим, ты кофею с сахаром хочешь?
Мишка растерялся:
- Кофею? С сахаром? Да я ведь не маленький. Мне и хлеба хватит. Вот если Вареньке на утро оставить…
- И Вареньке оставим, - сказал капитан и велел Остапу принести из кухни котелок кофе, а сам стал расспрашивать Мишку о том, что он думает дальше делать.
- А я и не знаю, - сказал Мишка. - Если не прогоните, поживем немного у вас, а потом пойдем дальше. Я на работу поступлю, а Вареньку пристрою к какой-нибудь тетеньке. А прогоните вы немцев - домой пойду, землю буду пахать в колхозе, огород засажу. Мамка семена хорошо упрятала, их не найдут немцы. А потом тятька с войны вернется, и все будет хорошо.
- Да, ты мужик с умом, - сказал капитан, - с тобой не пропадешь.
Мишка замолчал и задумчиво посмотрел на капитана.
- А может, и вы мне работенку какую дадите? Я ведь все, что хочешь, могу сделать, если меня подучить. Когда у нас в деревне часть стояла, я даже на барабане играть обучился.
Капитан улыбнулся:
- Вот оно как! Ну, что ж, барабан - это дело. Вон Остап Вернигора тоже когда-то барабанщиком был, а потом снайпером стал.
Капитан вытащил из чемодана банку сгущенного молока, баранки, кулек с конфетами и стал угощать Мишку.
- Пей! А потом поговорим.
Мишка допил последнюю кружку кофе, перевернул ее кверху донышком и погладил себя по животу.
- Вот это ладно, - сказал он, - теперь я хоть сто верст пройду.
- Сто не сто, а двадцать придется пройти, - улыбнулся капитан. - Ну, а теперь рассказывай.
Мишка обтер ладонью губы и начал рассказ, а капитан отмечал синим карандашом на карте.
- В Осиповке, говоришь, батарея и госпиталь? Так, так. А в Воскресенском - склад? А ты не помнишь, с чем он? Снаряды? Точно снаряды? Сам видел? Ну, так и запишем.
Капитан помедлил немного и закурил папиросу.
- А ты, Мишка, храбрый?
- Храбрый, - сказал Мишка.
- А ночью?
- Ночью хуже, - сказал Мишка. - Да только я и ночью немцев не боялся: около самых ихних землянок мы с Варенькой шли.
- Так и запишем, - сказал капитан и вновь склонился над картой. - Расскажи мне теперь про свою деревню.
…До поздней ночи засиделся Мишка у капитана, а когда вернулся в блиндаж, то увидел на своей койке красноармейскую шинель, сапоги, белье.
- По приказу начальства тебе, - сказал Остап. - А Варюську мы утречком в глубокий тыл эвакуируем, сам майор распоряжение отдал. Спи пока.
- Не хочется, - сказал Мишка.
- Что? Не уморился разве? - удивился Остап.
- Умориться-то - уморился, - вздохнул Мишка, - да я все думаю, а вдруг немцы хату спалят, а вдруг мамку убьют…
Он помолчал, лег и натянул одеяло до подбородка. Остап тоже лег по соседству и готов был уже захрапеть, когда Мишка приподнял голову и сказал:
- А вы знаете, дяденька Остап, барабанщиком интересно быть, да только, я думаю, у меня не выйдет.
- Это почему же? - удивился Остап. - Ты же учился, говоришь?
- Учиться-то учился… Да ведь я на простом барабане учился. А у вас гвардия. У вас, наверно, и барабан не такой.
- Нет, - зевая, ответил Остап, - барабан у нас обыкновенный. Вот погоди, война кончится, тогда мы снова оркестр из цейхгауза вытащим. А тебя в барабанщики зачислим. Я к тому времени буду гвардии лейтенантом, а ты - гвардии барабанщиком. Идет?
- Ладно, идет, - сказал Мишка. И оба они захрапели.
Так стал жить в гвардейском полку Мишка Сосенкин, гвардии вольноопределяющийся тринадцати лет от роду.
Однажды Остап пришел от капитана веселый. Он получил приказ пойти в глубокий тыл врага и взять Мишку в проводники. Друзья ушли и пропадали целую неделю. И всю неделю волновались товарищи за Остапа и Мишку. Без них как-то тише и скучнее стало в блиндаже. Только на восьмые сутки разведчики вернулись.
- Ну как? - обступили их бойцы.
Остап улыбнулся таинственно и пошел к капитану.
А еще через час над гвардейскими укреплениями взмыла к небу зеленая ракета, и армия по всему фронту перешла в наступление.
- Ох, и весело сейчас у гадов! Они в машины, а моторы не заводятся. Они в склад, а там мины рвутся…
…В эту ночь, ломая оборону врага, давя гусеницами артиллерийские расчеты, часть прорвалась на тридцать километров вперед. Только к утру наступило затишье.
- Вот и твою деревню прошли, Михайло, - сказал капитан, усаживая Мишку в свою автомашину, - завтра дальше пойдем. Так, что ли?
- А можно мне домой сбегать, мамку повидать? - сказал Мишка.
- Соскучился? - усмехнулся капитан.
- Мамка соскучилась, - ответил неопределенно Мишка. - Плачет, небось, все время…
- Нет, твоя мамка не из таких. Она одного немца в подвале приперла, чтобы больше воровать не зарился. А вот насчет тебя просила - откомандировать в ее распоряжение.
- Как? - испугался Мишка. - А как же война? Значит, без меня?
Капитан сделал виноватое лицо.
- Я уж говорил ей. Уговаривал. Нельзя нам, говорю, без Мишки, некому будет в разведку ходить, некому кашу сварить, да и снайперу Вернигоре будет скучно, а она все на своем: "Пусть домой идет, и в колхозе дело найдется".
- Это конечно, - вздохнул Мишка. - Без мужчин в колхозе трудно.
Капитан молчал. Молчал и Мишка.
- Ну, что ж, - сказал он наконец, - я поеду домой, а только жалко мне моей должности: я ведь на барабане хотел играть. Думал в Берлин впереди строя войти.
Капитан улыбнулся и подал Мишке руку.
- Ты не думай, я ведь тебя не совсем увольняю. Я тебе отпуск даю. Когда надо будет, позовем.
…Есть в донецкой земле маленькое село Боровинка, в котором живет школьник Миша Сосенкин, и славится это село тем, что ребята в нем здорово работают. И пашут, и боронуют, и сеют хорошо, а бригадиром у них Миша. С утра до позднего вечера он в поле, а когда наступает вечер, Мишка вынимает из-за пазухи письмо в истертом конверте и долго разглядывает его.
Это письмо начинается словами:
"Гвардии барабанщику Михаилу Сосенкину". И написано оно Остапом Вернигорой, который рассказывает другу о том, как гонит он немцев на запад, к Берлину, а Мишку просит лучше работать в поле, чтобы хлеба было вдосталь, чтобы Варенька, которая теперь снова живет дома, ни в чем не нуждалась, а росла и толстела.
СЫН ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА
Вечерами дед подолгу смотрит на горизонт, заслонясь ладонью от солнца, и говорит медлительно и тихо:
- Чево-то закат квелый, Левонтий. С проседью. Сеногноем бы не потянуло.
Дед больше всего на свете боялся сеногноя, заботился о сенокосе, жил страдою и даже сны такие видел: косит будто сено, а стога волки поедают.
- И приснится же такая нечисть, - бормотал дед, просыпаясь.
Сегодня старик был задумчивее прежнего. Закат совсем опечалил его, и, пока Левушка ловил хариусов в Иструти, а потом варил уху на таганке, дед успел выстроить шалаш, накрыть его свежей травой, а чтобы спать было удобнее, пол шалаша покрыл мягкими веточками пихты.
Уставший, озабоченный, он подошел к костру и еще раз посмотрел на закат. Тонкое лезвие зари рассеяло синюю тучу на горизонте, и дед вновь вздохнул:
- Ишь ты, какая пакость-то ползет!..
Левушке стало жаль деда. Над долиной уже опустилась роса, и пахло золотистым лютиком, свербигой, кварцевыми россыпями, и ничто, как и прежде, не предвещало плохой погоды. Только, может быть, воздух был чуть удушлив да стояла удивительная тишина.
- Может, ее еще раздует ветром, - сказал Левушка.
Дед промолчал и ушел в свой шалаш. Когда он вновь подошел к костру, в его руках был недоплетенный лапоть. Дед еще в прошлое воскресенье начал его, но сердце его болело за погоду, и он никак не успевал доплести. Засыпал у костра.
Сняв котелок с таганка, Левушка поставил его на траву, мокрую от росы, и пошел к кленам. Овчарки сонными глазами проводили его к опушке леса, потом вскочили и побежали за ним, обошли отару, косясь на клены и березы, до колен залитые вечерним поздним сумраком.
Закончив обход, овчарки легли у костра, томительно зевнули и закрыли глаза.
- Поедим, деда, - сказал Левушка, - мне что-то есть хочется.
- Ешь на здоровье, - сказал дед, и в голосе его была доброта и дрема. - Отъедайся после Питера. Слава богу, питания здесь хорошая. Без немцу.
- Я ведь из Новгорода, - задумчиво сказал Левушка. - Это совсем другой город.
- А ты лучше не думай об этом. Погоревал - и хватит. Может, осенью наши отобьют его. Должны бы.
Дыхание слабого ветерка ощущает лицом Левушка. Ветерок пахнет горами, лабазником, дикой акацией.
- У вас здесь хорошо, деда, - тихо говорит Левушка. - Мне здесь очень нравится.
- А какое здесь сено-то! Какое сено! - говорит дед. - В жизнь ни на что такое сено не променяю. Шутемное. Если бы заграница знала о таком сене, от нее бы отбою не было.
Левушка задумчивым, мечтательным взглядом обводит горы, прислушивается к далекому щебету родничка, смотрит на звезды и долго не может оторваться взглядом от них.
- Такие же, как у нас, в Новгороде.
- Ты ешь-ко, айда, - с грубоватой нежностью говорит дед. - Остынет щарба-то.
Уху дед по-уральски называет "щарбой", а вместо "скорее" говорит "айда".
Левушка не торопясь ужинает. Он ест душистую уху, приправленную по совету дедушки какими-то кореньями, и пьет густое прохладное молоко.
- Я никуда теперь отсюда не уеду, - говорит Левушка, - мне здесь очень нравится.
Деду приятна эта похвала, но он всегда любит возражать.
- Конешно, если у костра сидеть сложа руки, оно, может быть, и ничего, а вот если страдовать, к примеру, то мало радости. Весь потом изойдешь. От зари до зари. Или зимой за дровами в мороз ехать. Крестьянская жизнь нелегкая, Левонтий. Ох, нелегкая!..
Левушка с уважением слушает деда, и тому становится стыдно за то, что он как бы хочет сказать, что городскому мальчику никогда не устоять перед деревенским. И дед торопливо добавляет:
- Ну, хоть наша работа трудная, зато радостная. Все-то у нас есть. И пчелы у колхоза есть, и овец четыре сотни с половиной, и МэТэФа большая. Ни в чем отказа нет.
- А ты любишь, дедушка, горы? Я очень люблю горы, - говорит Левушка, - только мне боязно змей и волков.
- А чего их бояться? - говорит дед. - Они тебя должны бояться, а не ты их.
Левушка не ответил. Он слушал пение родничка, и шорох серебряной листвы осинника, и дыхание овечьей отары. Отблески пламени падали на тяжелые рога барана, и золотые точечки дрожали в его тупых и выпуклых глазах. Левушка вспомнил свой город, своего умершего деда, и губы его дрожат, и слезы спазмами сжимают горло.
- А ты не думай об этом, Левонтий, - говорит дед. - К слову сказать, жизнь прожить - не поле перейти. Вот даже овца - она и то, наверно, волнение имеет. Очень уж у нее сердце слабое. Поймаешь ягушку, а сердечко у нее так бьется, вроде кто-то быстро молоточком по наковальне бьет. Тук-тук-тук.
Дед кладет на колени доплетенный лапоть и долго смотрит на огонь.
- А животная страсть полезная. И тебе шкура, и тебе шерсть, и тебе мясо. Ба-альшой талан надо иметь, чтобы ягушку в овцу вырастить. Вот я десять лет в чабанах хожу, а тебе признаюсь - не хватает мне талану. И уж что я ни читал! Книг десять прочел про овец. Толстые книги, по сто страниц даже попадались, а все никак не могу понять, в чем корень ихнего существа. Почему одна овца с норовом, а другая нет. Почему одна быстро нагуливается, а другая на квелость переходит. Вот и рассуди тут, как хочешь. Кому что на роду написано. Профессия, стало быть.
- А инженером тоже хорошо быть, - сказал Левушка. - Мой папа все время путейским инженером работал.
- Если бы мне грамоту, - вздохнул дед, - я бы все науки превзошел. Я бы, может, даже через микроскоп разную бактерию высматривал. Которая зловредная, ту к ногтю, а которая с пользой - ту на развод. Есть же такая работа?
- Это в лаборатории, - сказал Левушка, - у разных ученых.
- То-то и оно, - удовлетворенно сказал дед и приступил к ужину. Дед любил печальную песню "Лучинушка". Перед сном у костра он мурлыкал ее, и Левушке полюбились грустные слова этой старой песенки:
Горит, горит лучинушка,
Горит, трещит сосновая.
Сидит в избе хозяюшка,
Как ноченька, суровая.
- Вот что значит сиротская доля, - говорил он, допев песню. - Плохо без отца, без матери. Вроде как скворцу без скворешни.
Дед вырос сиротой, и, когда Левушка с матерью приехали с запада, перейдя линию фронта, мальчик с рябым лицом и мужицкими серьезными глазами удивительно полюбился деду. Так стал Левушка чабаненком, а мать стала работать учительницей в школе. Левушка так привык к лесу, к ягнятам, что не уходил домой даже в воскресенье, чтобы повидаться с матерью, и она сама навещала его. Она приносила свежих пирогов, меду, а деду нюхательного табаку.
- Ну, как сын Великого Новгорода работает? - спрашивала она, ласково ероша жесткие волосы Левушки.
Дед долго нюхал табак, посматривал лукаво на Левушку, а потом с важностью в голосе отвечал:
- Работает согласно уставу. Все в исправности, кнут ремонту не требует, ягнята не теряются, на работу имеет злость и прилежание, вроде как бы испокон веков чабаном был.
- Ишь ты как, Левушка! - говорила мать. - Может, и меня в помощники возьмете?
Дед улыбался в бороду и качал головой:
- Смысла нет.
- То есть как? - удивлялась учительница, и ее серые глаза искрились смехом.
- Кто же пироги тогда нам таскать будет? И табачок…
Вечером они втроем подгоняли отару к шоссейке и, подняв руку, останавливали какую-нибудь грузовую машину. Дед сам усаживал Левушкину мать в кабину и говорил шоферу:
- Айда! Трогай! Только не растряси нашу учительницу, сукин сын. Знаю я вас, зимогоров!
…Тесно прижавшись друг к другу, лежали овцы. Овчарки изредка обегали отару и вновь возвращались к костру, успокоенные тишиной; только загривки их изредка ерошились жесткой шерстью. Собакам мнились в ночи волчьи стаи, хоть в это время года волки редко беспокоят стада. Им хватает дичи и без ягнят.
- Пойду, посплю немного, Левонтий, - сонным голосом сказал чабан. - Или ты отдохнешь?
- А я и не устал, - сказал Левушка, - это же ведь не работа.
- Скоро ты другое скажешь, - улыбнулся одними губами дед. - Вот начнется гроза, тогда ты узнаешь. Намаешься. Смотри только к болоту не пропускай. Если что - разбуди.
- Хорошо, - сказал Левушка, - я разбужу.
Дед ушел спать, а Левушка вновь подбросил в костер смолевых сучков и, опустившись на спину, стал смотреть в небо. В узкие прозоры меж туч еще светили звезды, крупные и яркие. Все удушливее и недвижимее становился воздух, и от этой предгрозовой тишины замолкли даже ночные птицы и перестала плакать выпь в болоте.
Собаки открывали рты, и тонкие языки их подрагивали, точно от сильного бега.
Еще теснее прижались друг к другу овцы, и ягнята спрятали свои белые мордочки у матерей под боком.
Утомленный ночной духотой, Левушка невольно закрыл глаза и задремал. Далекий и глухой раскат грома прогудел где-то за горизонтом. Потом еще удар, и, когда Левушка открыл глаза, острая молния рассекла надвое небо над его головой.
Гром оглушил его, и на вершине одной из сопок ярко вспыхнула сраженная молнией старая лиственница…
Овчарки с воем отпрянули от костра и ринулись во тьму. Точно от удара из-под земли вскочила овечья отара и, расколовшись на косяки, заметалась по поляне.
- Дедушка! Деда! - закричал Левушка, хватая кнут и кидаясь наперерез сотне овец, покатившейся к болоту.
Дед вышел из шалаша встрепанный и сердитый, и от его крика еще усиленнее залаяли овчарки, тщетно пытаясь вновь сбить отару. Они хватали за ляжки овец, налетали на них ураганом, сваливая грудью и отгоняя от леса, но обезумевшие животные с жалобным блеянием убегали в лес, опережая и овчарок, и деда, и Левушку.
Передовой баран с косяком овец рванулся прямо на Левушку, сбил его своими рогами и, перемахнув через пенек, скрылся во тьме. Левушка не успел подняться. Около десятка овец прокатилось по нему, и только счастливый случай помог ему встать. Вновь раскололось небо от алой молнии, и овцы на мгновение в страхе припали к земле. Левушка вскочил и со злости ожег кнутом барана. Тот покорно повернул обратно, но ягнята, бежавшие за ним следом, уже проскочили узкой тропой в болото. Не менее двадцати ягнят.
Левушка заплакал от обиды. Он отогнал овечий косяк обратно в долину, передал его овчаркам и побежал к болоту.
Молния в третий раз осветила стежку, и далеко впереди Левушка увидел белых ягнят, в страхе несущихся к топи.
- Дедушка! Деда! - закричал Левушка, но гром заглушал его слова, а слезы мешали отчетливо видеть дорожку.
Рубашка на Левушке была изодрана в клочья. Бока, лицо и руки были в крови, но Левушка не замечал ничего этого. Он не чувствовал боли и, чуть пригнув голову и выставив вперед руки, пробирался сквозь кусты, ощущая ногами зыбкую трясину.
Он упал от изнеможения, когда в лиловом свете молнии увидел на островке восемь ягнят и трех овец.
Ударил ливень, крутой и тяжелый, какой бывает только в Уральских горах, и Левушка упал в вязкую трясину недалеко от островка…