Иду над океаном - Павел Халов 10 стр.


- Вообще-то, Оленька, об этом стоит поговорить всерьез. Это, понимаешь, - социально. Я знаю: скажи я так в РК ВЛКСМ (она сказала это так: рэкэ вэлэкэсэмэ) - мне бы дали. Но дело не во мне. Все это очень серьезно.

Нелька говорила это уже звеня ключами - они пришли.

- Мы сделали глупость, - сказала Нелька. - Мы ничего не взяли. Надо было зайти в гастроном. Выпить хочется. И повод у нас с тобой верный. Ты сиди, а я пошарю по сусекам, что-нибудь да есть, неправда!

Ольга села в кресло у стола. Оно было единственным. Да и всей мебели в комнате было - тахта, детская кроватка в углу у глухой стены, вся заваленная детской одеждой, это вот кресло, удобное, с откинутой спинкой, стол - маленький, под стать комнате, но крепкий - и все. Но и пол, и тахта, и стол этот, и полка над столом были завалены рисунками, листами ватмана, книгами, у двери на балкон стояли холсты, черный и весь перепачканный красками мольберт. И только на стенах не было ничего. Лишь над детской кроваткой висели на гвоздике маленькие-маленькие - их, наверное, нельзя было носить - лапти.

Нелька гремела в кухне посудой, разговаривала сама с собой. Спросила о чем-то Ольгу. Ольга не поняла. Нелька не повторила своего вопроса. И Ольга снова и снова - с незнакомым ей еще любопытством и каким-то волнением разглядывала эту комнату. В сущности, она впервые видела жилье молодоженов.

- Ты знаешь, - громко и радостно сказала Нелька из кухни. - А ведь нашла. Смотри-ка - нашла! Открылась возможность слопать яишню, предварительно сделав ее.

Черная от загара, худая, она появилась на пороге, держа в руке запыленную бутылку.

- Добрая половина! А? Я думала, Витька ее прикончил. А она - вот она, голубушка… Ты довольна?

- О да, - сказала Ольга. - Я тебя не видела целую вечность.

- Ерунда - всего год или полтора. - И потом Нелька уже тихо добавила: - А в общем, ты права.

Нелька что-то хотела сказать, но не сказала, а поглядела куда-то в окно протяжным взглядом и, словно с трудом, отвела глаза.

В комнате было прохладно и чувствовался сквозняк.

Солнце сюда не попадало. Наверно, оно бывало здесь лишь по утрам, а сейчас оно бушевало за окном в выгоревшей запыленной листве, и желто-зеленое пламя от нее освещало потолок, окно светилось нестерпимо, и что-то удивительно свободное и чистое, что-то очень волнующее было в облике этой комнаты, в Нельке - с ее порывистостью, с ее загадкой, с ее темным египетским лицом. И так все это было не похоже на то, как жила сама Ольга. И она подумала, что с удовольствием променяла бы свою комнату в их особняке и все-все на этот мир. И пусть бы самые дорогие люди остались там, а она любила бы их отсюда и помнила бы как прошлое - светлое и смешное.

Ольге даже было хорошо, что Нелька возилась в кухне и оставила ее на несколько минут одну.

Потом они сидели друг против друга. Нелька с маху пододвинула стол к тахте - иначе не на чем было бы сидеть одной из них. Сковородку с яичницей она поставила на какую-то книгу. Перехватив взгляд Ольги, сказала:

- Поэт, который врет. Пусть будет под сковородкой… Ну, давай, старина.

Они выпили по глотку и долго молчали.

Потом Ольга сказала:

- Не сердись, Нелька. Я все никак не могу привыкнуть к тебе, к такой тебе, какая ты сейчас. Когда мы расстались…

Вдруг Нелька ее прервала:

- Мы? Расстались? Ерунда. Не расставались мы. Просто разошлись. Ты думаешь, я не вспоминаю нас? Ого! Еще как вспоминаю. Но у меня такое ощущение, словно все наше прошлое на перекрестке. Постояли на перекрестке, а потом пошли, не кивнув друг другу, и каждый - по своим делам. Ленька - за сигаретками, ты - к папе…

- А ты?

- А я, - резко сказала Нелька, тряхнув жесткими волосами, - ушла от вас давно. Еще раньше… - И горько добавила: - Вот видишь, и даже ты не заметила этого.

- Знаешь, - сказала Ольга. - Я всегда считала, что ты любишь… В общем, что тебе нравился Ленька… И…

- Глупая! Нравился! Я его люблю…

- Что - и сейчас?

- Почему бы и нет?

- Ты сошла с ума! Честное слово - ты сошла с ума, у тебя же Витька. И сын.

- Да. Витька и сын. И все же так оно и есть.

- Но ведь это невозможно, Нелька. Это же добровольная тюрьма.

- Нет. Витька знает это. Знает с первого дня. Я ему сказала. Но он знает и другое: с Ленькой - гибель. Ты же знаешь Леньку - он всегда был циником. И если бы не отец и не мать, он спился бы и стал бы альфонсом. И, чтобы быть с ним, надо сразу и навсегда отречься от себя, от мечты, от детей. А я на это ни за что бы не пошла.

Ольга думала мучительно. Она остановившимся взглядом глядела в темное лицо Нельки и ничего не понимала. Она не понимала ее, не понимала Леньку, не понимала мужа Нелькиного. Но она чувствовала за Нелькой какую-то железную правоту. Что, собственно, представляли они еще два года назад? Чем жили? Пляжем? Хорошо сложенные, тренированные мальчики и тоненькие в смелых купальничках девочки. Полублизость, полудружба, полууважение? И все - игра. Игра в дружбу? Чепуха.

- Ты когда-нибудь, Ольга, когда-нибудь ты задумывалась, что мы были такое?

- Нет. Тогда - нет. Сейчас вот сижу и думаю.

Нелька встала с тахты, нервно прошлась по комнате за Ольгиной спиной и встала перед окном, пальцами крепко схватив себя за острые локти.

- Ни ты, ни я, ни они четверо - никогда, ни разу не сказали друг другу чего-то такого… Ну вот - я втихаря от вас всех ходила рисовать. Два года занималась у хорошего художника, у мастера. Ты знала об этом?

Ольга отрицательно покачала головой.

- А видела хоть раз рисунки мои? Ты, Оленька, и сейчас не поинтересовалась, а они-то… Вот посмотри…

Ольга нагнулась и взяла с пола между ножек кресла лист ватмана. Набросок был размашистый, мужской: скуластый, с плотно сжатым ртом и чуть сведенными к переносице бровями, одержимый какой-то парень лет семнадцати-восемнадцати.

- Кто это? - спросила Ольга.

- Это я тебе потом расскажу, сейчас не хочется. Знаешь, Ольга, мне и горько сейчас и хорошо. Хорошо, что мы с тобой встретились. И напомнила ты мне о многом.

- Да, правда. И ты. Ты мне тоже напомнила все. Ты вот нашла свое, а я?

- Нашла? Нет, не нашла я еще ни черта. Ищу только. Не сейчас, а потом я тебе покажу все, что у меня есть. Ты сегодня в точку угодила - слесарь… Знаешь, что у тебя в руках? Слесарь, Ольга. И не какой-нибудь слесарь, и все. Это - мой Витька. Таким я его увидела однажды, давно уже. А с "просто слесарем" неинтересно. Как только перестанет в человеке биться мысль - вот тебе и "просто слесарь". Это одно и то же - "просто профессор". Как хочешь назови. Ну, чтобы тебе было ближе - "просто генерал". Только одного на свете не бывает - "просто художник". Художник - это уже не просто. Знаешь… А я ведь не художник. Витька художник, а я - нет. Но я буду, буду!.. Вот увидишь.

- Я тебя понимаю, - сказала Ольга тихо. - У нас сегодня умерла женщина. Я ее почти не знала. Ее привезли из деревни с пробитым легким - что-то случилось там. Но наш хирург… Видела бы ты его, когда она умирала! Серенький такой, ни глаз, ни бровей. А посмотрела я и поняла, какая глыба горя в него поместилась. Он камфору ей вводил. Она уже умирала. Он этот шприц зажал в руке, так с ним и ушел… "Просто"… Я знаю: я - "просто". - Она усмехнулась. - Я "просто" никто. У нас в классе - все "просто". Ты одна не просто…

- Ни черта! Ни черта! - вдруг резко сказала Нелька. - Выкарабкаемся! И потом разберемся, почему так было! Давай хлобыстнем.

Они выпили с маху. И Нелька, упав головой на сгиб своей руки, в которой еще держала рюмку, запела, покачиваясь, неожиданно высоким и чистым голосом:

Ой, летят утки…

Все это вспомнилось Ольге дома, и именно это было в ней, когда она разговаривала с Натальей, и потом, когда поднялась к себе в комнату. Она слышала, как пришла мать. И подумала о матери, отчетливо и спокойно, как о чужом человеке. "А она - "просто" или не "просто"? И не смогла ответить на этот вопрос. Об отце она не могла да и не смогла бы так думать. Она знала и чувствовала всегда силу отца, и всегда ей мучительна до слез была его недостижимость - словно и здесь он и нет его. Ей всегда казалось, что там, в небе, ему, мужественному, овеянному славой, легко и чисто, что небо там синее-синее, такое, каким она видела его из Ту-104, когда они летели сюда, на Дальний Восток. И именно этим он оставался для нее недостижимым.

Как-то Первого мая, рано утром, отец, собираясь на парад, брился в ванной. Его парадная тужурка со всеми орденами осталась почему-то в гостиной.

Ольга в плаще, в туфельках, причесанная, чтобы идти на демонстрацию, подошла и села напротив этой тужурки. Она долго смотрела на ордена и на Золотую Звезду над ними и думала, что он уже привык к орденам, привык к себе такому, каков он есть. Она провела ладошкой по холодным орденам. И они тонко звякнули друг о друга. Он знал, чего хотел, знал, кого любить, и знал за что…

Отец не дал ей подумать еще - он вышел к столу, молодцеватый и гибкий, совсем не похожий на генерала.

- Тебя подбросить к больнице? - спросил он.

- Нет, - ответила она и пошла. Она знала, что отец глядит ей вслед, но не оглянулась, потому что знала и другое - что он думает о ней тоскливо и с тревогой.

И сейчас, в своей комнате, вспомнив все это, она с хрустом стиснула руки. "Зачем я здесь живу? Ведь я всем чужая и никому не приношу радости".

Потом вошла мать. Она нерешительно постояла на пороге.

- Не спишь?

- Нет. Ведь еще рано.

Мать прошла к столу - бледная, как всегда после трудного дня. Но сегодня она была очень сосредоточенна и словно хотела что-то сказать, но сдерживалась.

Она села, облокотясь рукой на Ольгин столик у окна. У нее была почти девичья рука. Тонкие красивые пальцы. И копна волос, и брови, и краешки ресниц светились от настольной лампы.

- У меня сегодня интересный день. Словно родилась заново, - сказала она.

- Ты и так не стара, мама. Ты же знаешь это.

- Ах, да я вовсе не о том, Ольга. Я бы очень хотела, чтобы ты была сегодня со мной…

Мария Сергеевна была сейчас убеждена, что в клинике она думала именно об этом. И, пожалуй, это было правдой. Вдруг сейчас, в этой комнате, с ней что-то случилось: ей показалось, что она понимает дочь. Еще не может перевести в какие-то определенные слова это свое понимание, но понимает человека, которого столько лет не понимала. И это тоже было правдой.

Но всего пережитого за день для Ольги оказалось слишком много.

- Зачем ты мне все это говоришь? - тихо и раздельно сказала она. - Ты хочешь сказать, что жизнь моя пуста, и я пуста, я - человек "просто" так, и мне необходимо, если не самой творить, то хотя бы видеть, как люди, другие люди делают настоящее дело?!

- Ольга…

- Ах, мама, оставь. Ты же со мной сейчас не как с дочерью. Так дай же и мне однажды сказать…

- Что ты хочешь от меня, Ольга? - с тоскливой усталостью спросила Мария Сергеевна.

- Я? Ничего не хочу. Ну пойми ты, пойми - как мне здесь жить, а? Присутствовать? Это же надо! Отец - Герой Советского Союза, генерал-лейтенант, мать - кандидат, хирург, младшая сестра - чуть не Латынина, а дочь - санитарка!.. А я ничего не умею другого! Ничего! Кто я? А? Твоя дочь? Боже мой! Да не наврали ли тебе в роддоме? А может, перепутали?

- Ольга!

- Ты вот слушаешь, что я говорю, негодуешь, а ведь знаешь, что я права. Ну права же я, мама! Я не знаю, кто виноват, может, я, может, не я… А черт с ней, с виноватостью, не в этом дело. Отпустите вы меня.

- Ольга! Что ты говоришь, Ольга!

- Мама, милая, родная моя, моя хорошая. Ты же умница. Отпустите меня. Пусть я буду жить сама! Ведь не поздно. Девятнадцать лет - немного еще, честное слово!..

Видимо, они говорили громко: в коротенькой ночной рубашечке, кутаясь в платок, появилась Наташа.

Ольга - сквозь невыносимое горе, сквозь спазмы - увидела: "А платок не забыла даже сейчас, летом…" И тихо, но убежденно сказала:

- Отпустите.

Волков позвонил ночью. Почти под утро. Мария Сергеевна, словно завороженная, смотрела на телефон и не брала трубку. Трубку сняла Поля.

Марии Сергеевне был слышен его голос, звучный, бодрый. Он заговорил сразу, Поля не успела еще ничего сказать.

Он сказал: "Маша. Прости - не позвонил, не мог… Как вы там? Как девочки?"

Поля испуганно глядела на Марию Сергеевну.

- Мария, Мария, - сказал генерал. - Ты меня слышишь?

- Михаил Иванович, - ответила наконец Поля, выговаривая его имя как по-писаному: - Это я - Поля. Спят они. Умаялись и спят.

- Что нибудь случилось? - спросил генерал.

- Ничего, - ответила Поля. - Все хорошо. Не извольте тревожиться. Все хорошо. Устали - и спят.

- Ну вы, Поля, передайте - я звонил. Завтра, то есть уже сегодня, в двадцать часов я с вами свяжусь.

Ночью Мария Сергеевна ничего не могла сказать своей старшей дочери: растерялась, была ошеломлена.

Она должна была собраться с мыслями. Она не обиделась на Ольгу и не огорчилась. То, что произошло ночью, перевернуло все в ее душе. Она чувствовала, угадывала и мучительно пыталась разобраться, что же все-таки произошло с Ольгой. Где-то она винила Волкова и еще больше - самое себя. Ведь в сущности последние пять-шесть лет оба они с Волковым были заняты сами собой, своими делами, своей неожиданно разгоревшейся любовью. Скажи ей кто-нибудь раньше, в двадцать, даже в двадцать пять лет, что только сейчас она почувствует себя истинной женщиной и только сейчас будет знать, что такое любовь, она рассмеялась бы. Но никогда прежде не умела она видеть своего мужчину вот так - всего, волноваться от того, как он ходит, как сидит, замирать, понимая его лицо. Ей казалось, что и с ним происходит то же самое, и никогда еще между ними не было такого безграничного доверия. И то, что они оба старели и до этой самой старости оставалось уже совсем немного - считанные годы, - придавало их отношениям какую-то горьковатую нежность, и не было у этой нежности конца.

Сейчас, виня себя за это, она пыталась представить себе своих детей в прошлом. С Наташей все обстояло проще. Вспоминая младшую, Мария Сергеевна видела рядом и Ольгу, но не могла вспомнить ее последовательно - год за годом. Она вспоминала ее то крохотной, путая со своим детством, то постарше, в классе шестом-седьмом, то вспоминала выражение лица Ольги, что-то говорящей, но что - не могла вспомнить. И чем больше она вспоминала, чем тщательнее копалась в прошлом, тем больше понимала, что дочь потеряна была ими давно. А то, что произошло сейчас, - лишь логическое продолжение всей их жизни. Так оно и должно было случиться. Она испытывала сейчас беспомощность, похожую на ту, которую испытывала, когда Ольга, после окончания десятого класса, тихо, словно про себя, сказала ей, что пойдет работать в больницу.

Теперь она поняла, что ничего не знает об Ольге, потому что все, что она видела, были лишь верхушки, а не суть, не душа Ольги… О чем она мечтала, чего хотела, чего жаждала - Мария Сергеевна не знала. И отец, мало того что не знал, а даже и не делал попытки узнать или понять.

И вдруг она подумала о Меньшенине. Может, оттого, что Волков был далеко и говорить ему по телефону о случившемся она не могла, и надо было ждать его возвращения. А может быть, она вспомнила о Меньшенине потому, что сейчас ей нужен был не любимый, виноватый так же, как она, а совсем другой - чужой, спокойный и надежный ум…

Угрызения совести измучили ее. Но когда она вспоминала День Победы в забытом уже немецком городе, стрельбу, Волкова за спиной, автомат, трясущийся в одной беспрерывной очереди, то вспоминала, как с последним выстрелом в ней впервые стукнулся ребенок, и этот ребенок был Ольга. Она поднялась с постели и закурила - сделала то, чего не делала никогда. Это была уже настоящая тоска. Но ничего изменить, ничего исправить она уже не могла. Теперь надо было изо всех сил удержать дом до возвращения мужа - чего бы это ни стоило. И она поэтому не смогла говорить с ним по телефону.

Уснула Мария Сергеевна под утро…

Ольгу разбудила Поля. На дворе начиналось утро, и солнце лишь едва-едва коснулось самых высоких зданий. Все остальное было голубым и синим.

- Вставай, Оленька… Пора… Не то опоздаешь.

Ольга поднялась легко. Решение, что внезапно, но твердо вынесла она, наполняло ее упругостью.

- Мало поспала, голубушка? Может, не пойдешь? Аль опоздай? Я позвоню, скажу, мол, приболела Ольга наша.

- Нет, Поля, нельзя. Понимаешь, девочка, с которой я работаю, вчера отпросилась - с мамой что-то. И никто не придет. Здорово получится?

Ольга говорила это одеваясь, причесываясь, и во рту у нее были приколки.

Утро в отделении для Ольги начиналось с перевязок. Никакой медицинской подготовки у нее не было, когда она пришла сюда впервые. Сначала было тошно от одного вида этих страшных швов на полгруди и от жалости к больным. И она чувствовала у себя под грудью неловкость - там же, где у больного был шрам. Но теперь уже прошло больше года, как она здесь, и Ольге уже не страшно. Она теперь видела и людей, а не одни их раны. Но всякий раз, когда, меняя повязку, причиняла боль, у нее самой болело это место.

Ольга переоделась внизу, в раздевалке, взбежала по лестнице на второй этаж. Пошла в перевязочную, здороваясь с больными и сестрами. Была та пора, когда ночная дежурная смена уже закончила работу, а дневная еще не приступила.

В перевязочной горел свет. Дежурный хирург и две сестры делали перевязку Кулику. Высокий, худой, со впалой грудью, он всегда переносил перевязку твердо и только, бледнея от боли и кривя губы, говорил пошлости. Ему никогда не отвечали и не обижались на него. Когда-то Кулик должен был умереть - его легкое, пробитое отверткой в драке и затампонированное кое-как в районной больнице в бухте Тикси, распадалось. Несколько месяцев назад Минин оперировал его. Как только вскрыл грудную полость - ручьем хлынула кровь. Никакому отсосу было не справиться. Никто не предполагал такого кровотечения. Запасли к операции всего два литра крови.

И тогда Минин хрипло сказал:

- Ребята, немедленно на станцию. Резус минус, вторая "А" - сколько будет. Иначе он умрет.

И за кровью на "санитарке" поехала Ольга. Шофер включил сирену, и "Волга" неслась, как снаряд. На главном перекрестке едва не столкнулись с каким-то частным "Москвичом", в последнее мгновение шофер рванул машину влево, за осевую, а в Ольгином сознании так и остались расширенные от ужаса глаза водителя "Москвича" и его спутницы.

На станции оказалось лишь полтора литра. "Вы что - не понимаете? Где мы вам возьмем столько - резус минус да еще и второй группы?! Заказывать надо".

- Так ведь срочность…

- Нету же! Видите - нет!

- А где можно взять? - помедлив, спросила Ольга.

- Не знаю. Может, у военных, в окружном госпитале.

И тогда Ольга позвонила отцу. Ей было в ту минуту все равно, у кого просить. Для себя или по любому иному поводу она не стала бы ему звонить. Но тут позвонила - через "Марс", через "Озеро", где телефонист-солдат помедлил, прежде чем соединить. Ольга сказала звенящим голосом: "Да что ты там в трубку дышишь - из дома звонят. Звонит дочь генерала Волкова, понятно?" Через минуту она стала сама себе противна. Да и шофер был здесь, все слышал, но только скользнул по ней неопределенным взглядом и стал глядеть в окно.

Назад Дальше