Когда прошел тот первый угар неожиданной влюбленности, угар от весны, от предчувствия победы, она, в сущности девчонка, вдруг почувствовала себя гигантом, овеянным славой. Видя неумолимую поступь могущественной армии, она сознавала себя ее частицей. А если честно - то не очень малой частицей. Да, именно это сознание себя не просто человеком, а представителем неудержимой и в то же время гуманной силы и подготовило тот порыв, с которым она ответила Волкову. Потом, спустя некоторое время, она, поумнев и погрустнев, поняла, что Волков поразил ее воображение тем, что все в нем очень соответствовало ее состоянию и ее представлению о том, каким должен быть настоящий мужчина.
А потом - чем выше забирался ее Волков на ту высоту, к которой она по природе своей не могла привыкнуть, - тревога все чаще и чаще беспокоила ее. Ей казалось, что в один прекрасный день все это может кончиться, рухнуть - и пней не останется на том месте в жизни, которое занимали они, Волковы.
…Генерал улетел за границу. Время от времени ей звонил маршал. Спрашивал о самочувствии, шутил по телефону с дочерьми и снова разговаривал с ней, называл ее Машенькой, и она понимала: маршал успокаивал ее и хотел отвлечь от дурных мыслей. Она была ему благодарна.
Волков вернулся как раз в канун Нового года. На другой день они вместе были на даче у маршала.
Стояла мягкая московская зима. Снег не таял, но был влажным, податливым, и на нем оставались темные следы.
Домой они попали поздно, хотя шоссе в этот час было пустынным и старшина водитель вел "Чайку" со скоростью сто километров в час.
Пока Мария Сергеевна вместе с домработницей раздевала дочерей, Волков сидел у себя в кресле и курил.
Когда она, причесанная и одетая на ночь, такая свежая, словно и не провела целый день на ногах, вошла к нему, он грузно повернулся в кресле навстречу и, пока она шла от порога, не отрываясь смотрел на нее. Потом Волков встал и обнял Марию Сергеевну. И она почувствовала в который раз, какой он большой и сильный. Закрыв глаза, ощущала на себе его дыхание - пахнущее хорошим табаком и чуть-чуть отдающее вином. Она так и не раскрыла глаз, спрятав лицо у него на плече…
Немало лет отделяло Волковых от их первой ночи весной сорок пятого - ночи в полусожженном немецком лесу, на пахнущей гарью и землей низкорослой траве среди голых стволов деревьев. Но ничего подобного этой, последней их ночи они не переживали - ни он, ни она. Оба они не спали и с непроходящей остротой ощущали, как тепло одного тела переливается - спокойно и бесконечно - в другое.
Они не разговаривали. Волков, словно при дневном свете, видел близко перед собой сияющие глаза Марии Сергеевны. И сияние их было необыкновенным - они сияли темной глубиной зрачков, заполнивших ее глаза. Ее лицо заострилось, но было спокойным, даже скорее грустным от скорбных складок, пролегших от уголков рта и над прямыми длинными бровями.
Мария Сергеевна, положив ему ладонь на грудь возле горла, не улыбаясь, разглядывала его и не думала ни о чем, кроме того, что видела в нем. Молодым он не был таким красивым и понятным ей, как ей сейчас казалось. Все в нем тогда было для нее словно подаренным на елке. Теперь она знала все морщинки на его тяжелом лице, знала, о чем он думает, и знала, что бывает с его лицом, когда он думает.
Сейчас она жалела, что упустила столько времени, жалела, что все годы их жизни не видела его и не понимала так, как в эту ночь, забывая, что ни пять лет назад, ни год, ни даже за час она не была готова к этому и что сама жизнь, все, что с ними случилось, готовило для нее это прозрение.
Надо было родить двух девочек и увидеть их на его руках, надо было сделать сегодняшнюю операцию, надо было дождаться его сегодня, надо было ждать, когда кончится затянувшаяся вечеринка и потом ехать в темной машине по пустынным влажным от тающего снега улицам столицы и слышать с замиранием сердца его дыхание и надо было так ощущать его присутствие за своей спиной.
* * *
Волосы у Натальи были длинными, шелковистыми, упругими и отливали рыжинкой. Наташа в свои семнадцать лет уже знала их прелесть и любила их, они приносили ей много радости и заботы, и даже эти ее заботы были для нее радостными. После ванны она подолгу сушила их и расчесывала перед громадным зеркалом, хмуря бровки и притворно сердясь. Она как-то томительно радостно ощущала их тяжесть, когда чуть закидывала назад голову. И не знала, что это с ней такое.
Может быть, она знала это, но боялась думать так, как подсказывала ей нарождающаяся в ней женщина. Она не любила свое тело - худенькое, узкобедрое. Но что-то подсказывало ей, что пройдет еще немного времени, и ее руки и плечи нальются силой, а худая длинная шея станет стройной и гибкой. Всякий раз, когда она видела себя обнаженной, она смущалась, ей казалось, это стыдно - так разглядывать себя, так чувствовать всю себя - от пяток до макушки, до мороза по коже, но ничего не могла с этим поделать. И почти сознательно затягивала свое одевание. А в последнее время пускалась на маленькую хитрость: когда кто-нибудь мылся в ванне, шум воды был слышен в гостиной, и она не закрывала кранов, и вода с шумом лилась все время, пока Наташа стояла перед зеркалом. Это давало ей возможность выходить из ванной с независимым видом. Но именно это - и блестящие глаза, и взволнованность, и какая-то снисходительность к домашним, особенно к старшей сестре, выдавали ее. И ни для кого почти не было тайны в ее состоянии.
Они были очень похожими - Ольга и Наташа. Но похожесть их строилась как-то странно - если взять отдельно детали - нос, губы, глаза, волосы, фигуру, походку - ничто в Ольге не напоминало Наташу, и наоборот. Но когда они были рядом, сходство их было разительным.
Наталья не хотела обидеть сестру, когда, проходя мимо, небрежно обронила:
- Опять решаем вопрос: быть или не быть?
Ольга сидела за столом в гостиной и что-то вертела в руках. Она подняла взгляд на сестру, и глаза ее недобро сверкнули.
- А ты этот вопрос уже решила?
У Натальи екнуло сердце (именно сегодня ей не хотелось ссориться), но было поздно.
- Что поделаешь, уже…
- Когда же, утром? Или сейчас, в ванной?
Наталья покраснела.
- Во всяком случае - в девятнадцать лет я это буду знать точно…
- И безусловно - быть?
- Да, только - быть.
Ольга усмехнулась. И вдруг что-то в ее облике изменилось - она словно обмякла. Она сказала неожиданно тихо и убежденно:
- А я вот, понимаешь… Никак не могу я решить этого вопроса, Наташа…
Наталья, готовая уже вспыхнуть и наговорить резкостей, уже собиравшаяся обидеться до слез и уже жалевшая испорченный вечер, растерялась. Никогда сестра не говорила с нею так. И это перевернуло ей душу. Она не знала, что делать и как ответить. Сквозь себялюбие до ее сердца дошло чужое, неожиданно серьезное горе Ольги.
Наталья ничего не ответила. Она немного постояла, потом медленно вернулась к столу и молча села рядом - стол был большой, овальный, за ним собирались Волковы и гости, когда они были. И стулья, обитые темно-красным нейлоном, стояли просторно и всегда на одном и том же месте.
- У тебя плохо? - только и нашлась Наталья.
- Нет, все в порядке…
- Что же все-таки?
- Все равно, Наташка, ничего ты не понимаешь. Ты какая-то совсем другая…
- Тогда я действительно ничего не понимаю. У нас с тобой разница почти три года. Так?
- Так.
- У обеих у нас - папка один. Так?
- Так, Наташка.
- Тогда в чем дело? Ну право же, Оля!
- Что я могу тебе сказать? Ты живешь совсем иначе. Это - тут, - Ольга приложила ладонь к груди. - Это тут вот! Институт? Ну, пойду я в институт - не пойду. Что от этого изменится? Да ничегошеньки. Может, только ребята наши - "др-р-ужный коллектив" - пожалеют, что меня нет - и то лишь день-другой… И все.
Наташе не хотелось плохого. И она было подумала, едва сдерживая слезы: "Ведь знает же, как мне будет тяжело, знает… Не могла будто в другое время сказать!" Но оборвала себя.
- У мамы сегодня операция. Та самая… Ты не звонила ей?
- Нет. Нет, не звонила.
- И я тоже… Была на гимнастике. А оттуда не позвонишь. Может, позвоним сейчас? - спросила Наташа, заглядывая Ольге в глаза.
- Ерунда. Поздно, - резко ответила та. - Эти вещи надо делать от души, а не из…
- Мама все равно будет рада.
- Вот видишь, - усмехнулась Ольга невольно, - я же говорила тебе - ты совсем иначе живешь. А ты обиделась.
- И ничего я не обиделась.
- Ладно. Ты знаешь, и я знаю.
- И ничего ты не знаешь!.. Ничего…
И обида, жалость к себе, жалость к Ольге, досада, что забыла позвонить матери в такой важный для нее день, наконец вырвались наружу. Все знали, как Мария Сергеевна ждала этой операции, как боялась ее, как вся светилась и тревожилась последние дни. И Наташа, упав липом на стиснутые на столе кулачки, заплакала… Она забыла, что сама затеяла весь этот разговор, сама обидела Ольгу высокомерием, а винила ее теперь во всем.
Ольга сидела, глядя прямо перед собой, и лицо ее было пустым и постаревшим. Потом она поднялась и, помедлив над сестрой, все с тем же выражением пошла к себе.
Она шла неторопливо и спокойно. Почему-то ей было зябко, и она стягивала ворот ситцевого халатика под подбородком.
Наталья плакала долго, так во всяком случае ей показалось, когда она перестала плакать и подняла голову.
На деревьях за окнами блестела от люминесцентных ламп, от луны и жестко шелестела листва. Заглушить этот шелест не могли придавленные расстоянием звуки оркестра в парке над рекой. И Наталья думала, что и эта далекая музыка и листва скоро перестанут быть, потому что идет осень. И скоро грянут дожди.
Наплакавшаяся, грустная, еще жалеющая себя и обиженная, Наталья услышала, как пришла мать, слышала, как она ужинает и несколько громче, чем было нужно, говорит с Полей - домработницей. Потом все стихло, а спустя несколько минут послышался шум воды. Мария Сергеевна никогда не поднималась наверх, не приняв душа. Наташа знала, что с усталостью, с запахами клиники Мария Сергеевна оставляла в ванной свою дневную жизнь и становилась той, какая была ей понятна и привычна, - милой, немного беспомощной и очень нежной.
Когда Мария Сергеевна остановилась на пороге Наташиной комнаты, Наташа притворилась спящей. Мария Сергеевна постояла так несколько мгновений и ушла.
И мысли Наташи вернулись к сегодняшнему разговору с Ольгой. Что-то в словах Ольги беспокоило Наталью не из-за родственных чувств. Она испытывала какую-то неловкость, словно была виновата в чем-то более глубоком, чем те слова, которые она говорила, и не перед Ольгой, а вообще - виновата, и все.
"Ничего не понимаю, - думала она. - Что ей надо еще! Девятнадцать лет - и такие нюни!" Это последнее она подумала уже энергично, со злобой, щуря в темноте глаза и раздувая ноздри. Потом она подумала: "Нет, папка вмешиваться не станет". И, веселея, она подумала еще: "И не надо. И можно вовсе без него. Может, поговорить с Артемьевым?"
У Артемьевых (Волковы так называли семью начальника политотдела) не было детей. И может, от этого генерал-майор Артемьев, по-крестьянски краснолицый, кряжистый и очень крепкий мужчина в возрасте шестидесяти лет, и его жена, очень домовитая, полная белотелая украинка с голубыми круглыми глазами, тянулись к людям, у которых были дети. В то время, когда Наташа и Ольга увидели Артемьевых, их сыну, который умер в трехлетнем возрасте, могло бы быть семнадцать лет. Ольга для самого Артемьева и его жены была взрослой, и они не воспринимали ее ребенком. Другое дело - Наташа.
Наталья, ничего не зная о их жизни и беде, сразу почувствовала это. Анатолий Иванович Артемьев добрел в ее присутствии, а Варвара Сидоровна, его жена, становилась еще суетливей и еще заботливей. Когда Артемьевы бывали у Волковых, то центром их внимания, что бы они ни делали, оставалась Наташа. И стоило Наталье уйти или только засобираться - Артемьев скучнел, а Варвара откровенно расстраивалась. Наташе нравились эти люди. Она, проголодавшись в городе, задержавшись на гимнастике или сразу после школы, забегала к Артемьевым. И вела себя там не то чтобы как дома, а скорее даже как у бабушки: шалила, рылась в старых армейских журналах, ела "на стойках", словом, делала то, что не посмела бы делать дома. Волков как-то сказал генералу: "Анатолий, вы с Варварой портите мне дочь…" Волков говорил не сердито, а скорее шутливо. Но Артемьев, натужно потянувшись к телевизору, хотя там все было в порядке, сказал:
- Зря ты беспокоишься. Хорошая дочка у тебя, И для девочки не беда, что ее бабушка побалует. Ты уж не мешайся.
Иногда, набегавшись и плотно, по-украински, поев у Артемьевых, Наташа устраивалась у них на тахте. И тогда (почти всякий раз) слышала сквозь дремоту, как Варвара Сидоровна звонила Волковым и тихо объясняла Марии Сергеевне, что дочь ее здесь, и что она спит, и что, как только проснется, Миша (водитель) отвезет ее домой.
Воспоминание об Артемьевых было для Наташи радостным. И, отвлекаясь от мыслей об Ольге, она стала думать, как всполошатся Артемьевы, если что-нибудь у Наташи будет плохо. На память ей неожиданно пришло то, как однажды, в прошлом году, она упала на катке, больно ушибла коленку. Ну, если честно, то не так уж и сильно, да потом и время прошло значительное, но Наташа была в слезах и прихрамывала, хотя можно было почти и не хромать. Варвара Сидоровна, всплеснув руками, едва не упала в обморок. Потом она собственноручно промыла ссадину, перебинтовала, напоила Наталью из рук своих чаем с малиной, для чего-то закутала ее в громадную генеральскую бекешу (руки у нее были ласковыми, невесомыми, ловкими) и позвонила своему мужу. Через десять минут тот прибыл, взъерошенный, в сопровождении военного хирурга.
"Трудно быть старшей сестрой", - думала Ольга. Она уже жалела, что много наговорила Наталье. И она вспомнила с чувством раскаяния, как наливались слезами гордые Наташины глаза.
Ольга любила ее какою-то странной, мучительной любовью. Она видела и понимала Наташину стать, гибкость, гордую посадку головы, широкие плечи и узкие по-мальчишески бедра. Любила, может, оттого, что Наталья была похожа на отца. Удивительно похожа, словно ничего от матери ей не досталось, но массивный отцовский нос в Наташином варианте сделался точеным, очень тонким, как раз по лицу. И брови - словно крылья тяжелой машины, идущей на взлет, - хранили что-то юношеское, - наверно, такими они были у отца в мальчишестве.
С тяжелым чувством Ольга поднялась к себе. И это состояние за последние полтора-два года стало для нее постоянным. И когда это началось? Она часто задумывалась над этим и никак не могла решить. Но почему-то всякий раз ей вспоминалась школа. Девятый или десятый. Собственно, сейчас для нее оба эти класса слились в одно. И она не могла разделить их. И всегда были Ленька Воробьев и Буня, и Нелька, а время текло, уходило. Уже два года, как кончилась школа. Буня скоро станет ракетчиком, Ленька - в мединституте, Нелька вышла замуж, родила, училась в художественно-графическом. Вот Нелька…
Сегодня после дежурства в больнице Ольга пошла на пляж. Было солнечно и тихо, и песок на пляже был шелковым, и когда Ольга сняла босоножки и ступила натруженными ступнями, песок властно окутал ноги, и тепло разлилось по всему телу. В больнице было сумрачно и прохладно, и сегодня умерла Киле. Сорокалетняя женщина. Только на пляже Ольга точно вынырнула из какой-то длительной, гнетущей глубины и вдруг услышала людские голоса, стук мяча, услышала, как от спасательной станции, застучав мотором, отошел желтый, наполовину прозрачный катер. Переступая через руки и ноги, лавируя между распластанными телами, Ольга долго шла в глубину пляжа. Словно что-то вело ее к тому месту, напротив второго от утеса киоска, где в прошлые лета собирался их "дружный коллектив" - шесть человек: четверо парней и две девчонки - она и Нелька. И она нашла там себе место. И села, сняв сарафанчик. Солнце уже перевалило за середину, и от этого река казалась белой, остро и нечасто всплывали гребешки волн на фарватере. На воду можно смотреть бесконечно. И не думается ни о чем. И остаются на свете только вода и солнце, перемешанные с небом. Ольга очнулась лишь тогда, когда на ее раскаленные плечи упали холодные капли. Кто-то, черный от загара и мокрый, оказался рядом. Ольга подняла голову и узнала Нельку. Ну да, это была она - черная, словно головешка, худая, с выступающими ключицами, плоская, с желтыми колючими волосами, собранными на затылке в коротенький жиденький хвостик. Она стояла лицом к солнцу, закрыв глаза и раскинув руки.
- Нелька, - тихо позвала Ольга. - Нелька, это ты?
- Боже мой, Ольга, боже мой! Сколько же времени я тебя не видела!
И никакой плавности в этой замужней Нельке не появилось. Она с размаху, точно сломалась, плюхнулась на песок рядом. Она постарела, Нелька. Постарела за год. Все в ней было тем же, но словно поблекло. Голубые глаза стали белесыми, вытянулась и высохла шея, и морщинки появились возле глаз и на лице - может быть, это было от загара, от обыкновенной летней усталости. Но руки Нелькины - узкие и загорелые (она схватила Ольгу за плечи) - были жесткими и сухими. Это уже были руки всерьез. Ольга сама не знала, отчего слезы навернулись ей на глаза. И удивительное, изумленное, радостное лицо Нельки поплыло перед ней.
- Вот что, - деловито и решительно сказала Нелька. - Уходим, немедленно уходим. Витька в командировке. Малыш у бабушки. Идем ко мне немедленно.
Она стала решительно собирать свои вещи, натянула платье на еще не высохшее тело. Они шли по городу молча, касаясь друг друга локтями. Шли по тем местам, где шатались вечерами, где назначали сборы. И все - и афишная тумба, и летнее кафе, и газетный киоск, и площадка перед кинотеатром - все было с чем-то связано, все было общим для обеих. Ольга знала, что Нелька вспоминает то же, что и она, хотя обе молчали всю дорогу - до высокого дома на углу.
Нелька жила теперь на пятом этаже в малометражке. Витьке дали от завода.
- Скажи, вот Витька твой… Он работает на заводе. Да? - говорила Ольга, когда они стали взбираться по лестнице. - Он ведь токарь, а он в командировке.
Нелька повернула к ней темное лицо. Глаза ее здесь, в полутьме серой бетонной лестницы, были до того прозрачными, что светились. И Ольга вся словно подобралась - такой незнакомой, такой новой показалась ей Нелька. На мгновенье, буквально лишь на мгновенье, Ольге стало тоскливо и неуютно. Весело и удивленно Нелька сказала:
- Во-первых, он не токарь, а слесарь. И не просто слесарь, а наладчик. Во-вторых, и не просто наладчик, а бригадир. У него еще трое таких, как он. А в-четвертых, я ни за что бы не пошла за "простого слесаря"! Шокирует? Формулировочка моя.
Ольга пожала плечами.
- Нет, но… Ну, в общем ты здорово изменилась, Нелька, - тихо сказала она.
- А я тебе сейчас объясню, Олечка.
Нелька говорила громко. И несмотря на то, что голос ее был чуть-чуть хрипловатым, звучал он молодо, с какой-то мужской твердостью.
- У "простого слесаря" на лбу написано, что он "просто слесарь" и всю жизнь им будет. А мне этого, Олечка, мало.
- Но ведь не все же могут стать не "просто".
Нелька засмеялась:
- Чудак ты, чудак. Я ведь и не собираюсь за всех замуж. Мне хватит одного!
Нелька, сама того не зная, задела что-то в Ольгиной душе. Если не больное, то что-то тревожное. Нелька, видимо, заметила это и сказала тихо: