- Не выдумывай-ко, милый мой сын, чего не след! Каждый из нас живет сам для себя и для своего интересу. Ты, вот, коли проголодаешься, то домой бежишь, а не к соседу, и в буфете тебя без денег не накормят. Вот и птицы, каждая для себя гнездо вьет.
И все же это было не то… Не было уверенности в том, что поступил правильно.
19
Да и откуда могла взяться эта уверенность? Получилось, как он предполагал. Уже на следующий день, еще не успев, как полагается, принять должность в диспетчерской, Корней уловил на себе косые взгляды грузчиков и жигарей, мимо которых пришлось ходить.
Мать требовала от него "дорожить собственным интересом" и потому не обращать внимания, если это кому-то не нравится, на всех и на каждого, дескать, не угодишь. Ну, а самому себе угодить можно ли? Обстоятельства постоянно складывались почему-то не в его пользу, совсем не так, как хотелось, как было нужно, а иначе, впереверт. Ведь вот на зимнике черт подсунул Чермянина, если бы Чермянин не оскорбил, то он, Корней, конечно, не разозлился бы и не оставил бы Тоню одну, и тогда все получилось бы как-то иначе. А Богданенко, не раньше, не позже, именно в ту пору, когда Корней подвернулся ему под руку, снял с работы Антропова.
У матери есть своя житейская мудрость, неудачи и просчеты она встречает проще. А вот он, Корней, такой простоты еще не выработал, не приучил себя поступать твердо, определенно, без колебаний и сомнений. И нет еще в нем той внутренней крепости, которая есть у дяди, у Якова и у Гасанова, да мало ли еще сколько встретишь таких людей на каждом шагу. Они за свои поступки не краснеют, не стыдятся и себя не казнят.
А Корней вот места себе не находит. И все оттого, наверное, что всегда он чувствовал себя, как дворовая собака Пальма, на привязи. Прав Мишка Гнездин: "собачья жизнь!".
Гав! Гав! Только собаке все-таки лучше. Какие у нее заботы? И душа собачья не раскалывается надвое, как у него, у Корнея. В одной половинке души, чувствует он, есть что-то хорошее, тут он человек и тут у него иногда появляется радость, удовлетворение, а в другой половинке - сквернота. И обе эти половинки всегда вместе, и потому бывает у него, у Корнея, неуверенность. Он понимал, как дико вел себя с Тоней на зимнике, ругал за то, что не нашел причины отказаться от предложения Богданенко, презирал себя за малодушие, вспоминал, как просил мать отпустить в город, на стройку, где бы мог он обрести свободу от сада, от огорода, от всякой домашней мелочности и опеки.
- Я на тебя не обижаюсь, Корней Назарыч, - попросту сказал Антропов, когда был подписан акт приемки. Проводив его, Корней долго сидел за столом, размышляя и мучаясь.
В дурном настроении он едва-едва проработал смену и, возвратившись домой, сразу скрылся в сад. Чтобы мать не приметила его безделье, не помешала побыть наедине с собой, взял лопату, поковырял землю возле забора, потом, облокотившись на черенок, стал смотреть на вечереющее небо.
По ту сторону забора, в огороде Кравчунов, Яков ползал на коленях между гряд, выдирая сорняки.
- Эй, ты! Современник! Чего так огород запустил? - спросил Корней не особенно дружелюбно.
- Не успеваю, а бабка болеет, - сказал Яков, подымаясь и оскребая щепкой налипшую на ладони грязь.
- Все на пользу общества трудишься?
- Иногда на пользу, а порой без пользы, - пошутил Яков и в свою очередь спросил: - Ну, как там у тебя в диспетчерской? Доволен?
- Тебе-то не все ли равно? Ведь не твоя забота.
Корней напустил на себя равнодушие, ему претило сейчас не только говорить, но и думать об этом. Отдохнуть или уж, по крайней мере, сделать себе кратковременную передышку!
Яков подошел ближе, ступая по узкой полоске межи между посевами пшеницы.
- Меня не особенно интересует, почему ты изменил своей специальности. Но как ты мог…
- А ты не смог бы! - давнув черенок, чуть не крикнул Корней.
- Тебя соблазнили сдобным калачиком, да? - не отвечая, пристально вглядываясь в его лицо, снова спросил Яков. - Как ты мог…
- У меня нет совести, - вдруг нахально оскалился Корней. - Я не гуманист, как ты. Я обыватель. Мне предложили, я взял.
- Ты перенимаешь у Мишки Гнездина скверную манеру самого себя бичевать, - спокойно заметил Яков. - Я не обзываю тебя ни обывателем, ни сукиным сыном, а хочу услышать, как ты не пощадил собственного достоинства.
- Оно мое. Могу до облаков вознести, могу в навоз сбросить…
- Если тебе позволят.
- Кто же мне может запретить? - прищурился Корней.
- Есть же какие-то нравственные нормы. Может быть, вот сейчас у меня чешутся руки, так бы и дал тебе встрепку, а ведь нельзя. Неловко! Всякое уважение у людей утратишь. И для себя, для совести, тоже неловко…
Он высказывал то самое, о чем уже размышлял Корней и от чего мучился, но именно потому, что все это было чистой правдой и настроение было паршивое, усилия Якова, как-то по-доброму, по-товарищески свои убеждения внушить, пропадали даром. Корней уперся, не шел на откровенность, выставляя наперед не лучшее, а худшее.
- Я никому не давал обязательств, как мне поступать в том или ином случае.
- А самому себе?
- Тоже не давал. Притом нравственные нормы, по моим наблюдениям, не всегда одинаковые. Кому как! Каждому свое…
- Дрянненькие и жалкие слова мелешь, Корней, - сказал Яков. Если бы не дружили мы когда-то, я назвал бы тебя чепуховым парнем. Что значит "каждому свое"? Ты вкладываешь сюда только личный интерес. Но ведь можно посмотреть шире. Личные интересы сливаются в общие и тогда становятся делом, заботой большой массы людей. Разве мне безразлично, что ты вот такой…
- Какой же я? - усмехнулся Корней.
- Бодливый, но безрогий. Как в пословице: "Бодливой корове, бог рогов не дал". Ведь в тебе есть не только "личный интерес". Давай-ка, вспомним. Не ты ли, бывало, в голодуху, во время войны, отдавал девчонкам свой бутерброды? Не ты ли вместе с нами ездил, бывало, в колхоз копать картошку и мерз там в поле? Или ты изменился? Или ты внушил себе, что на производстве можно поступать иначе? Но ведь у тебя, у меня и у всех наших товарищей, независимо от возраста, с производством связана добрая половина жизни. И каждый из нас, "живущий сам для себя", без товарищей, без людей, без общественного положения, - голимый нуль…
- Стало быть, я нуль, - подхватил Корней.
- Не рисуйся, - оборвал Яков. - Лучше согласись, что поступил безобразно. Ты хоть представляешь себе, за какую провинность Богданенко уволил Антропова? Простой вагонов - только придирка. Богданенко часто не выносит, чтобы кто-то оказался выше его по уму и хоть в малой степени намекнул на недостаток у него знаний. Но если бы ты отказался, он, пожалуй, еще поразмыслил бы и остыл бы. У него запал скоро проходит. Ты отнесся к Антропову без сочувствия. Как раз в этот момент. И поэтому я тебя спрашиваю: как же ты мог?
- А может быть, мне должность диспетчера нравится? - продолжая упорствовать, сказал Корней.
- Это отвратительно, что ты увильнул от трудностей. Сейчас в цехах очень трудно. Артынов разладил производство. Гонится лишь за количеством. Ты, наверно, уже обратил внимание, какой кирпич мы выдаем из обжиговых печей. Мои ребята, жигари, как ни стараются, направить обжиг не могут. Часть кирпичей об коленку переломать можно, сквозные трещины, а часть так спечется, - кувалдой не разобьешь. Артынов ввел свою "технологию", скоростную. Черт знает что! И вот мы надеялись, что ты…
- Кто это мы?
- Да все мы, жигари, надеялись, что ты поступишь к нам в цех мастером и мало-помалу восстановишь режимы обжига.
- Напрасно надеялись, - угрюмо процедил Корней.
- Ну, значит, начнем управляться без твоей помощи, - уколол Яков.
Его позвала Авдотья Демьяновна, вышедшая в огород. Корней взялся за лопату, с остервенением вонзил ее в землю. Поучать, конечно, легко и просто. А ты в душу загляни, в душу! Вот он, Корней, обязан был проявить чуткость и сочувствие к Антропову. Правильно! А кто же посочувствовал ему, Корнею?..
В короткое время все накопилось и навалилось на него одним разом: и размолвка с Тоней, и семейная неурядица, и это проклятое назначение в диспетчерскую. И никакой разрядки. Провинившийся отец прощения не получал, шатался по дому тихий, пришибленный. Мать шипела и бурчала. Вечером сходить было некуда: Мишка надоел, клуб на ремонте, а Тоня… На уговоры и даже на угрозы разойтись окончательно не поддавалась, и однажды Корней назвал ее "долгоиграющей пластинкой".
- Поищи себе короткоиграющую, - дерзко ответила Тоня, и после этого сладу совсем не стало. Такие благородные чувства в ней разыгрались!
Он был уверен, что на нее повлиял Яков. Уж он-то наверняка над ней поработал, внушил ей благородство, взвинтил цену, словом перебежал дорогу, как черный кот.
Тоня требовала слишком многого, к чему он, Корней, был еще не готов. Она хотела, чтобы он был без помарки, изнутри вычищенный и выглаженный, такой идеальный, что дальше некуда. Как будто это такое простое дело! Всякие противоречия и сомнения, ревность, зависть, никчемная обидчивость, да мало ли еще что натолкано туда, в душу, это ведь не заношенная одежда, которую снял бы и выбросил.
Вечерний свет все больше тускнел. Из травы, от подножья забора, из малинника, из-под развесистых яблонь подымался густо-синий сумрак.
В огороде Кравчунов, на полянке близ огуречной гряды топился очажок с высокой железной трубой. Тонкий дымок, растворяясь, струился в небо, Авдотья Демьяновна и Яков сели ужинать тут же, возле очажка, за самодельным трехногим столом, по-деревенски.
На Корнея напахнуло оттуда вкусным ароматом поджаренной на растительном масле рыбы.
- Ты чего там стоишь? - спросила с крыльца веранды Марфа Васильевна. - У тебя, поди-ко, забот нет! Дай корове к ночи травы да закрой дверь в пригон и собаку отпусти на проволоку.
- Ладно, успею, - сказал Корней.
- Опять, небось, собрался полуночничать?
- Пойду.
- Вот обожди, добегаешься, кобель! Дите сделаешь, а потом куда с ним? Лучше бы занялся чем добрым, для пользы. А то вот и крутишься, крутишься возле общежития, морочишь девке голову, ведь все равно зря, не женишься.
А все же, дождавшись темноты, он опять пошел в общежитие, как на дежурство, опять торчал в комнате у Тони Земцовой, злился на нее, на себя, и опять у него ничего не получалось. По коридору, из комнат на кухню, девушки шлепали босиком, за стенкой пели хором "Бригантину", бренчала гитара, в окно из темноты налетали комары, кто-то в палисаднике шептался и похохатывал.
- Я любила тебя, а не просто так… - говорила Тоня. - Мне нужен был ты, добрый и уступчивый, я верила в тебя больше, чем в себя, но, наверно, ошиблась. Вот так веришь, веришь…
- Теперь разлюбила, - жестко добавил Корней. - Надоело мне это копание. Спуталась с кем-то, что ли, пока меня дожидалась? Чего финтишь?! Любила-разлюбила, верила и ошиблась… Или решила - замуж не возьму?
Это было еще более жестоко, чем все, в чем он упрекал ее, настаивая на своих правах.
Тоня укусила себе нижнюю губу до крови и долго, пожалуй, даже очень долго смотрела ему в лицо, затем встала и открыла дверь:
- Уходи!
- Перестань дурить, - строго предупредил Корней. - Сама виновата! Не зли! Нельзя же ломать, как палку.
- Прошу тебя, уходи! Если не уйдешь, позову девчат, и они тебя вытолкают…
Он постоял возле общежития, жадно выкурил папиросу. В палисаднике, в темноте, все еще кто-то шептался и похохатывал, изредка замолкая.
Шепот мужской:
- Эх ты, лапушка моя!
Шепоток девичий:
- Ну, ну, хоть и лапушка, только не лапай! Брысь!
"А в самом деле, почему я обязан быть лучше других? - спросил себя Корней, бросая окурок. - Кому это нужно? Мне? И почему я должен всем угождать?"
В кармане нашелся десяток рублей, припрятанных от матери, - он рассчитывал купить на них конфет и принести Тоне, - а сейчас его томила жажда, хотелось выпить холодного пива, отвлечься, поболтать в компании, но Лепарда Сидоровна уже успела закрыть столовую, только в "директорской" комнате прохлаждался Артынов.
Корней все же постучал в дверь, на стук вышла сама Лепарда Сидоровна в белом чепце и сказала, что пива не осталось и вообще разнесчастная она вдова, нет у нее ни часа отдыха, Мишка Гнездин не оценил ее преданности, ночует неизвестно где и заставляет ее страдать. За сочувствие, которое к ней проявил Корней, она, поколебавшись, вынесла ему бутылку. Он выпил пиво почти одним вздохом из горлышка и, заплатив деньги, пошел искать Мишку Гнездина по пустынным улицам Косогорья, прислушиваясь, не проголосит ли где гармонь.
Близ полуночи, когда Корней уже возвращался домой, позевывая, неподалеку от него прошла Лизавета в домашнем халатике. Она шла, не спеша, как во сне.
В этот час, когда все вокруг спало, не было у нее никакой надобности вот так, в этаком виде, одной, без мужа, выходить из дома.
Лизавета выбрала у причала плоток, далеко выдвинутый на глубину, где качались на зыби лодки, встала на самый край, к пенистому прибою, вытянула вперед руки.
На той стороне озера, за рассыпанными по черной кайме огнями города играли зарницы, очень далекие.
- Не топиться ли вздумала? - спросил Корней, подходя. - Или колдуешь?
Лизавета, возможно, слышала за собой его шаги, а не ойкнула от испуга, как сделала бы это Тоня.
- Топиться? Зачем? Жить так хорошо! И я еще свое не прожила, не взяла мне назначенное, до конца недолюбила…
- Кого же недолюбила?
- Тебя! Ты же знаешь, а спрашиваешь! Только тебя!
- Тебе мужа мало?
- Это я сама замуж вышла, а душу замуж не выдавала. Она у меня никого знать не хочет, кроме тебя. Ты ведь тоже такой: живешь телом. А где у тебя душа - не знаю. Да и есть ли она у тебя? Кому ты ее отдал? Тоньке? Не любишь ты Тоньку, любил бы, так давно уже взял бы ее себе. Почему не берешь?
- Может, и не возьму…
- И не надо брать! Сгоряча сойдетесь, потом оба намучаетесь. Тонька - девка не мне чета. Я за тобой хоть куда пойду, вот так закрою глаза и пойду, если позовешь, и не спрошу, и плакать не стану. Ты хоть раз видел, как я плакала? Уж как мне горько приходилось - слезу не обронила! И сегодня тоже горько, так я пошла озеро послушать, как оно плещется, посмотреть, какое море огней на том берегу. Когда видишь, что ты не один, что есть еще много-много людей, и у каждого есть свое хорошее, и свое плохое, как-то легче становится. А дома одной тяжело. Муж на заводе, в ночной смене. В комнате жарко, душно, а постель холодная. Давеча рубашку на себе порвала…
- Так бросила бы мужа, чем с ума сходить.
- Брошу. Я мужа брошу, а ты бросишь всех. Некуда нам с тобой деваться друг от друга.
Она обвила его шею, обожгла губы.
Корней взял ее на руки, шалея от восторга, понес на плоский угор, под ветлу.
…Расстались они на рассвете. Серая птаха выпорхнула от плетня, из репейника. С ветлы упали росинки, она очнулась и зашелестела листвой.
Лизавета запахнула халат, нашла в траве туфли. С ее щек сошел румянец, но глаза сияли.
- Сволочи мы с тобой, Лизка, - мрачно сказал Корней. - Дикари! Разве так можно?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАЖДОМУ СВОЕ…
"Мне всегда хочется поступать лучше, но я всегда опаздываю и поступаю чаще не так, как хочу. Чего-то во мне все же не хватает.
Надо ли уступать своим желаниям, или надо их в себе подавлять? И какие желания?
Что же, по-твоему, дороже: совесть? слава? рублевка? личный покой? тревога и беспокойство изо дня в день?
Все мы разные!
Теперь я сознаю, что не могу жить, как прежде. Но как надо жить?"
(Из письма Корнея Чиликина другу в Донбасс, 30 июля 1957 года.)
1
Косогорцы хотя и не очень-то гордились своим кирпичным заводом, но и худой славы не допускали. "Старый конь борозды не портит", - отзывались они на любую попытку как-то кинуть на него тень. Разумеется, их никто не смог бы обвинить, будто держатся они тут, в Косогорье, по привычке к заводу и что за заработком далеко им ходить не нужно. Они считали себя в некотором родстве с металлургами. Если металлурги плавили и давали металл для постройки новых заводов и всевозможных машин, то кирпичники давали продукцию, чтобы строить дома. На множестве великолепных многоэтажных домов в городе каждый косогорец мог бы поставить свой знак: "Бот здесь и мой труд вложен!".
И жил бы да жил каждый косогорец в ожидании, пока дойдет черед строить на угоре новый завод со всеми его прелестями и достижениями научно-технической мысли, соблюдал бы дорогие традиции огневого ремесла и рабочей чести, не затевал бы споров, ни раздоров, если бы не нанесло их со стороны.
Разительные перемены, которые застал Корней Чиликин, вернувшись на завод, начались сразу после смены руководства. Прежнего директора трест взял на повышение. И прислал замену.
С первого же дня и пролегла резко прочерченная грань между заводом и директорским кабинетом, которой Николай Ильич не заметил или, заметив, пренебрег, как недостойной его внимания. "Приказ получил - исполняй!" - коротко и ясно объяснялся он и с начальниками цехов, и с мастерами, и с бригадирами, и с рядовыми рабочими.
Самое же главное, как некоторое время спустя убедились косогорские старожилы, даже трудные и весьма сложные вопросы управления производством решал Николай Ильич самолично, без лишних раздумий и дискуссий, одним разом, "с одного захода".
Нередко случалось, что один приказ противоречил другому, а так как "спускались" они непосредственно исполнителям, иногда минуя начальников цехов и мастеров, то в конце концов образовалась путаница, от которой заводу сильно не поздоровилось.
Усилия, прилагаемые Николаем Ильичом в виде взысканий и ежедневных "оперативок", еженочных дежурств руководящих и не руководящих работников вплоть до бухгалтера Фокина, положение ничуть не спасали.
Вот тогда-то и возникло у Николая Ильича подозрение, будто его "хотят подсидеть и спихнуть", и тогда же появился на заводе "свой человек" Василий Кузьмич Артынов.
Представлен он был Николаем Ильичом с весьма высокой оценкой. Однако, заглянув однажды в трудовую книжку Артынова и проследив его жизненный путь, Семен Семенович Чиликин озадаченно поскреб в затылке:
- Вот так ястребок прилетел…
Оказалось, что "опытный технолог и умелый организатор" Василий Кузьмич прибыл уже на четырнадцатое место. В предыдущих тринадцати его особым вниманием не жаловали. С одних "уходили" по собственному желанию, с других увольняли по статье 47 КЗОТ пункт такой-то, в третьих добиралась, очевидно, до него рука закона, но он умело вывертывался и, отделавшись взысканием, "менял климат".
Да и производства, где успел побывать Василий Кузьмич, были довольно далеки одно от другого: то маслозавод, то артель мебельщиков, то швейная мастерская, то заводик керамических изделий, откуда он и перепорхнул в Косогорье.