По праву парторга Семен Семенович попробовал убедить Николая Ильича в том, как тот ошибается, аттестуя Артынова специалистом, но, не убедив, обратился в отдел кадров треста.
Суровые и бдительные работники отдела кадров, сидящие взаперти в комнатах-сейфах, немножко погмыкали над личным делом Артынова, но выразили бессилие, по-скольку-де начальники цехов и прочие руководители ниже директора завода в их "номенклатуру" не входят.
Между тем, Артынов действительно сумел в короткое время дела на заводе подправить, отчеты о выпуске кирпича и себестоимости стали выглядеть вполне приличными, хотя в самом производстве, на переделах, прежнего спокойствия и ритма не восстановил.
Приглядевшись к Василию Кузьмичу поближе, заводчане отметили в его характере много особенностей. Например, беспрекословное подчинение и скромность. Приказы директора он словно ловил на лету, немедленно принимался их исполнять, никогда не возражал, а в случае успеха не выставлял себя наперед.
Успех целиком доставался одному Николаю Ильичу Богданенко. Иной раз было всем известно, что и сама идея, и исполнение целиком принадлежат Артынову, но, докладывая на оперативке, он все-таки начинал словами: "По указанию Николая Ильича проделано следующее"…
Подхалимажем или еще чем-то подобным это назвать было невозможно, так как и неудачи тоже приписывались Николаю Ильичу.
Таким образом, скромность Артынова представляла из себя нечто совершенно поразительное, особенное, не похожее на обычную скромность, питаемую бескорыстием и застенчивостью.
Его бескорыстие целиком назначалось Николаю Ильичу, а перед всеми ниже него стоящими Василий Кузьмич показывал себя в полной мере и не стеснялся. Здесь, то есть в его обращенном вниз взгляде, обнаруживались нередко откровенное бесстыдство и наглость.
К тому случаю, что произошел на зимнике, вскоре добавился еще один, окончательно убедивший Корнея, что Василия Кузьмича Артынова следует не только презирать, но и опасаться.
На терриконе сломалась подъемная лебедка. Моторист Корнишин, - из числа трех "К", подшефных главбуха, - выполняя распоряжение Артынова, дал ей двойную нагрузку. Наполненные половьем и котельным шлаком вагонетки оборвались и разбились, а зубья ведущих шестерен лебедки почти полностью выкрошились.
За нарушение правил технической эксплуатации полагалось бы, понятно, потянуть к ответу не моториста и не механика. Но вызванный вместе с Корнишиным и Семеном Семеновичем на объяснение к директору Василий Кузьмич невинно сказал:
- Позвольте, позвольте! Да причем же тут я? Мое распоряжение об увеличении нагрузки было согласовано и одобрено. Механизмы находятся в введении Семена Семеновича, и не мог же я без его ведома…
- Не лги, Василий Кузьмич! - резко оборвал его Семен Семенович. - Ни с кем ты не согласовывал!
- А припомни-ка! Разговор у нас с тобой происходил у меня в конторке, один на один, ты даже говорил, будто запас подъемной силы у лебедки вполне надежный.
- Поди ж ты! - удивился Семен Семенович. - Врешь и не краснеешь!
- В следующий раз я свидетелей стану приглашать, чтобы ты, Семен Семенович, от своих слов не отказывался.
- Эх, ты-ы!.. - зарычал Семен Семенович. - Да как ты смеешь, наглец?!..
Василий Кузьмич отступил, его мелко затрясло, начало клонить набок. Бросив на язык, наскоро добытую из склянки таблетку, он выпил полстакана воды и привалился на директорский диван.
- Никому, тем более парторгу, не позволено травить и оскорблять работников, - сдерживая гнев, сказал Богданенко. - Василий Кузьмич нездоров!
Семен Семенович тоже отступил, и выходя из кабинета, с опаской оглянулся на беспомощного Артынова.
- Заметь, Николай Ильич, это что-то в нем новенькое! А впрочем, сам черт его не раскусит! Может, и в самом деле… Возьмет да копытами вверх брыкнет! Ляжет пятном на совесть…
Когда разговоры об это случае дошли до двора Марфы Васильевны, она строго предупредила Корнея:
- Ты лишь свое дело знай и исполняй в аккурате. А кто там из них прав, кто виноват, поди-ко, дело не наше! Каждому свое! Теперича, слава богу, ты уже разобрался, кто какую цену имеет, так и держись с каждым по его цене. Ты не им лично служишь!
Ее житейская мудрость, как всегда, дальше своего двора не выходила.
2
Дни стояли погожие, но к ночи накатывались грозы. Они проходили стремительно, сразу вслед за вихревыми набегами. Земля уже напилась вдоволь, ополоснулась, а там, где травы пожухли, начала укрываться заново зеленым подгоном.
Закаты еще не потухали допоздна. Розовато-темные полоски отделяли затонувшую степь от неба, неяркий мерцающий свет накрывал ковыли и дальние перелески.
Иногда по ночам Корней выходил за околицу, в степи было тихо. Он ждал, понимая, что ничего не дождется, - Тоня Земцова не придет, а если вместо нее появится Лизавета, то ничего уже не повторится. С Лизаветой он больше не встречался.
Между тем Антропов, передав Корнею должность диспетчера, работал тут же на складской площадке грузчиком. Скулы у него задубели, резко обозначилась на лбу широкая морщина. Труд выгрузчика приходился ему явно не по силам.
Проходя мимо штабелей кирпича, Корней часто замечал, как Антропов, разгибая спину, растирал ладонями поясницу и надсадно кашлял от едкой гари.
- А ты с ним не вздумай якшаться, - опять предупреждала Марфа Васильевна. - Начнет жалобиться да еще, не дай бог, просить сделать в нарядах приписку, так чтобы ни-ни! Эк, скажут, пожалел: сам добрый кусок слопал, а человеку подачку бросает! Ведь беспременно начнут болтать. Не умел он на месте удержаться, так пусть уж и терпит покуда, на грех не наводит.
Антропов не жалобился и ничего не просил. Корней охотно помог бы ему, вопреки совету матери даже рискнул бы на приписку к зарплате двух-трех сотен рублей, но этот риск был не нужен, так как Антропов не только не просил, но и держал себя независимо.
А надоедал Мишка Гнездин. Он поругался сначала с Артыновым, затем Гасанов вытурил его из карьера.
- Молочный сезон закончился, - говорил Мишка, насмехаясь над своим бедственным положением. - Но представляешь себе: назначают меня на террикон. Вот забава: Михаил Гнездин станет кормиться от заработка на уборке мусора!
Почти неделю на заводе он не появлялся. Его постоянное место в столовой, близ буфетной стойки, пустовало. Но пошатавшись по городским предместьям, Мишка снова возвратился на обильные хлеба Лепарды Сидоровны. В наказание за прогулы Богданенко направил его на погрузку вагонов, то есть в диспетчерскую службу, в прямое подчинение Корнею.
Прицеливался он будто шутя, но цель выбирал опасную.
- Неужели дружка не уважишь?
- Не уважу! - отрезал Корней. - Станешь прогуливать и гонять лодыря, к работе не допущу. Дураков, которых ты ловишь, здесь не ищи! Что заработаешь, то и твое!
- Дураков ощипывают, как гусей, подлецов "доят", а с умными людьми делают бизнес, - не растерялся Мишка. - Я тебя считаю умным и деловым, поскольку ты сын Марфы Васильевны. Ты не станешь спрашивать с меня пол-литра и пить пиво за мой счет, как делал Васька Артынов. Мы станем делить барыши пополам…
- Ты что предлагаешь?
- Маленькую конвенцию, на основе которой мы можем приступить к разработке недр. Например: какие явления мы наблюдаем в окружающей нас среде? Мы наблюдаем значительное улучшение благосостояния людей и их стремление всячески украшать, свой быт. В пригородах и на окраинах города люди интенсивно строят себе дома. Отсюда вывод: каждому застройщику необходим кирпич! Где его взять? На базаре не продают. В магазинах строительных материалов не купишь. И вот тут являемся мы. Нет ни реклам, ни афиш, ни отделов по организации торговли. Но бумажные рубли, длинные и короткие, наподобие осеннего листопада сыплются в наш тихий сад. Любую сотню кирпичей застройщики возьмут с поцелуем. А что означает сотня, тысяча, даже десять тысяч от трех миллионов в месяц? Песчинка! Я подозреваю, твой десятник Валов уже карманы себе набил. Мы можем присоединиться к нему или же…
- Или же я спущу тебя с лестницы, - перебил Корней. - И за тебя никто не заступится!
Конечно, это были правильные слова, которые он сказал Мишке. Иначе нельзя. Нет, никак иначе нельзя! Еще не забылось…
То произошло давно, еще во время войны. Из каждой семьи мужчины отправлялись на фронт. В Косогорье оставались лишь женщины, исхудалые от полуголодных пайков, от забот и горя. В магазинах на полках лежали никому не нужные коробки из-под печенья, пустые, "бутафория", а хлеб, сырой, черный и горклый, выдавался по карточкам, и никто его досыта не ел. Женщины отдавали пайки детям, а для себя варили обрезь, шелуху, крапиву, свекольную ботву. Великой надеждой, спасением от голода служила картошка. Ее сажали повсюду: в огородах, на пустырях, посреди улиц, перед окнами домов и даже на заводском дворе. Бросали в лунки не целые клубни, а вырезанные из картофелины "глазки", и новый урожай до времени не трогали, - ведь нужно было прожить еще более голодную зиму.
Из семьи Назара Чиликина на войну никто не ходил. Сам Назар по причине плохого слуха получил "белый билет" и полную отставку от призыва. А Корней был еще мальчишкой. И не знали Чиликины никакой нужды, словно военные беды обошли их двор стороной. Питались своей картошкой вволю, варили борщи из капусты с томатом, лавровым листом и заправляли сметаной, как в мирную пору. И мясо было свое: откармливали поросят, бычков, телочек, разводили кроликов и домашнюю птицу.
Был тот год третьим от начала войны. Кончалось жаркое лето. Картошка уже отцвела.
Однажды, в начале августа, ненастной ночью послала мать Корнея в чужой огород. Пригрозила. В темноте, ничего не различая, вырывал он высокую ботву с корнями, на ощупь выбирал из мокрой земли скользкие, тонкошкурые белые плоды. Торопился и боялся до ужаса. Всякая вспышка молнии пригибала, кидала в холодный пот. И приволок он тогда домой полмешка этой оплаканной проклятой картошки и всю высыпал в корыто кабану. На, жри, окаянный!
А утром, проходя мимо, видел, как хозяйка обворованного огорода, старуха, ползала на коленях по истерзанному за ночь картофельнику, собирая ботву и мелкую, похожую на горох, завязь. Кража убила эту женщину: она не могла подняться на ноги и не кричала, не причитала, не звала на помощь, только ползала, ползала, ползала…
Он, Корней, убежал, не оглядываясь, и больше никогда, уже много лет не ходил тем переулком, мимо того огорода и заклял ту ночь и того кабана. Мать, бывало, принималась колотить, не давала еды, но он все-таки стерпел и ни разу не перелез через чужую изгородь.
Совесть? Да, это касалось его совести!
- Ну, ну, не серчай, - сказал Мишка.
- Словом, у меня ты не поживишься.
- Отвергаешь конвенцию?
- Да! А если жрать тебе нечего и Лепарде надоел, то отправляйся на вокзал или у ребят из общежития тяпни пару костюмов.
- За кого ты меня принимаешь? - вдруг обиделся Мишка. - Воровство - не мое занятие. У ребят костюмы нажиты честным трудом. Это свято. Я же, как тебе известно, против грешников и фарисеев. Нет худа в том, чтобы отобрать рубль, уворованный из казны либо у людей, должен же уворовавший понять, что не создал себе блага.
- И еще много у тебя таких заповедей?
- На каждую подлость нужна отдельная вариация. Между прочим, подлецу невозможно обойтись без оправдания самого себя. Вот я есть такой тип, не типичный для современности, вымирающий, не врастающий в социализм экземпляр, но все же тип.
- Злой ты, Мишка! - отвернулся Корней. - Пьяный - болтун, а трезвый - злой. Поссоримся мы когда-нибудь.
В обеденный перерыв в столовой, куда Корней зашел купить папирос, Мишка Гнездин встретился снова.
Возле буфета толпилась очередь. На раздатке повар гремел посудой. Лепарда Сидоровна наливала в кружки пиво, отмеряла стаканчиками порционную водку, отпускала холодную закуску. Прядь жидких соломенных волос торчала у нее из-под накрахмаленного чепчика. А Мишка, уже изрядно выпивший, стоял у прилавка. Корней упирался, но Мишка вцепился в него и не отпустил, пока не чокнулись рюмками.
- Ты тоже тип из вчерашнего дня, а все же я люблю тебя, мне приятно иметь честного друга. Если бы ты согласился со мной и не стал бы меня чехвостить, ей-богу, я возненавидел бы тебя…
Он налил Корнею еще рюмку, но тут же отобрал и выплеснул на пол.
- Не пей! Эта жидкость грязная, оплаченная пивной пеной и недоливом. Мне пить можно, тебе нельзя. Не следует. Не лакай со скотами из одного корыта!
Чем-то Мишка был надломлен. Но чем? Выведать у него не удавалось. Он словно намеренно пачкал себя и показывался лишь с плохой стороны.
Месяц июль уже шел на исход. В тесной, заставленной вещами и мебелью комнате, закрытой ставнями, накапливалась духота, из щелей выползали клопы, и Корней перебрался спать в сад. Крупными гроздьями висела на ветках смородина. Наливалась и темнела вишня. С яблонь сыпались падалики, недозрелые и жесткие. И до утра, позвякивая цепью, бродила вокруг Пальма. Марфа Васильевна намеренно держала ее впроголодь, для злости.
Косогорские бабы спозаранок табунками отправлялись пешком в ближние леса по ягоды и грибы, приносили их оттуда полными ведрами. Ягод и грибов уродилось невпроворот. Улицы пропахли вареньем, груздянкой, полевыми цветами. А на полях по зеленым озерам пшеницы перекатывались волны, горланили в березовых колках сытые грачиные стаи, перекликались перепела.
С завода по разнарядке райисполкома уехала в подшефный колхоз бригада девчат. Послали их сначала на сенокос и оставили на уборку урожая.
Богданенко хмурился. Людей на производстве не хватало. И вообще дела на заводе не ладились. В одной обжиговой камере обвалился свод. Пока Артынов вызывал из треста каменщиков, пока те восстановили выпавший угол, прошло восемь смен. Затем понадобилась срочная замена троса натяжной станции. Подходящего троса на складе Баландина не нашли, чинили старый, наращивая повсюду собранными обрывками. Рассыпались впрах подшипники главного вытяжного вентилятора. В сушильных туннелях парило. Оперативки в кабинете Богданенко собирались два раза в день. Месячный план срывался.
Семен Семенович каждую ночь проводил на заводе. В конце концов ему удалось заштопать и зачинить все прорехи, обжиговые камеры опять полностью начинили сырцом, но время до конца месяца стремительно сокращалось, теперь могли помочь только скорые и крутые меры. Так и вышло. Артынов поснимал рабочих с подсобных участков и поставил на выгрузку готового кирпича. Их оказалось мало. Тогда Богданенко послал к нему слесарей из механической мастерской, плотников, землекопов с зимника и даже конторских служащих, минуя только Матвеева. Тот не пошел. В опустевшей конторе гулко раздавались шаги. Над входом ветер трепал плакат: "Выполним и перевыполним"…
Заложив пальцы за борт кителя, Богданенко медленно обходил поредевшие ряды штабелей, подолгу останавливался возле электрокранов, затем удалялся в цеха, возвращался обратно, опять стоял и наблюдал, и если кто-нибудь из крановщиков медлил, сам покрикивал:
- Ви-ра! Май-на! Еще майна помалу!
В последние сутки Корней с завода тоже не выходил. Еще с утра Богданенко переселился в диспетчерскую. Отсюда, из окна, складская площадка была перед ним на виду со всех сторон. И ничто от его внимания не ускользало: ни катали, толкавшие груженные кирпичом вагонетки; ни очереди у поворотных кругов; ни "мобилизованные" на штурм конторские служащие - Иван Фокин, Базаркин и секретарша Зина. Оторванные от насиженных мест, они бродили по площадке вразвалку, как гуси, не напрягаясь и не усердствуя. Через каждые два часа являлся с докладом Артынов. Слушая его и поглядывая в окно, Богданенко морщил лоб, грыз ногти. Потом строго предупреждал:
- Ты у меня смотри…
Около полудня он затребовал оперативный журнал выгрузки и отгрузки кирпича, перелистал его и подал Корнею:
- Ну-ка, Чиликин, подбей бабки, сколько процентов уже накрутили. Далеко ли до конца? Не пора ли начинать закруглять?
До конца не-хватало шесть процентов, что в переводе на кирпич означало сто восемьдесят тысяч штук - полный железнодорожный состав.
- Не сделать! - сказал Корней.
- То есть как это так "не сделать"? А ну, зови сюда Василия Кузьмича!
- Попробуем, попробуем, Николай Ильич, - угодливо покивал Артынов, не замедливший явиться на вызов. - Все в наших силах…
- Я тебя не о "пробе" спрашиваю. План будет или нет?
- Будет.
- Вот то-то же!
- Нормальным путем не сделать, - опять сказал Корней.
- Ты мне здесь деморализацию не устраивай, - рассердился Богданенко. - Прикажу, так на десяти скоростях станешь крутиться. Мы не слабаки, сопли распускать не умеем. У нас так: сказано - сделано!
Выговорив Корнею, скомандовал:
- Теперь снова по местам. Давить, давить, пока на сто процентов не выйдете! А ты, Василий Кузьмич, возглавь, покажи-ка этому молодцу, как надо дело организовать.
За дверью диспетчерской, где Богданенко слышать не мог, Артынов ухмыльнулся.
- Ты, Корней Назарыч, с начальством не спорь. Чем ты больше станешь доказывать, тем глубже в дебри заберешься. Давай-ка вместе решать, как из положения выйти.
- По-моему, решать уже невозможно. План провалился. Разве сумеете вы этакую прорву кирпича за остаток дня из камер выгрузить и подать к вагонам?
- Не сумеем.
- Так почему же вы директору обещание дали?
- Надеясь на тебя, Корней Назарыч. Не подведешь! Поможешь.
- Уж не мне ли самому становиться на выгрузку?
- Можно сделать проще. Стоит ли спину ломать, если можно обойтись?
- Фокус выкинуть? А закон?
- Закон - это, Корней Назарыч, телеграфный столб, перескочить его нельзя, но обойти можно. Впрочем, и дело-то пустяковое. Ты мне подпиши приемные акты на все сто восемьдесят тысяч, я их, на основании акта, запишу в журнал и в отчет, вопрос насчет плана с повестки дня снимается. Николай Ильич отправит сводку в трест, а я между тем, сколько успею, выгружу на площадку сегодня, остальное, чего против акта не хватит, додам тебе завтра и послезавтра, долг покрою.
- Вы, кажется, меня за дурачка принимаете, Василий Кузьмич, - похлопал Корней ладонью по круглому животу Артынова. - Если уж вам так хочется закон вокруг обходить, отправляйтесь один, мне пока свобода не надоела.
- Эх ты, сразу ощетинился. Нехорошо! На производстве надо всегда оказывать взаимную помощь. Сегодня ты мне, а завтра я тебе. Да ведь я тебе уже раз услужил.
- Я к вам за помощью, не ходил и не пойду!
- А вдруг снова понадобится, не в лесу живем. Припечет, так и прибежишь. Ты, братец мой, в колодец не плюй.
- Не то?
- Это так, к слову. Ссориться не станем. Мне ты показался парнем разумным.
- Вот видите, а вы пытаетесь меня подловить.
- Ну, к чему такие громкие слова? Надо все решать тихо, мирно, уважительно. И закона не бойся: бог не выдаст, коза не съест! Матвеев и Семен Семенович давно метят в меня, да проглотить не могут.
Он ухмыльнулся, обнажив зубы. Корней почувствовал намек на угрозу.
Но угроза на него не подействовала.
- Все же, Василий Кузьмич, никаких актов в долг я вам не подпишу, обходитесь как-нибудь иначе, это ваша забота, отвечать вам придется.
Зрачки под припухшими веками у Артынова вспыхнули.