11
Яков причалил лодку к плоткам. Озеро тихо перемывало желтый песок. Орава голых ребятишек барахталась на отмели в серебряных радугах. Бабы полоскали белье. Два снопа камыша, за которыми Яков гонял лодку к дальним плесам, вершинами прочертили воду.
- Суши весла! - сказал Яков.
Тоня вынула их из уключин, подняла на плечи по-мужски, и вынесла на берег. Яков взял снопы за завязи, потянул волоком.
- Тяжело?
- Да не тяжелее, чем весла. Доволоку. Не впервой.
На угоре он соединил снопы ремнем, впрягся, как в оглобли, и уже на ходу сказал Тоне неодобрительно:
- Ты в следующий раз меня не неволь. Трудно мне… Это ведь не корову на базаре покупать. И тебе тоже неловко. Вот сейчас надо идти мимо Чиликиных, Корней увидит, будешь иметь неприятности.
- Хуже ничего не случится, - тряхнула головой Тоня. - Пусть увидит…
Она сама напросилась плыть в лодке за камышом и все время говорила о том, что случилось между ней и Корнеем.
Пока трудно было отличить, где у нее кончалась обыкновенная обида и где начиналось осознанное чувство отчуждения. Да и отчуждение ли?..
Якову хотелось ее как-то ободрить, поддержать, чтобы она легче и спокойнее переживала случившееся, не придавала большого значения тому, что произошло. Или же объяснить ей ту немыслимую жизнь, в которую она собиралась войти. Но он в продолжение всей поездки понуждал себя сдерживаться, понимая, что любое вмешательство будет изменой самому себе. Он был бы неискренним. Сказать ей, будто она поступила правильно? Но если она сама ищет и надеется, что поступила неправильно, сгоряча? А если подтвердить ее правоту - огорчится, и тогда будет для нее еще хуже. Начать расписывать Корней, подкрашивать его, подмалевывать, подсказывать Тоне мысль о примирении с ним, - этой возможности Яков для себя не допускал. Или же обругать Корнея, выставить только скверным, только таким-сяким, недостойным ни любви, ни сочувствия, иначе говоря, вбить клин между ним и Тоней, но это было бы попросту позорно не только перед Тоней и перед Корнеем, а более всего перед своей собственной совестью.
- Да, ты зря меня впутываешь в эту историю, я не могу быть судьей, как не могу быть попом, чтобы простить все грехи, - сказал он, рассчитывая, что Тоня его поймет. Кроме того, он еще продолжал сомневаться.
- Ведь ты Корнея любила…
- Хотя бы!.. - гордо вскинула голову Тоня. - Что это меняет?
- Значит, все пройдет, "как с белых яблонь дым".
- Дым уже прошел, - ответила она со значением. - Сколько можно блуждать в потемках?
- Надо ведь любить не только праздничного, но и будничного, - немножко упрекнул Яков. - Какой он есть…
Продолжать он не решился, понимая, что все-таки покривил душой и преподнес ей совсем не то. Человек должен быть не праздничным и не будничным, а всегда обыкновенным, самим собой.
- Уж не собираешься ли ты Корнея оправдывать? - строго спросила Тоня.
- Пожалуй…
Оправдывать Корнея ни перед кем, тем более перед ней, он не стал бы, но иного выхода сейчас, в эту минуту, когда она так настойчиво требовала ответа и к чему-то стремилась, у него не было. То, что он уже успел ей сказать, было все-таки ближе к правде.
- Ты что-то слишком переоценила.
- Например, что же? - явно недовольно спросила Тоня.
- Так могло случиться с любым из нас. Возможно, Корнею хотелось побыть с тобой, и на зимник сбежалось много народу. Так или иначе Наташку спасли бы. Вот если бы Корней оказался один, и кроме него поблизости не нашлось бы никого, и он оставил бы Наташку погибать, ты, несомненно, оказалась бы права, а его пришлось бы даже судить. Но ты не считаешься с такой возможностью, ты слишком к нему придирчива, словно он мог что-то сделать и не сделал, а из-за этого пострадал весь мир.
Это ее не убедило и не успокоило.
- Мир не пострадал. Только одна я. Корней мог не лезть в скважину, как ты. Он мог вообще ничего не делать, но как он посмел уйти, когда я его так просила?..
- Ты "так просила", а он ушел, - улыбнулся Яков.
- Да, вот именно просила.
- Ты его не спрашивала: почему? Ведь не струсил же он!
- Для чего спрашивать! Разве чужое несчастье его может тронуть?..
Яков помолчал, собираясь с мыслями. Ему по-прежнему было тяжко и неприятно обсуждать столь сложную ситуацию. Если бы он сам не любил Тоню…
- Так он может в трудную минуту и меня бросить, не все ли ему равно! - горько скривив губы, сказала она. - Вдруг я ослепну, оглохну, сделаюсь калекой или состарюсь прежде времени.
- Заранее хочешь себя оградить, - пошутил Яков.
- Избежать обмана.
- Так постарайся разобраться во всем сама. Что иное я могу посоветовать? Мы с ним выросли на одном переулке. Даже были немного друзьями. Парень он часто непостоянный: то уступчивый, то упрямый…
- Ну, продолжай! - потребовала Тоня.
Она понурилась, дожидаясь.
- А дальше ты знаешь сама… - уклонился Яков.
Было нечестно охаивать за глаза. Он предпочел бы все-таки говорить с Корнеем лицом к лицу.
- Любовь - не вещь, ее не отнимешь!
Тоня еще подождала и совсем притихла.
- Ты все еще его любишь, - досказал Яков.
Иначе он утешить не мог.
Тоня повернулась к нему и благодарно улыбнулась.
У ворот двора она положила весла и пошла дальше, к своему общежитию.
Яков постоял немного, а Тоня все шла и шла быстрыми шагами.
12
Она и не собиралась жить в семье Корнея, в его наглухо закрытом дворе. Ей хотелось построить свою семью, как у всех хороших людей, где не считают рублевки и вещи, а уважают, любят и доверяют друг другу. У нее рано не стало матери. Отец вернулся с войны без правой руки. Оставшись вдовым, загулял и запил. Потом появилась в их деревенской избе другая женщина, мачеха. Она-то и посоветовала Тоне отправиться в город, в ремесленное училище.
- Начнешь делом владеть, так никто тебя не посмеет обидеть. Умелый человек везде на виду. Замуж выйдешь и в замужестве останешься ровней.
Так и пошла Тоня с помощью чужих, но отзывчивых людей по жизни со ступеньки на ступеньку, веря в святость личной свободы и во все то, что называется счастьем.
Поездка по озеру за камышом ее утомила. У себя в комнате она разделась и прилегла отдохнуть. Однако мысли о Корнее, которые ее постоянно тревожили, снова вернулись. Отдохнуть не удалось. После полудня Семен Семенович вызвал ее в механическую мастерскую на срочную работу для второй смены. На линии между карьером и формовочным цехом произошла авария: вагонетки слетели с рельсов. Подача глины на формовку прекратилась, пресс остановили, и теперь только от Тони, от ее сноровки и уменья зависело, когда опять начнут сновать вагонетки по узкоколейным путям. А пока что забойщики и формовщики сидели в конторке цеха и играли в домино.
Работала Тоня напряженно, старалась ни на секунду не терять контроля за токарным станком, не думать, как сложатся ее отношения с Корнеем дальше. Все же не волноваться и не думать она не могла. Слишком многое с ним связано…
К ночи, когда обработка аварийных деталей уже заканчивалась, остался самый последний-распоследний резец. А еще в начале смены Семен Семенович предупреждал:
- Ты с резцами будь осторожнее. Запаса нет. Больше взять негде. Переломаешь, так свои зубы вместо них не поставишь.
Он торчал в своей конторке, оттуда часто слышались телефонные звонки. Это Богданенко торопил и грозился.
В мастерской было пусто и сумрачно. Все механики были заняты на аварии. Тоня напилась холодной воды из бачка и строго приказала себе не отвлекаться, надо было этот распоследний резец сберечь до конца смены. Но как раз в тот момент, когда она наконец перестала волноваться, резец наскочил на газовую раковину, хрупнул и выкрошился. Станок пришлось выключить.
"Ну вот, сейчас Семен Семенович выйдет из конторки и скажет: - Отстряпалась, значит, Антонина!" - прислонясь к станку, с досадой подумала Тоня.
Действительно, Семен Семенович вышел из конторки и сказал:
- Отстряпалась, значит. Не дотянула.
Тоня подала ему этот последний резец, Семен Семенович поковырял ногтем тупоносую, выщербленную пластину, потом бережно отправил ее в карман.
- Эх-ма, на пустячках таких экономим! Почти на спичках. Вот пока снова станок пустим, пока детали дадим, а завод-то стоит да постаивает. Тут копейки, а там по производству за один час сотни рублей улетают.
Он сказал это не Тоне, а, вероятно, себе, как бы размышляя вслух, по-стариковски. А Тоню спросил:
- Что предпримем-то, Антонина? Директору, что ли, доложить?
- Доложите! - считая себя виноватой, подтвердила Тоня. - Пусть он меня накажет. Или хотите, я пойду к нему сама. Выложу начистоту…
- А толк какой? - искоса взглянул на нее Семен Семенович озабоченно. - Толку не будет. Ну, влепит тебе Богданенко выговор, из зарплаты за поломку резца прикажет удержать, а ведь завод-то сейчас стоит. Нет, так негоже. Не по-нашему. Уж если наказывать тебя, так это я сам…
- Выругайте!
- Ладно, выругаю завтра…
Резцы он доставал помимо заводского склада, у знакомых механиков в городе. Той нормы на инструмент, что была строго-настрого установлена для мастерской, всегда не хватало, и поэтому Семен Семенович докладывал к этой норме от себя. Кое-что из добытого по знакомству инструмента он хранил дома как "неприкосновенный запас" и обращался к нему лишь в случае крайней нужды.
Теперь нужда была крайняя.
- Ругать я тебя стану завтра, на досуге, а теперь скоренько беги ко мне домой, - дружелюбно потрепав Тоню по плечу, сказал Семен Семенович. - Разбуди мою Елену Петровну. Пусть откроет комод. Забери с собой все, что там осталось. Все резцы - малые и большие.
- А если не найдется?
- Пошарь как следует.
За поселком, над степью, в лиловых полосках дотлевали остатки вечерней зари. Проливали холодный свет электрические лампы на столбах, и мельтешили возле них бабочки, как хлопья снега.
Прямо из проходной Тоня перебежала через бугристый пустырь. У круглого болотца, на мшистом берегу, подвернув головы под крылья, спали белые гуси. Вожак приподнялся, вытянув шею, негромко гагакнул, гуси зашевелились.
За пряслом, в переулке, темнела крапива. Горожено было прясло тонкими жердями, перевитыми на кольях черноталом, точь-в-точь, как в деревне. И так же вот росли там крапива, полынь, репейник и лебеда. И еще там была, в домашнем огороде, ее, Тонина мать, а руки у нее натруженные, от них вкусно пахло землей, парным молоком и хлебом.
В этом заглохшем переулке Тоню никто не видел и не слышал, и она, уткнувшись лбом в сухое, шершавое прясло, дала наконец волю слезам, оплакивая свои неудачи.
Плакала беззвучно, накопившиеся за много времени слезы лились сами, а после того, как они кончились и глаза высохли, она еще постояла немного, отдышалась.
С озера тихо нахлынула волна прохлады, растеклась по переулку, все освежая.
И опять к Тоне пришло воспоминание из детства. Там, дома, в деревне, из-под горки скатывался холодный родник, вода в нем, всегда чистая, прозрачная, отдавала мятой. Перед сном, умывая этой водой, мать приговаривала:
- Ну, вот и ладно, ягодка-вишенка моя! Что было, так вроде и не бывало. Водичка-то всю усталь на себя приняла.
Дорожка здесь в переулке укрывалась мягким конотопом. О нем, о конотопе, в деревне, бывало, рассказывали сказки как о траве-мураве, и будто по ночам расцветает посреди этой травы-муравы крохотный обоянь - алый цветочек, от которого приходит душевная крепость.
Тоня уже миновала переулок, когда за палисадником, совсем близко пропела гармонь. Бросил кто-то целую пригоршню голосов и замолк. Затем еще раз бросил и еще и опять замолк.
Это Мишка Гнездин разогревал пальцы. Широкий ремень гармони рассекал его белую рубаху от плеча до пояса. Рядом, держась за частокол, стоял Корней.
- Сбегу от Лепарды, - пьяно заикаясь, говорил Мишка. - Ведь она не потаскуха, не шваль, а вполне порядочная женщина. Ну, хоть криком бы кричала, что ли, на все Косогорье, какой Мишка сволочь. Ты знаешь, Корней, ведь я натуральная сволочь. Дармоед…
- Дерьмоед, - сыграл словами Корней.
- Почти да! - мирно согласился Мишка. - Все дерьмо, а я шакал! Сам себя набил бы по морде.
- А ты брось и стань человеком, - усмехнулся Корней.
- Для кого стать человеком?
- Для себя.
- Так нужен ли я себе?
- Кому же еще?
Мишка рванул гармонь, пробежал пальцами по ладам.
- Все без интереса! Как щенок: тычусь мордой, скулю, а кончаю тем, что лакаю пакость. Хочешь выпить со мной? Айда, двинем куда-нибудь, завьем дым коромыслом…
Он покачнулся, ухватился одной рукой за Корнея, но Тоня кинулась на него и оттолкнула.
- Не смей! Не смей!
Ее неожиданный налет ошарашил Мишку. Гармонь с протяжным стоном свалилась на землю. Мишка выставил вперед ладони.
- Тю, нечистая сила! Это ты, Тонька?
- Убирайся прочь, - уже слабее и не так решительно снова оттолкнула его Тоня.
Корней шагнул ей навстречу, было заметно, как он обрадовался. Однако у нее хватило сил переломить желание побыть с ним.
- Гордая, - добрым тоном произнес ей вслед Мишка.
- Обожди! Куда ты мчишься? - сказал Корней.
Он шагал крупно и еще несколько раз приказывал "обождать", но Тоня не остановилась и ничего ему не ответила, потому что слова, которые созрели на кончике языка, были очень жесткие.
Елена Петровна еще не ложилась спать, в кухне горел свет.
Тоня постучалась в воротца.
Корней повернул обратно. Туда, в дом своего дяди, он не захаживал уже много лет.
13
После полуночи слесари унесли из мастерской последние оси. Семен Семенович закрыл конторку, потушил в мастерской все лампы и, проводив Тоню до проходной, опустился по тропе в карьер.
Небо мерцало, по нему плыли туманы Млечного пути, выписывая крутые дуги, падали звезды. Попыхивали выхлопные трубы сушилки: пых! пых! пых! На горбатом гребне террикона, почти у звезд, мигал одинокий фонарь. Туда, на гребень, поскрипывая, вползала нагруженная шлаком и половьем вагонетка. На крыльце вахты Подпругин напевал от безделья: "И да-а-а-а-а черна-а-а-а-аая дубро-о-о-о-о-овушка-а-а-а"… А в конторе, у открытого окна, устало сгорбив плечи, директор завода Богданенко курил папиросу. И никого вокруг. Только он один, освещенный сзади настольной лампой; стоит и курит.
Корней дожидался Тоню у общежития, терпеливо, с твердым намерением покончить с "игрой в эмоции".
Миновать его не удалось. Он схватил ее за руки, потом притянул к себе и поцеловал в губы, словно Тоня сама этого хотела, до последнего дыхания. Еще и еще, по-хозяйски. Наконец, все же дал ей передышку, она уперлась локтями ему в грудь и вырвалась.
- Не надо! Поздно уже. Я устала и хочу спать. И вообще, ничего не надо!
- Перестань дурить, - строго приказал Корней. - Не то налетит принцип на принцип. Слишком ты требовательна.
- Давай отложим, - уклонилась Тоня. - Сейчас не могу. У меня сегодня была трудная смена. Я наволновалась и устала. Хочу спать…
- Не ври.
Он решительно не принимал никаких отговорок.
- Чего ты от меня требуешь?
- Совершенно ничего.
- Тебе нужно оторвать меня от родителей…
- Нет!
- Или ты не поняла еще, что я далеко не ангел. Мне из царствия небесного не успели выдать крылья и золотой круг на голову. У меня есть нервы, характер, свой собственный взгляд, как надо жить, как себя ставить перед людьми. Я не штампованный герой, каким хочет стать Яшка! Я ведь сразу догадался, отчего ты взбрындила! Не полез в скважину за Наташкой! Пожалел новый костюм! Рассердился на дурака Чермянина! Струсил! Еще что?
- Довольно и этого, - сказала Тоня. - Ты не обязан быть ангелом, но я любила тебя как человека.
- Любила?
- Да!
- А теперь?
- Не знаю! Наверное, еще люблю, только не тебя, а того, который меня тоже любил и уважал во мне не девку, а друга. Тот, прежний Корней, был лучше тебя.
Оба не уступали. Корней снова применил силу: облапил и начал целовать. Вырываясь, Тоня нечаянно ударила его по лицу.
У себя в комнате, не раздеваясь, она бросилась лицом на подушку.
Корней еще постоял немного, вытирая щеку. Кисло усмехнулся:
- Как цыпленок лягнул. А если бы сдачи получила? Ведь зашиб бы…