Затем внезапно и стремительно Фрэнни нырнула в самую дальнюю и безликую из семи-восьми кабинок - по счастью, монетки за вход не требовалось, - закрыла за собой дверь и с некоторым трудом задвинула щеколду. Явно не обращая внимания на таковость того, что ее окружает, села. Очень плотно сдвинула колени, словно стараясь сжаться как можно туже, уменьшиться. Затем вдавила запястья в глаза так, будто хотела парализовать зрительные нервы и утопить все образы в черноте, подобной отсутствию всего. Вытянутые пальцы, хоть и дрожали - или потому, что дрожали, - смотрелись причудливо изящными и привлекательными. В такой напряженной, едва ли не утробной позе она просидела подвешенное мгновенье - и не выдержала. Плакала Фрэнни добрых пять минут. Плакала, не стараясь подавить шум горя и смятенья, конвульсивно всхлипывая горлом, как дитя в истерике, и воздух рвался сквозь частично сомкнутый надгортанник. Но когда в конце концов остановилась - просто остановилась, без всяких болезненных, ножом режущих вдохов, что обычно следуют за яростным выплеском-вплеском. Прекратила она так, словно в рассудке у нее мгновенно сменилась полярность - и незамедлительно умиротворила все тело. Лицо ее было исполосовано слезами, но вполне безжизненно, почти пусто; Фрэнни подняла с пола сумочку, открыла ее и вынула гороховозеленую матерчатую книжку. Положила себе в подол - точнее, на колени - и посмотрела сверху; долго смотрела, словно для гороховой матерчатой книжки это лучшее место. Чуть ли не сразу она поднесла книжку к груди и прижала к себе - крепко и довольно кратко. Затем сунула обратно в сумочку, встала и вышла из кабинки. Умылась холодной водой, вытерлась полотенцем с полки наверху, заново подвела губы, причесалась и вышла.
По пути через весь зал к столику выглядела она сногсшибательно - вполне вся такая qui vive, как и подобает на важных выходных в колледже. Когда она деловито, с улыбкой приблизилась, Лейн медленно поднялся, в левой руке - салфетка.
- Господи. Извини, - сказала Фрэнни. - Ты думал, я там умерла?
- Я не думал, что ты умерла, - ответил Лейн. Отодвинул ей стул. - Я не понял, что это было вообще. - Он вернулся на место. - У нас не так уж много времени, знаешь. - Он сел. - Ты как? У тебя глаза красноватые. - Вгляделся пристальнее. - Ты нормально или как?
Фрэнни закурила.
- Теперь - изумительно. Меня просто никогда в жизни так фантастически не болтало. Ты заказал?
- Тебя ждал, - ответил Лейн, пристально глядя на нее. - Что такое-то? Желудок?
- Нет. Да и нет. Не знаю, - сказала Фрэнни. Она глянула в меню, лежавшее у нее на тарелке, - не беря в руки, пробежала взглядом. - Мне только сэндвич с курицей. И, может, стакан молока… А ты себе заказывай, что хочешь. То есть, улиток там, восьминогов, всякое такое. Осьминогов. Мне есть не очень хочется.
Лейн посмотрел на нее, затем выдул на тарелку тонкую, чрезмерно выразительную струйку дыма.
- Не выходные, а прямо настоящая цаца, - сказал он. - Сэндвич с курицей, елки-палки.
Фрэнни рассердилась.
- Я не голодна, Лейн, - извини. Господи. Ну, пожалуйста. Ты заказывай, что хочешь, чего ты, а я поем, пока ты ешь. Не могу же я аппетит в себе разыграть лишь потому, что тебе так хочется.
- Ладно, ладно. - Лейн вытянул шею и подманил официанта. С ходу заказал сэндвич с курицей и стакан молока для Фрэнни и улиток, лягушачьи лапки и салат - себе. Когда официант отошел, Лейн глянул на часы и сказал:
- Нам, между прочим, надо быть в Тенбридже в час пятнадцать - час тридцать. Не позже. Я сказал Уолли, что мы, наверно, заедем выпить, а потом, может, все вместе двинем на стадион в его машине. Не против? Тебе же нравится Уолли.
- Я даже не знаю, кто это.
- Ты встречалась с ним раз двадцать, елки-палки. Уолли Кэмбл. Боже мой. Если ты с ним раз встретилась, то уж познакомилась…
- А. Помню… Слушай, только не надо меня ненавидеть, если я сразу не могу кого-то вспомнить. Особенно когда этот кто - то похож на всех остальных и говорит, одевается и ведет себя, как все остальные. - Фрэнни подавила в себе голос. Звучал он капризно и сварливо, и на нее накатила волна неприязни к себе, от которой - вполне буквально - лоб ее сразу вспотел снова. Но вопреки ее воле голос снова обрел силу. - Я не хочу сказать, что он кошмарный, ничего такого. Просто уже четыре года подряд, где бы я ни оказалась, везде вижу Уолли Кэмблов. Я знаю, когда они будут чаровать, знаю, когда они начнут как-нибудь очень гадко сплетничать про девушку из твоей общаги, знаю, когда они спросят, что я делала летом, знаю, когда они выдвинут стул, оседлают его и давай хвастаться эдак ужасно, ужасно спокойно - или же бахвалиться знакомствами эдак ужасно спокойно, как бы между прочим. Это неписаный закон: людям в определенной общественной или финансовой вилке можно хлестаться знакомствами, сколько пожелают, если только ляпнуть какую-нибудь кошмарную мерзость, едва произнесут имя, - что человек ублюдок, или нимфоман, или все время трескает наркоту, или еще какой ужас. - Она снова умолкла. Минуту посидела тихо, вертя в пальцах пепельницу и тщательно избегая смотреть в лицо Лейну - Прости, - сказала она. - Дело не только в Уолли Кэмбле. Я придралась к нему, потому что ты о нем заговорил. И он похож на человека, который лето провел в какой-нибудь Италии.
- Прошлым летом, чтоб ты знала, он был во Франции, - сообщил Лейн. - Я понимаю, - быстро добавил он, - но ты же очень не…
- Хорошо, - устало произнесла Фрэнни. - Во Франции. - Вытащила из пачки на столе сигарету. - Дело не только в Уолли. Господи боже мой, да это может быть девушка. То есть, будь он девушкой - например, из моей общаги, - он бы все лето писал декорации в каком-нибудь захудалом театре. Или ездил на велосипеде по Уэльсу. Или снимал квартиру в Нью-Йорке и работал бы в журнале, в рекламной фирме. Таковы, то есть, все. Всё, что все делают, - оно такое, я не знаю, не то, чтобы неправильное, или даже гадкое, или даже обязательно глупое. А просто такое крошечное и бессмысленное, и - огорчительное. А хуже всего, что если уйдешь в богему или кинешься еще в какие-нибудь безумства - впишешься так же, как и прочие, только по-своему. - Она смолкла. Качнула головой - лицо совсем белое - и кратко дотронулась рукой до лба: вроде бы не столько проверить, есть ли испарина, сколько убедиться - будто она сама себе родитель, - что нет жара. - Мне так странно, - сказала она. - По-моему, я схожу с ума. А может, уже сошла.
Лейн смотрел на нее с непритворной заботой - скорее заботой, нежели любопытством.
- Ты вся жуть какая бледная. Очень бледная, а? - произнес он.
Фрэнни покачала головой.
- Все в порядке со мной. Сейчас все будет хорошо. - Она подняла взгляд, когда официант подошел с их заказом. - Ой, а улитки у тебя такие красивые. - Она только поднесла к губам сигарету, но та уже погасла. - Куда ты спички дел? - спросила она.
Лейн поднес ей огонь, когда официант снова отошел.
- Ты слишком много куришь, - сказал он. Взял вилочку, лежавшую у его тарелки, но перед тем, как пустить ее в ход, снова посмотрел на Фрэнни. - Ты меня тревожишь. Я серьезно. Чего за чертовщина с тобой происходит последние пару недель?
Фрэнни глянула на него, затем одновременно пожала плечами и покачала головой.
- Ничего. Абсолютно ничего, - сказала она. - Ешь. Ешь своих улиток. Они отрава, когда остынут.
- Ты ешь.
Фрэнни кивнула и перевела взгляд на куриный сэндвич. Слабо накатила тошнота, и Фрэнни тут же подняла голову и затянулась.
- Как спектакль? - спросил Лейн, приступив к улиткам.
- Не знаю. Я не играю. Бросила.
- Бросила? - Лейн поднял голову. - Мне казалось, ты без ума от этой роли. Что произошло? Ее кому-то отдали?
- Нет, не отдали. Только моя была. Мерзость. Ох, это мерзость.
- Ну а так что случилось? Ты же не вообще с кафедры ушла?
Фрэнни кивнула и отпила молока.
Лейн сначала прожевал и проглотил, затем поинтересовался:
- Но, господи боже, почему? Я думал, театр этот зверский - твоя страсть. Ты ж только о нем и говорила…
- Просто бросила и все, - сказала Фрэнни. - Мне стало неловко. Я вроде как стала таким мерзким маленьким себялюбцем. - Она подумала. - Не знаю. Вроде как вообще хотеть играть - такой дурной вкус. То есть - сплошное ячество. И я, когда играла, себя просто ненавидела после спектакля. Все эти я бегают кругом, такие ужасно великодушные, такие сердечные. Целуются со всеми, везде в гриме шастают, а потом стараются вести себя до ужаса естественно и дружелюбно, когда к тебе за кулисы приходят знакомые. Я просто ненавидела себя… А хуже всего, что мне обычно бывало стыдно играть в тех пьесах, где я играла. Особенно в летних театрах. - Она посмотрела на Лейна. - И роли у меня были хорошие, можешь на меня так не смотреть. Дело не в этом. Но мне было бы стыдно, если б, скажем, тот, кого я уважаю, - мои братья, например, - пришел и услышал, какие реплики я вынуждена говорить. Я обычно писала и просила не ходить на спектакли. - Она опять подумала. - Кроме Педжин в "Удалом молодце" прошлым летом. То есть это было бы очень славно, вот только болван, который Молодца играл, все удовольствие портил. Был весь из себя такой лиричный - господи, как же он был лиричен!
Лейн доел улиток. И теперь сидел с подчеркнуто непроницаемым лицом.
- У него были великолепные отзывы, - сказал он. - Ты же мне сама, если помнишь, рецензии присылала.
Фрэнни вздохнула.
- Хорошо. Ладно, Лейн.
- Нет, я в смысле, ты уже полчаса говоришь так, будто на всем белом свете здравый смысл - только у тебя, и только у тебя есть хоть какая-то способность критически судить. В смысле, ведь если даже лучшие критики сочли, что этот человек играл великолепно, может, он великолепно играл, а ты не права. Такое тебе в голову не приходило? Ты же, знаешь ли, пока не достигла зрелого мудрого…
- Для просто таланта он был великолепен. А если хочешь играть Молодца правильно, нужно быть гением. Нужно, и все - что тут поделаешь? - сказала Фрэнни. Она чуть изогнула спину и, чуть приоткрыв рот, положила ладонь на макушку. - У меня голова так смешно кружится. Не знаю, что со мной такое.
- А ты, значит, гений?
Фрэнни опустила руку.
- Ай, Лейн. Прошу тебя. Зачем ты так?
- Я никак не…
- Я знаю одно - я теряю рассудок, - сказала Фрэнни. - Меня просто тошнит от я, я, я. Своего "я" и всех остальных. Меня тошнит от всех, кто хочет чего-то достичь, сделать что-нибудь замечательное и прочее, быть интересным. Это отвратительно - точно, точно. Мне плевать, что другие говорят.
Лейн воздел брови и откинулся на спинку - дабы лучше подчеркнуть то, что скажет.
- Ты уверена, что просто не боишься состязаться? - спросил он с напускным спокойствием. - Я не очень в этом разбираюсь, но вот спорить готов, что хороший психоаналитик - в смысле, по-настоящему компетентный - вероятно, решил бы…
- Я не боюсь состязаться. Все в точности наоборот. Неужели непонятно? Я боюсь, что стану состязаться, - вот что страшно. Вот почему я бросила драму. И все это не становится правильным только потому, что я так кошмарно предрасположена принимать чужие ценности, и мне нравятся аплодисменты, и когда люди от меня в восторге. Вот чего мне стыдно. Вот от чего меня тошнит. Тошнит, что не хватает духу быть абсолютно никем. Тошнит от себя и всех остальных, которым хочется оставить какой-то всплеск. - Она помолчала, схватила стакан молока и поднесла к губам. - Я знала, - сказала она, ставя его обратно. - Вот еще новости. У меня зубы рехнулись. Они стучат. Позавчера чуть стакан не прокусила. Может, я сбрендила, ополоумела и сама не догадываюсь.
Вперед выступил официант - подать лягушачьи лапки и салат, и Фрэнни посмотрела на него снизу. Он, в свою очередь, посмотрел сверху на ее нетронутый куриный сэндвич. Спросил, не желает ли, быть может, леди поменять заказ. Фрэнни поблагодарила и ответила, что нет.
- Я просто очень медленная, - сказала она. Официант, человек немолодой, вроде бы задержал взгляд на ее бледном и влажном лбу, затем поклонился и отошел.
- Тебе не нужно на секундочку? - неожиданно спросил Лейн. Он протягивал ей сложенный белый платок. Голос его звучал сочувственно, по-доброму, хотя Лейн как-то извращенно пытался говорить как ни в чем не бывало.
- Зачем? Нужно?
- Ты потеешь. Не потеешь, а я в смысле, у тебя лоб немного в испарине.
- Правда? Какой кошмар! Извини… - Фрэнни подняла сумочку повыше, открыла и стала в ней рыться. - У меня где-то "клинекс" был.
- Возьми мой платок, бога ради. Ну какая разница?
- Нет - я люблю этот платок и не хочу его испаривать, - сказала Фрэнни. В сумочке у нее было тесно. Чтобы лучше видеть, Фрэнни принялась выгружать содержимое на скатерть, слева от ненадкусанного сэндвича. - Вот он, - сказала она. - Открыла пудреницу и торопливо, легко промокнула лоб "клинексом". - Господи. Я на призрака похожа. Как ты меня выносишь?
- Что за книжка? - спросил Лейн.
Фрэнни буквально подскочила. Окинула взглядом мешанину груза на скатерти.
- Какая книжка? - спросила она. - Эта, что ли? - Она взяла томик в матерчатой обложке и запихнула обратно в сумочку. - Я просто посмотреть с собой в поезде взяла.
- Так и давай посмотрим. Что это?
Фрэнни его будто и не услышала. Снова раскрыла пудреницу и посмотрела в зеркальце.
- Господи, - сказала она. После чего смахнула все - пудреницу, бумажник, счет из прачечной, зубную щетку, пузырек аспирина и позолоченную палочку для коктейлей - обратно в сумочку. - Не знаю, зачем я таскаю с собой эту палочку дурацкую, - сказала она. - На втором курсе мне ее на день рождения подарил один сусальный мальчик. Решил, что это такой прекрасный и одухотворенный подарок, наблюдал за мной, пока я разворачивала. Все время хочу выбросить, но просто не могу. Сойду с нею в могилу. - Она подумала. - Он ухмылялся и говорил, что мне будет фартить, если я ее всегда буду держать при себе.
Лейн принялся за лягушачьи лапки.
- Так а что за книжка-то была? Или это что, секрет какой - то зверский? - спросил он.
- Которая в сумке? - переспросила Фрэнни. Она смотрела, как Лейн разъединяет пару лапок. Затем вытащила сигарету из пачки на столе и сама прикурила. - Ох, я не знаю, - сказала она. - Ну, такая - называется "Путь странника". - Она мгновение посмотрела, как Лейн ест. - В библиотеке взяла. Про нее говорил этот, который ведет у нас в нынешнем семестре обзор религий. - Затянулась. - Она у меня уже много недель. Все забываю вернуть.
- Кто написал?
- Не знаю, - обронила Фрэнни. - Видимо, какой-то русский крестьянин. - Она все наблюдала, как Лейн ест лягушачьи лапки. - Имени своего он так и не говорит. Все время, пока рассказывает, не знаешь, как его зовут. Просто рассказывает, что крестьянин, что ему тридцать три года и у него усохла рука. И жена умерла. Дело происходит в девятнадцатом веке.
Лейн только что переключился с лягушачьих лапок на салат.
- Хорошая? - спросил он. - Про что?
- Не знаю. Чудная. То есть, в первую очередь, набожная. В каком-то смысле, наверное, можно сказать - ужасно фанатичная, но в другом смысле - и нет. То есть, все начинается, когда этот крестьянин, странник, хочет узнать, что это значит в Библии, когда там говорят, будто нужно непрестанно молиться. Ну, понимаешь. Не останавливаясь. В "Фессалоникийцах" или где-то. Поэтому он пускается пешком по всей России - искать того, кто его сможет научить, как непрестанно молиться. И что при этом нужно говорить. - Фрэнни, по всей видимости, очень интересовало, как Лейн расчленяет лягушачьи лапки. Пока она говорила, взгляд ее не отрывался от его тарелки. - И с собой он носит лишь котомку с хлебом и солью. А потом встречает человека, которого называет "старец" - какой-то ужасно умный набожный человек, - и этот старец рассказывает ему про книжку, которая называется "Добротолюбие". Которую, очевидно, написало несколько ужасно умных монахов, которые как бы распространяли такой взаправду необычайный способ молиться.
- Не дергайтесь, - сказал Лейн паре лягушачьих лапок.