- Хорошо, я объясню. Может быть, это и не глупость. Да, скорее всего это не просто глупость. Знаешь, Марк, в каждой женщине сидит какой-то паршивый чертик, с которым ей очень трудно бороться. Он страшно зловредный, этот чертик. И очень загадочный. То ему взбредет в голову толкнуть женщину на какой-нибудь безрассудный поступок, вроде влюбиться в женатого мужчину, то он заставит ее приревновать парня, своего хорошего товарища, к девушке, тоже хорошей своей подруге. А то вдруг ни с того ни с сего начнет нашептывать: "Ну-ка прислушайся к своим чувствам, не кажется ли тебе, что ты неравнодушна вот к этому человеку?" Начинаешь прислушиваться, Да, действительно что-то есть. Стараешься убедить чертика-искусителя: "Этот человек принадлежит другой, нельзя же забывать о чести…" А он: "Ну, знаешь, еще неизвестно, много ли осталось у него к ней от прошлого. Ты сперва узнай, а потом уже говори о чести…" Ему-то что, бесенку, который в тебе сидит: заварит кашу - и исчезнет, а ты потом…
- А ты что потом? - спросил Марк.
Людмила рассмеялась.
- Я ведь говорю не о себе. Вообще говорю.
Они проходили по небольшому скверику, и Марк, увидев скамью, предложил:
- Давай немножко посидим.
- Давай, - согласилась Людмила. - Ты дашь мне папиросу? Вообще-то я не курю, но сейчас…
- Папиросу я тебе не дам, - сказал Марк. - Посидим просто так.
- Хорошо, посидим просто так.
И опять они долго молчали. Марк старался понять смысл слов, сказанных Людмилой. Что ей нашептывал ее зловредный чертик? И зачем она там, в кафе, завела речь о Марине? При Сане Кердыше… И о чем она сейчас думает?..
О чем она сейчас думала? Когда они оставались с Саней вдвоем и он, теряясь, не находил слов, чтобы продолжить тот разговор, который был таким непринужденным при Степане и Марке, Людмилу угнетало молчание. Именно во время молчания она начинала понимать, что Саня не в силах заполнить пустоту, испытываемую ею все чаще и чаще. А вот с Марком и молчать хорошо. Она совсем не чувствует никакой пустоты… Никакой! Она готова вот так же молча сидеть хоть до утра.
Марк неожиданно попросил:
- Дай мне руку.
Она сняла тонкую кожаную перчатку.
Ладонь ее была теплой и очень маленькой. Марк даже удивился, какой маленькой была ее ладонь. Он сказал:
- Мы с тобой хорошие друзья, Люда? Имею я право назвать себя твоим хорошим другом?
- Наверное. Если не боишься…
- Не боюсь. Нет, не боюсь, - повторил он и спросил: - Скажи мне правду, о чертике ты действительно вообще или в частности?
Людмила ответила в шутливом тоне:
- Сказать тебе правду? Тогда давай представим, что я решила исповедаться, как грешницы исповедовались в старину. Хорошо?
- Хорошо.
- Я расскажу вам всю правду, святой отец, а вы в сердце своем отыщите слова, которые бы утешили меня и оправдали, ибо я очень нуждаюсь и в том, и в другом. Я всегда считала себя сильным человеком и всегда была уверена, что справедлива к людям и к самой себе. Душа моя стремилась к любви, но долгое время она оставалась одинокой, и это тяготило меня, святой отец… Только однажды я почувствовала, как во мне что-то дрогнуло и оттаяло. Мне показалось: наконец-то я встретила человека, с которым найду счастье. Это славный юноша с добрым и горячим сердцем. Он полюбил меня, но…
Людмила сама достала из кармана Марка портсигар и спички. Неумело помяв папиросу, подула в мундштук, закурила.
Марк сказал:
- Во время исповеди не курят.
- Ты просто не знаком с новыми обычаями. - Людмила втянула в себя дым, закашлялась. - Церковь тоже модернизируется.
Марк заметил:
- Мне кажется, этот шутливый тон нелегко тебе дается. Или я ошибаюсь?
Людмила ничего не ответила. Тогда Марк положил руку на ее плечо и в упор спросил:
- Скажи, ты любишь Саню?
Кажется, она не очень удивилась его вопросу. Может быть, ожидала, что он спросит об этом. Ответила совсем спокойно и прямо:
- Нет.
- Нет? - Марк выпустил ее руку и, повернувшись к ней, посмотрел в ее лицо. Он хотел видеть ее глаза, но они были закрыты.
- Посмотри на меня, Люда, - попросил он. - Я хочу знать, правду ли ты говоришь.
- Правду.
От шутливого тона, которым Людмила начала этот разговор, не осталось и следа. Она говорила тихо, и Марк чувствовал, как ей тяжело произносить каждое слово.
- Я понимаю, - продолжала она, - что любовь Сани искренняя и большая. И понимаю, что ему будет больно узнать обо всем. У меня не хватает сил сказать ему всю правду, но я сделаю это. Даже потому, что очень велико мое к нему уважение…
Марк взял из ее рук папиросу и далеко швырнул в сторону. Огонек прочертил в темноте дугу, на земле вспыхнул снопик искр.
- Ты молчишь, - сказала Людмила.
- Ведь это, наверно, еще не все?
- К сожалению, нет. Но продолжать мне трудно…
Она встала со скамьи. Поднялся и Марк. Они стояли так близко друг к другу что даже в темноте Марк увидел, как блестят ее глаза. "Не плачет ли она?" - подумал Марк.
Она не плакала. Она просто не знала, как сказать ему о том, что сказать было необходимо. И не была уверена, что он ее правильно поймет. Только в одном она была уверена: он, Марк, должен узнать все. Сейчас. Вот в эту самую минуту.
Людмила приложила ладонь к своей щеке, потерла пальцами висок, словно собираясь с мыслями. И проговорила так тихо, что Марк едва расслышал ее слова:
- Марк, мне тревожно с тобой. Тревожно. Я не должна была открываться для этого чувства, знаю, но оно меня не спрашивало. Пришло само… Я понимаю, Марк, как это все сложно: Марина, Саня… Но я должна была тебе это сказать. - Она заметила какое-то движение Марка и, боясь, что он может ее прервать, подняла руку: - Подожди. Ты не думай, что я хочу о чем-то тебя просить. Хотя, пожалуй, попрошу: давай подольше с тобой не встречаться. Так будет лучше… До свиданья, Марк. Провожать меня не надо - дойду сама.
Она повернулась и быстро пошла. Марк слышал, как по асфальту стучат ее каблучки. Все тише и тише. А он продолжал стоять на том же самом месте и не мог прийти в себя. Потом, вряд ли сознавая, что делает, он подошел к скамье, на которой они только что сидели, медленно на нее опустился и тыльной стороной руки провел по лбу…
3
Саня надел новую тельняшку, подпоясался широким матросским ремнем и посмотрел на себя в зеркало. Хорошо. Очень хорошо! Правда, у настоящего морского волка больше суровости. Надо почаще хмурить брови - это придает лицу выражение решительное и жесткое… Вот так…
На спинке стула лежал вычищенный до блеска реглан. Саня еще раз прошелся по нему бархоткой, взял в руки, осмотрел со всех сторон. Сияние. Одевшись, он набил трубку табаком, закурил, еще раз осмотрел себя в зеркало, сказал:
- Чин чином! - и вышел.
Они договорились с Людмилой встретиться в шесть вечера у нее дома. Договорились по телефону. Последние дни им ни разу не удавалось увидеться: то Саня был занят оформлением документов, то Людмиле что-то мешало прийти к нему. Саня скучал, но в душе был рад, что они так долго не видели друг друга. Он был уверен: Людмила тоже соскучилась за эти дни и, наверное, не будет скрывать, как ей хорошо оттого, что он наконец пришел. Может быть, она скажет: "Саня, я не могу даже представить, что со мной будет, когда ты надолго уйдешь в море…"
Он негромко постучал в дверь, прислушался. Послышались неторопливые шаги - шаги Евгении Михайловны, матери Люды. А ему так хотелось, чтобы его встретила сама Людмила. Он даже приготовил слова, которыми представится: "Честь имею! Будущий ледовый капитан Александр Кердыш, ваш покорный слуга".
Увидев Саню, Евгения Михайловна всплеснула руками:
- Батюшки, тебя и не узнать, Саня! Настоящий морской волк!
- Без пяти минут, Евгения Михайловна, - засмеялся Кердыш. - Можно мне к Люде?
- Конечно, можно! Проходи, она у себя.
Саня хотел раздеться в прихожей, но Евгения Михайловна запротестовала:
- Нет, не разоблачайся: пускай Люда посмотрит на тебя, на такого.
- Хорошо. - Саня был благодарен ей, он ведь и сам хотел таким предстать перед Людмилой. Пусть посмотрит.
Людмила сидела на оттоманке, слегка откинувшись к подушкам. На ней был простенький домашний халатик, распущенные волосы, еще влажные после мытья, падали ниже плеч, закрывая половину руки…
Саня никогда такой ее не видел. Сейчас она казалась совсем девчонкой, только глаза ее были не подевчоночьи грустны и улыбка, которой она встретила Саню, тоже была не девчоночьей… "Что-то, наверно, случилось", - подумал Саня. И почувствовал, как сразу ушло то приподнятое, немножко романтическое настроение, которое не покидало его с самого утра.
Людмила не встала, только отбросила назад волосы, села прямее, поправила на коленях халатик.
- Раздевайся, Саня, - сказала она. - Можешь повесить пальто вон на тот крючок.
Саня снял реглан и стал быстро застегивать ворот рубашки, из-под которой виднелась тельняшка. "Долдон! - злился он на себя. - Вырядился, как попугай. Честь имею! Будущий ледовый капитан… Настоящий долдон!" Он ругал себя последними словами, но глубоко в душе ему было жаль самого себя. Жаль всего, с чем он сюда шел.
Когда он сел рядом с Людмилой, она спросила:
- Ну, как твои дела? Скоро уходишь в море?
- Через два дня. Документы уже готовы. Иду матросом на траулере. Номер девять. Запомнишь?
Да, в глазах у нее - большая грусть. Саня не ошибся. Но только сейчас, кажется, он понял, откуда эта грусть: Людмила ведь знает, что он уходит в море на целых два месяца. Разве он сам не загрустил бы перед такой долгой разлукой?
Какое-то теплое чувство вдруг захлестнуло Саню. Он взял ее руки и, заглянув в глаза, сказал:
- Я каждые три дня буду посылать тебе радиограммы. Слышишь, Люда? И все время буду думать о тебе…
Ему показалось, что она избегает его взгляда. Будто боится, что не выдержит и заплачет. "Славная ты моя, - думал Саня, - чем я могу тебя утешить, скажи, чем? Я готов для тебя на все. С детства я мечтаю стать моряком - ты об этом знаешь. И через два дня это будет уже не мечта… Но если ты хочешь, если тебе очень тяжело…"
- Саня, мы должны с тобой поговорить об очень важном, - сказала Людмила. - Мне нелегко сказать тебе обо всем, но я скажу.
- Говори. - Он снова расстегнул ворот рубашки, придвинулся к ней поближе. - Говори.
Он ждал тревожно и боязно: он не откажет ей, но это будет для него прощанием со своим будущим.
- Саня, ты - очень сильный человек. Я говорю о твоих душевных качествах. И очень честный. А честные люди и в других должны ценить честность. Ты согласен со мной? Если бы ты вдруг узнал, что я не та, за кого ты меня принимаешь, у тебя осталось бы ко мне хорошее чувство?
- Я принимаю тебя за ту, кто ты есть, - сказал Саня. - Разве я тебя плохо знаю?
- Нет, ты меня знаешь хорошо. Но если бы ты узнал, что я могу лгать, например, ты продолжал бы относиться ко мне по-прежнему?
Саня, не задумываясь ни на секунду, ответил:
- Ты не можешь лгать! - и вдруг почувствовал, что ему стало душно. Будто что-то пыхнуло на него жаром.
- Да, лгать я не могу, - твердо сказала Людмила. - Ни другим, ни себе.
Людмила осторожно высвободила свои руки из его рук, встала, прошлась по комнате и остановилась у Саниного реглана. Долго смотрела на него, будто перед ней был живой человек, и так же, как если бы это действительно был живой человек, несколько раз погладила рукав реглана. Потом, прижавшись к холодной коже щекой, взглянула на Саню. Саня тоже, не отрывая глаз, смотрел на нее: вот сейчас она и скажет то важное, что хотела сказать.
- Саня, я не могу ответить на твои чувства… - Нет, голос ее не дрожал, она сказала это хотя и тихо, но твердо: так говорят только о выношенном и совсем решенном. Конечно, ей было больно, потому что она знала, как больно Сане. Но по-другому она не могла. - Нет во мне того, что должно быть… Ты пойми меня, Саня…
Он должен ее понять. Но он не мог ее понять! Может быть, потом, когда время отодвинет назад все, чем он жил последние месяцы, его разум и будет в состоянии охватить и осмыслить то, что ему сейчас сказала Людмила, но в эту минуту ее слова прозвучали как страшная нелепость. Нелепость, в которую невозможно поверить…
Он хотел сказать: "Ты шутишь, Люда!", но не сказал. Он хорошо знал: Людмила не шутит. Еще он хотел спросить, уверена ли она, что никогда не сможет ответить на его чувства. Но тоже не спросил, потому что теперь (да, только теперь!) все увидел в ее глазах. Если бы в них не было жалости к нему, Саня мог бы, наверное, на что-то надеяться. Теперь же надежды не было.
Он молчал. Какое-то время он даже ни о чем не думал - не было никаких мыслей. Потом подумал: "Что мне делать?" Не мог же он бесконечно сидеть как истукан, не имея сил даже на то, чтобы согнать с лица жалкую улыбку! Это не по-мужски - так раскисать. "Но что же мне делать?"
Людмила подошла к нему, села, прислонилась лицом к его плечу:
- Саня…
- Не надо. Все устроится. Не надо, слышишь?! Я пойду.
4
Теперь каждое утро Степана Ваненги начиналось с того, что он звонил в диспетчерскую порта и спрашивал:
- Что там слышно о Сане Кердыше? Он - на девятке.
Первое время диспетчер аккуратно справлялся у радистов, потом это ему надоело. Он сказал Степану:
- Давай-ка, брат, договоримся так: поступит радиограмма с девятки - я сам тебе позвоню.
- Давай не так, однако, - не согласился Степан. - Ты сейчас стучи Сане, что я беспокоюсь. И стучи, что Марк тоже беспокоится.
- Ладно, отстучу.
Проходили дни, а Саня молчал. Тогда Степан снова звонил, И однажды диспетчер сказал:
- Девятка в шестнадцатом квадрате. У них все в порядке.
Где этот шестнадцатый квадрат, Степан не знал, но коль на девятке все в порядке, решил он, значит, и Саня в порядке. Марку он сказал:
- Обижаюсь я. Такую поговорку слыхал: "С глаз долой - из сердца вон"? Шибко плохая поговорка, однако. А выходит - правильная.
Марк промолчал. Нетрудно было догадаться, почему молчит Саня. Кто-кто, а Марк знал, что такое душевная боль. И понимал, как сейчас трудно Сане…
В том, что между Саней и Людмилой произошло объяснение, Марк не сомневался. Она не пришла его провожать - разве это ни о чем не говорило? Саня старался шутить, быть веселым, но Марк видел: не так уж и весело Сане, как он хочет показать.
Когда траулер скрылся за мысом и исчезли даже верхушки его мачт, Ваненга спросил:
- Она обидела его?
Марк понимал, о ком он спрашивает. Ответил коротко:
- Не знаю, Степа.
- А ты не обидел?
- Выдумываешь, старик! - Марк поднял камешек, далеко швырнул его в воду, крикнул: - Счастливого тебе плавания, Саня Кердыш! Идем, Степа.
В конце рабочего дня Смайдов позвонил Талалину и попросил его прийти в партком сразу после смены. Марк почему-то замешкался и явился на час или полтора позже назначенного времени.
Петр Константинович собрался уже уходить, когда Марк постучал в дверь кабинета.
- Прошу! - крикнул Смайдов.
Марк остановился у двери, снял кепку, сказал:
- Извините, что опоздал, Петр Константинович.
Смайдов подошел к нему, протянул руку:
- Здравствуй, Талалин. Ты никуда не спешишь?
- Нет.
- Ну и добро. Давай-ка присядем вот здесь, кое о чем потолкуем.
Они сели на диван, закурили. Смайдов спросил:
- Скучно вам с Ваненгой без Кердыша?
- Скучновато, - признался Марк. - Привыкли друг к другу.
- Да, парень он славный, побольше бы таких. Знаешь, Марк, я давно хотел поговорить с тобой об одной вещи. - Смайдов шутливо похлопал Марка по крутым крепким плечам: - Ты, наверное, любишь спорт?
Марк пожал плечами:
- Лет семнадцать было - боксом увлекался. Потом бросил.
- Зря бросил. Бокс - спорт храбрых. Грешным делом, и я когда-то в ринг был влюблен. И не бросил бы, если бы не это, - он глазами показал на протез. - С одной рукой драться разве только с девчонками…
Марк промолчал: "Давно это с ним случилось, а примириться никак не может".
- Ты не думаешь, Талалин, чего это, мол, парторг о спорте речь со мной завел?
Марк улыбнулся:
- Наверно, неспроста.
- Угадал. Связь между спортом и тем, о чем я хочу с тобой говорить, есть. Тебе не кажется, что ты мог бы стать хорошим дружинником?
- Дружинником? Правду сказать, не думал об этом. Хотя… - Марк приподнялся, стряхнул пепел в стоявшую на столе пепельницу и снова сел. - Хотя йообще о дружинниках говорят много и по-разному.
- Что говорят?..
Марк собрался было ответить, но дверь неожиданно открылась, и в комнату вошел Лютиков.
- Вы еще здесь, Смайдов? - громко спросил он. - Здравствуйте. Признаться, не ожидал вас застать. Заглянул на всякий случай.
Посмотрев на Марка, Лютиков кивнул головой. Марк встал, спросил у Смайдова:
- Мне уйти, Петр Константинович?
- Нет, почему же… Я думаю, начальник мастерских не будет возражать, если мы продолжим беседу. Не будете, Сергей Ананьевич?
Лютиков в свою очередь спросил:
- Надолго?
- Нет. Присаживайтесь, Сергей Ананьевич… Садись, Марк. Так что же говорят о дружинниках нашего города?
Марк, взглянув на Лютикова, пожал плечами.
Он хорошо знал Лютикова: не раз видел его в доках, куда тот приходил почти каждый день, слушал выступление на одном из открытых партийных собраний, когда Лютиков в пух и в прах разносил какого-то молодого рабочего за то, что тот слегка покритиковал так называемую "систему штурмовых авралов". Марк хорошо понимал: в доках без авралов не обойтись, хотя их могло бы быть и меньше, но та неоправданная резкость, с которой Сергей Ананьевич обрушился тогда на парня, вызвала в Марке невольную антипатию к начальнику мастерских. И сейчас, глядя на Лютикова, Марк думал: "Стоит ли при нем откровенно высказывать свои мысли?.."
Однако Лютиков сам спросил:
- О дружинниках? Интересно послушать. "Рыцари порядка" - так их, кажется, называют. О многом говорит такая оценка, верно, товарищ…
- Талалин, - подсказал Смайдов.
- …товарищ Талалин? Вы тоже дружинник?
- Нет. Пока еще нет.
- Плохо. Очень плохо, товарищ Талалин. Прятаться за чужую спину, когда она у самого такая широкая, это знаете…
Сергей Ананьевич считал себя как бы крестным отцом многих городских дружин. Он гордился, что в городе число "рыцарей порядка" растет с каждым годом, и растет оно главным образом за счет рабочих и служащих судоремонтных мастерских.
Когда ему говорили: "Это ваша личная заслуга, Сергей Ананьевич", Лютиков скромно возражал, но в душе был согласен с этим. Разве не он установил твердый план каждому цеху, каждому доку: выделить такое-то количество "единиц" для зачисления их в дружинники?
Марк все же сказал: