3
"…Ты, наверное, представляешь такую картину: ревет океан, пенные волны обрушиваются на палубу, а старый морской волк Александр Кердыш стоит на капитанском мостике и, как Немо, скрестив на груди руки, вглядывается в даль. Он спокоен и решителен, этот просоленный штормовыми ветрами моряк, и кажется, что ему нипочем ни бури, ни ураганы…
Друг мой Степа, должен тебе признаться - и ты не смейся над этим - все здесь совсем не так. Когда океан штормит и черные валы перекатываются через корабль, я кажусь себе маленькой козявкой, которую не видно и не слышно в бешеных смерчах воды и пены. Правда, я не стараюсь забиться в щель, как это сделала бы козявка, мне хочется в любую минуту оставаться человеком, но приходится мне тяжко. Так тяжко, что иногда думаю: не выдержу. Хотя знаю, что выдержу.
Наш капитан говорит: "Человек сильнее моря". Капитан, конечно, сильнее. Я - пока нет, но капитан вчера сказал: "Море приняло тебя, Саня. Ты будешь настоящим моряком, как твой отец". Слышишь, Степа? Море приняло меня! Ничего, что я еще зеленею, когда штормит. Все равно теперь верю: я уже сжился с морем, теперь никуда от него не уйду. Никуда и никогда. Здесь лучше. И на берег меня совсем не тянет. Ты не обижайся, старик, я и Марку писал, что скучаю по вас, но…"
Степан отложил письмо, набил трубку, закурил. "А зачем его будет тянуть на берег? - подумал он. - На берегу его так обидели. Уй, как обидели! Не меньше, чем меня в тундре… И почему такие дуры есть, как Райтынэ, Марина или эта Хрисанова? Зачем они такие дуры? Спросить бы у них: "Вы что, не видите, как сами себе худо делаете? Потом плакать будете - кто пожалеет." Марк не пожалеет, Саня не пожалеет, я тоже не пожалею. Всем скажем: "Так вам и надо! Когда мы вам счастья хотели, почему отказались? Почему носами крутить надо было, как песец крутит, вынюхивая, где лучше? Теперь плачете!""
Степан подошел к Саниному фрегату, подул на паруса, закрыл на минуту глаза, стараясь увидеть шторм и Саню. "Как он там, моряк Кердыш? На берег, говорит, не тянет. А почему меня в тундру тянет? Может, Саня крепче меня? Поэтому?"
Еще раз подул на паруса, однако ни шторма, ни Сани не увидел. Увидал тундру. Зимнюю. Пурга гонит олешек, далеко угнать может, задержать их надо, вернуть… Он становится на лыжи, кричит… "Ой-ё! Кто еще пойдет?" И видит, становится на лыжи Райтынэ, она, значит, тоже пойдет. Вместе с ним. В пургу.
Степан вздохнул:
- Ну, опять!..
Пришел Марк. Бросил на кровать берет, сел, положил руки на стол. Степан спросил:
- Шибко устал?
Марк взглянул на письмо:
- От Сани?
- От Сани. Читай. Пишет: на берег не хочет. Почему не хочет, знаешь?
- Лучше б не знал, - сказал Марк. - На душе легче было бы.
Степан удивился:
- Как так? Ты, однако, ни в чем не виноват. "Королева" виновата…
- Ничего ты йе знаешь, Степа. - Марк подошел, взял из его руки трубку, стал курить. - Она тоже не виновата. Не смогла полюбить. И, наверное, честно об этом сказала Сане. В чем же ее вина?
- Вот так да! - воскликнул Ваненга. - Как же можно не полюбить Саню? Кого же тогда можно любить? Харитона?
- Не знаю. Возьми свою трубку. Я полежу…
Степан взял трубку, пытливо заглянул Марку в лицо.
- Почему глаза в сторону поставил? Смотри на меня… Ты, однако, что-то знаешь. Говори давай.
- Что ж говорить? - сказал Марк. - Я перед Саней чист. Веришь?
- Верю! А Людмила тебе глазки стробила? Вот так… - Степан комично прищурился, изображая влюбленность. - Строила?
- Людмила не такая, чтобы глазки строить, - сказал Марк. - Но… Я ведь сказал тебе: не смогла она полюбить Саню. И винить ее за это нельзя. Нельзя.
- Все понимаю. И скажу так: плохо получилось. Саню не могла полюбить - пускай любит кого другого… А тебя не надо бы… Потому что ты - друг Сани. Как она теперь будет?
Марк лег, уставился в потолок. Молчал. Степан подсел к нему, сказал:
- Ну не горюй, однако. А то худой станешь. Сейчас буду говорить тебе, что я надумал. Хочешь слушать?
Марк кивнул:
- Давай.
- В тундру я надумал. Давно не был, не могу больше…
- Совсем? - встревожился Марк.
- Не совсем. На месяц. Мать повидаю, на олешек хочу смотреть, воздух тундры хочу глотать… Ты чего так смотришь?
Марк засмеялся.
- Недоговариваешь маленько, брат…
Степан тоже засмеялся.
- Совсем маленько… Райтынэ тоже хочу повидать. Одним глазом только. И Вынукана. Говорить с ними не буду. Посмотрю, как живут, - и ладно. - Он вдруг сильно сжал плечи Марка, загорелся: - Айда со мной в тундру, Марк. Уй как хорошо будет, слышишь?! На охоту, дичь стрелять пойдем, рыбачить пойдем. Ну? На Райтынэ посмотришь, какая она…
Сказал последнюю фразу - и сам смутился. Подумал: "А чего на Райтынэ смотреть-то? Чужая она…"
Марк привстал, обнял Степана за плечи.
- Спасибо, Степа. Тундру посмотреть, конечно, здорово бы, но сейчас мне не до этого. Трудно с бригадой, вот как трудно!
Степан искренне удивился:
- Почему трудно? Ты сам бригадир, Беседина нету. Какой порядок надо - такой устанавливай.
- Не так все просто, - раздумчиво сказал Марк.
4
Смайдов сказал Борисову:
- Не так все просто, но и усложнять не надо. В конце концов не Лютикову решать этот вопрос.
Они сидели рядом в кабинете Смайдова, поджидая Лютикова. Начальник судоремонтных мастерских должен был подъехать с минуты на минуту. Должен был подъехать и секретарь горкома Лунев, но он неожиданно позвонил и сказал Смайдову: "Понимаете, срочно вызывают в обком партии. Проводите собрание сами. Надеюсь, все будет хорошо?"
Борисов спросил:
- Ты уверен, что Лютиков не устроит тебе разнос? Имей в виду: ни мне, ни тебе он Беседина не простит. Он умен и постарается использовать этот инцидент так, чтобы все было против нас. Особенно против тебя.
- Ты боишься?
Смайдов в упор посмотрел на Борисова, но Василий Ильич и не стал кривить душой:
- Все мы человеки, дорогой мой комиссар. Лютиков, как хозяйственник, пользуется немалым авторитетом. И сам знаешь, авторитет этот прочный. Как-никак, а судоремонтные мастерские из года в год стоят на первом месте по выполнению плана. Работать Лютиков умеет. Правда, что-то в нем есть такое, с чем не всегда можно мириться, но в ком из нас чего-то "такого" нет? Ты согласен со мной?
Смайдов не ответил. Он знал: Лютиков действительно пользовался авторитетом. В горкоме партии не закрывали глаза на то, что методы работы, которые были на вооружении Сергея Ананьевича, не всегда можно было назвать передовыми, и часто его за них журили. Ради выполнения производственных планов Лютиков шел на все. Авралы следовали за авралами, Сергей Ананьевич не стеснялся в пух и прах разносить тех работников, которые по каким-то причинам ему не нравились, в то же время до небес превознося других, в ком он видел что-то родственное по духу.
Он был совершенно убежден: рабочий человек - если это настоящий рабочий человек - должен обладать качествами, схожими с качествами Беседина и Езерского. Когда был остро поставлен вопрос о материальной заинтересованности, Лютиков воспринял это по-своему: всякие там моральные стороны - дело третьестепенной важности! Главное - вознаградить человека материально, тогда он отдаст все, тогда он станет настоящим героем.
Ему не раз указывали на его заблуждение, но у него на все был готовый ответ: какое предприятие первым закончило квартальный или годовой план? Судоремонтные мастерские! Кто дал государству больше всего прибыли? Судоремонтные мастерские! Вопросы есть?
Вопросы были, но пока что последней точки никто не ставил.
После отчетного доклада, во время перерыва, Лютиков взял Борисова под руку, отвел его в сторону, к окну. Начал издалека:
- Как твои доки? Последняя твоя сводка не ахти как радует. Особенно по сварочным работам. Что там случилось?
Борисов пожал плечами.
- Ничего особенного. Думаю, в ближайшее время все там войдет в норму.
- В ближайшее время! - невесело усмехнулся Лютиков. - Может быть, вы всем судоремонтным мастерским прикажете ждать этого ближайшего времени? А план? Кто, я спрашиваю, будет выполнять за вас план?
Борисов промолчал. "Сейчас начнет разносить, - подумал он. - Прямо здесь…" Но Лютиков вдруг сказал:
- Ну, ладно. Не место и не время. Сам небось понимаешь, откуда беда… Скажи лучше, как у тебя со Смайдовым? Говорят, полный контакт? Подтверждаешь? - И пытливо взглянул в глаза.
- Надеюсь, вы приветствуете это обстоятельство? - улыбнулся Василий Ильич. - Что может быть лучше, когда хозяйственник и партийный руководитель находят общий язык?..
- Особенно если он на хорошей основе, - заметил Лютиков. - На принципиальной партийной основе. Не так ли?
- Само собой.
- А если кто-то из них просто уступает? Лишь бы все было тихо и гладко?..
- Тогда дело дрянь! - почти весело воскликнул Борисов и, взглянув на Лютикова, наивно спросил: - Часто бывают такие случаи?
- У тебя, я вижу, игривое настроение, Василий Ильич, - удивился Сергей Ананьевич. - С чего бы это? Помнится, не так давно ты жаловался, что плохо понимаешь Смайдова. Выходит, он сумел тебя в чем-то убедить?
Борисов осторожно высвободил свою руку, присел на подоконник. Было яснее ясного: Лютиков прощупывает, зондирует почву. И надо было отвечать прямо, игривый тон тут не поможет…
Неожиданно Лютиков спросил:
- Ты хорошо знаешь Валентина Игнатьевича Буркина?
- Буркина? - Василий Ильич пожал плечами. - Из промкомбината?
- Да.
- Как вам сказать… Встречались иногда… - Василий Ильич тянул. Буркина он знал хорошо.
Когда-то этот самый Буркин работал инженером в мастерских, потом был избран в партком. Потом ушел в промкомбинат - не то заместителем по хозяйственной части, не то начальником какого-то цеха. Нет, это не тот человек…
"Неужели Буркина прочат вместо Смайдова?" - подумал сейчас Василий Ильич.
- Ну и как? - спросил Лютиков. - Что ты о нем думаешь?
- А почему я должен о нем думать?
Василий Ильич постарался сделать вид, что ничего не понял. И обозлился на самого себя: "Черт возьми, когда я научусь быть таким же прямым, как Смайдов! Смайдов, наверно, отрезал бы без экивоков, не стал бы юлить. А мне в таких случаях всегда становится как-то тоскливо…"
Он поднял голову - и увидел своего парторга. Не глядя на Лютикова, позвал:
- Петр Константинович, присоединяйся!
Лютиков сказал, едко усмехнувшись:
- Прячешься?
И, заложив руки за спину, медленно пошел от окна.
Кто-то выкрикнул из зала:
- Есть предложение, чтобы перед началом прений товарищ Смайдов ответил на поданные в президиум вопросы.
Лютиков, сидящий в центре президиума, подал Смайдову аккуратно сложенную стопочку бумажек:
- Пожалуйста, Петр Константинович.
Смайдов снова вышел к трибуне, мельком пробежал глазами по карандашным строчкам. Потом сказал:
- Просят, чтобы я "обнародовал" жалобу сварщика Езерского. К сожалению, этой жалобы у меня нет, так как она написана на меня.
- Очень жаль! - крикнули из зала.
- Положение поправимо, - сказал Лютиков и, привстав, потянулся к своему портфелю. - Заявление товарища Езерского было направлено ко мне, и я его, кажется, захватил… Да, вот оно… Разрешите довести до вашего сведения, товарищи?
Не ожидая ответа, он полностью зачитал жалобу. Потом повернулся к Смайдову, не скрывая насмешки, спросил:
- Вы не хотите прокомментировать этот документ?
Плотник Ганеев глухо сказал:
- Бюро обо всем знает. Смайдов, конечно, допустил ошибку, но чего ворошить старое?
- Секретарь парткома отчитывается за год! - быстро сказал Лютиков. - Поэтому на давность ссылаться не следует, товарищ Ганеев. Но если Петр Константинович считает, что говорить по этому поводу нечего, пусть переходит к другому вопросу.
Смайдов уже держал следующую бумажку. И когда шум в зале поутих, начал читать:
- "Из доков ушел лучший сварщик - бригадир Илья Беседин. Принимал ли парторг какие-нибудь меры, чтобы удержать Беседина?"
Петр Константинович посмотрел в зал. В самом конце, в сторонке от других, скромненько сидел Буркин. Сидел и что-то записывал в блокнот. Вот он поднял голову и посмотрел на Смайдова, посмотрел с острым любопытством.
- Беседин ушел по собственному желанию, - ответил Смайдов. - Мы его не удерживали. Беседина давно надо было отстранить от руководства бригадой. Если товарищи пожелают, я могу остановиться на этом подробнее.
Лютиков переглянулся с членами президиума и проговорил:
- Зачем же? Я думаю, товарищам и так все ясно. Вы не будете возражать, Петр Константинович, если я задам вам один устный вопрос? Скажите, сколько человек за отчетный период принято в партию? Молодежи…
- Я говорил об этом в докладе, Сергей Ананьевич. Могу повторить: мы приняли кандидатами пять человек, хотя заявлений поступило одиннадцать. Шестеро оказались не готовыми, чтобы им было оказано доверие.
- Странно! - Лютиков посмотрел в зал, как бы желая разделить свое недоумение со всеми, кто там находился. - Очень странно! Почти беспрецедентно! Докеры, боевой отряд рабочего класса, - и вдруг… Можно поинтересоваться, кому и по каким мотивам было отказано в приеме?
- Пожалуйста. Например, сварщикам Беседину и Езерскому. Мотивы? Они, по-моему, всем ясны.
Петр Константинович назвал еще несколько фамилий и объяснил мотивы отказа.
- О Езерском говорить не буду, но Беседин - передовик производства, известный всему городу сварщик…
Послушайте, товарищ Смайдов, кто же тогда будет пополнять ряды партии?
- А что, по-вашему, в Беседине есть коммунистического? - вопросом на вопрос ответил Петр Константинович.
Лютиков поднялся, развел руками:
- Не нахожу, что сказать, товарищ Смайдов. В человеке, который всего себя отдавал производству, вы не нашли ничего коммунистического! Это, знаете… Не кажется ли вам, что подобным утверждением вы оскорбляете не только Беседина, но и других товарищей? Вот их! - Он широким артистическим жестом показал на ряды стульев, где сидели коммунисты. - Здесь ведь почти все такие рабочие, как Беседин…
- Я никого не оскорбляю! - твердо сказал Смайдов. - В том числе и Беседина. Хотя не могу согласиться, что он такой же, как те, с кем вы хотите его сравнить.
- Не оскорбляете? А вам не приходило в голову, что Беседин и ушел из доков потому, что ему отказали в приеме в партию? Может ли быть оскорбление большее, чем это?!
- Уверен, что это не так, - ответил Петр Константинович. - Я хорошо знаю Беседина.
Смайдов отошел от трибуны, налил в стакан воды и жадно выпил. Потом снова вернулся на прежнее место и, вытерев платком лицо, посмотрел в зал.
- Если вы ничего не имеете против, я перейду к следующему вопросу. В конце концов мы обсуждаем работу нашей партийной организации, а не "личное дело" Беседина.
Наверное, ему не стоило говорить именно эти слова. Потому что Лютиков сразу за них ухватился.
- Разве судьба рабочего человека, - воскликнул он, - будь то Беседин, Ганеев или кто-либо другой, не является главным вопросом в работе партийной организации? Или в работе самого парторга? Разве вам ни о чем не говорят такие слова из Программы партии: "Все во имя человека"?! Я совсем перестаю вас понимать, Петр Константинович, прошу простить меня за откровенность…
Лютиков снова развел руками и сел. Смайдов потянулся было за очередной запиской, когда неожиданно услышал голос с места:
- Можно мне один вопросик?
По проходу к столу президиума шел Андрей Заречный, докер лет тридцати пяти. Остановившись рядом с трибуной, он повернулся к Лютикову и повторил:
- Можно один вопросик? Лично к вам, товарищ начальник. Почему вы так ведете себя на собрании? Я вот слушаю, слушаю вашу перепалку с нашим парторгом и думаю: для чего это делается? Разводите руками, подковыриваете, чуть в обморок не падаете от того, что Илью Беседина в партию не приняли… Между прочим, я голосовал бы против Беседина, потому что на коммуниста он похож, как я на Иисуса Христа. Вот так… Но дело не в этом. Похоже, что вы заранее решили подсказать нам свое мнение насчет Петра Константиновича. Потому и руками так разводите… Вот я решил сказать: давайте с этим кончать. А то плохо получается.
Лютиков побагровел, но сдержался. Только, не глядя на Заречного, едко бросил Смайдову:
- Это так вы понимаете партийную дисциплину?
Он хотел еще что-то добавить, но Заречный, прежде чем сесть на свое место, сказал:
- Партийная дисциплина, между прочим, есть для всех одна. Об этом записано в Уставе партии.
Несколько человек одновременно крикнули из зала:
- Правильно! Правильно, Андрей!
Ганеев постучал карандашом о графин, попросил:
- Товарищи, товарищи…
Однако шум в зале утих не сразу. И по тому, как коммунисты одобрительными улыбками провожали Заречного, Лютиков понял: надо быть осторожнее. Иначе…
Он засмеялся и громко, чтобы его слышали в самых дальних рядах, сказал Ганееву:
- Ну и горячий народ, эти докеры! Горячий и боевой!
- Это ты верно подметил, Сергей Ананьевич! - пробасил пожилой клепальщик Леднев.
Он, прихрамывая, приблизился к столу и поднял руку, призывая к тишине. Ганеев сказал:
- Подождал бы ты, Леонтий Федорович, прения еще не начались.
- Так я и начну их, прения эти, - возразил Леднев. - Должны же они когда-то начинаться? Или так и будем воду в ступе толочь? К тому же я всего пару слов, ты не сбивай меня, Иван. Слыхал, что о нас, о докерах, сказано? Боевой народ… Точно сказано, только от души ли сказано это? Спрашиваю потому, что и меня, старого докера, и тебя, Иван, и настоящего коммуниста Андрея Заречного ставишь ты, Сергей Ананьевич, на одну доску с некоторыми типами, которые недостойны нашего высокого звания. Жмота, чулкаша Езерского одноклеточным назвали - ты слезу пролил. Илью Беседина в партию не пригласили, ты, правильно Андрей Заречный заметил, - чуть в обморок не упал… Знаем мы Харитона и Илью, знаем лучше твоего, Сергей Ананьевич; Не докеры это! Видимость одна. Руки-ноги у них такие же, как у нас, головы тоже торчат на своих местах, а души - ни у того, ни у другого! И Петр Константинович правильную оценку дал, молодец он, не постеснялся. И ты, дорогой начальник, поддержать его должен, а не подковыривать. Вот так, брат… Нам, прямо тебе скажу, по душе пришелся бывший летчик. Правильно я говорю, товарищи?
Зал грохнул, Лютиков посмотрел на Смайдова и улыбнулся. Широко улыбнулся губами, но в глазах у него не было ни доброжелательства, ни тепла - Петр Константинович это хорошо видел. Потом Сергей Ананьевич сказал Ганееву:
- По-моему, надо объявить перерыв. Нельзя же так, стихийно.