5
Летняя ночь похожа на долгий рассвет. Солнца не видно, оно ползет под самым окоемом, но кажется, что в любую минуту лучи его вырвутся из-под толщи земли и тогда сразу все загорится, заполыхает утренней зарей.
У нганасан есть поэтическое название северной ночи: ожидание. Летая в дни своей молодости у гор Бырранга, Петр Константинович любил эти неповторимые минуты, когда все живое словно дышит ожиданием чего-то необыкновенного, каждый раз повторяющегося, но всегда нового. Это ощущение сравнимо разве только с рождением новой жизни: с первым криком младенца, с неслышным звуком лопнувшей почки…
Река спала. Тревожно и чутко, как спит человек, которого утром ожидают заботы. Вдоль причалов дремлют корабли, тускло светят сигнальные фонари и так же тускло вспыхивают и гаснут огоньки папирос бодрствующих на палубах вахтенных матросов. О бетонный берег трется волна, словно сонная кошка о ногу…
Петр Константинович докурил сигарету и встал с чугунной пушки-причала. Был уже третий час ночи, однако спать не хотелось. И не хотелось никуда отсюда уходить.
Борисов предложил отвезти его на своей машине, но Смайдов под каким-то предлогом отказался: решил побродить по набережной, подышать свежим воздухом, коечто обдумать.
Казалось бы, он должен был остаться доволен и отчетно-выборным собранием в целом, и голосованием в частности. Против него было подано всего три голоса, все остальные коммунисты выразили ему свое доверие, горячо его поддержали. И все же, несмотря на это, в душе Петра Константиновича творилось что-то неладное. Стараясь подавить в себе глухое раздражение против Лютикова, пытаясь даже как-то оправдать его ("В конце концов у каждого может быть свое собственное мнение, каждый вправе смотреть на те или иные вещи по-своему"), он в то же время думал: "Но как мне его понять?
Почему он не видит того порочного круга, в котором мечутся Беседин и Езерский? Или судьбы таких, как Беседин и Езерский, для него безразличны? Ведь если не бороться с наклонностями Ильи и Харитона, они, точно сыпь, могут перекинуться и на других… А может, я всетаки сгущаю краски?.. Нет, не сгущаю! Лютиков просто не хочет видеть того, что ему, как крупному хозяйственнику, положено видеть. И с этим нельзя мириться. С этим нужно драться…"
Он бросил докуренную сигарету в воду и собрался было уже идти домой, но, взглянув еще раз на сонную реку, увидел огоньки речного теплоходика. Суденышко было еще далеко, и его огоньки, казалось, плыли глубоко под водой, не в силах пробиться сквозь ее толщу. Приглушенная расстоянием, до Смайдова донеслась знакомая мелодия песни. Его любимой песни. Он снова сел и незаметно для себя начал подпевать. Сперва очень тихо, потом все громче и громче…
Пока я ходить умею, пока глядеть я умею…
К нему опять приходил душевный покой и та неизбывная радость бытия, которую он всегда испытывал, оставаясь с глазу на глаз с живой природой. Скоро должно было взойти солнце - утренняя заря дрожала уже совсем рядом, за светлеющим с каждой минутой окоемом. Над рекой пронеслась первая чайка, звонко вскрикнула, будто приветствуя Смайдова. И в эту минуту он услышал:
- Петр Константины?!
Это был докер Андрей Заречный. Взглянув на него, Смайдов удивился: когда же он успел так преобразиться? Вместо костюма, в котором Петр Константинович видел его на собрании, на нем топорщилась венцерада с откинутым назад капюшоном, вместо туфель - высокие резиновые сапоги с отворотами. В руках Андрей держал весла и удочки с длинными бамбуковыми удилищами.
- А я смотрю - наш парторг, - сказал Андрей. - Дай, думаю, предложу позоревать на речке-то… Согласны, Петр Константинович? Клев сейчас будет королевский, а кунгасик у меня тут рядом.
Смайдов пошутил:
- Улов пополам?
- По-братски, - засмеялся Андрей.
Через полчаса они бросили якорек, и лодка, развернувшись носом против легкого течения, замерла. Андрей размотал лески, одну удочку передал Смайдову, две другие устроил на корме.
- Теперь - могильная тишина - шепотом предупредил он. - Это только чудаки думают, что рыба глухая. Тишина…
Их и вправду окружала глубокая тишина, лишь за кормой чуть всплескивалась вода. И все же, глядя на Андрея, Петр Константинович видел, что докеру не так-то уж и по душе молчание. Он часто посматривал на Смайдова, и было ясно, что ему очень хочется о чем-то поговорить. Петр Константинович тихо спросил:
- Ты чего, Андрей?
- Я? - докер заметно смутился. - Я - ничего… Только вот все время думаю, Петр Константинович, как оно это получается? Линия ваша правильная, партийная, как говорят, на всю катушку. Линия, так сказать, настоящего коммуниста. Но и Лютиков же коммунист. Как же он может против вас? Почему?
- Разные взгляды на жизнь, - уклончиво ответил Смайдов. - Или, вернее, на некоторые стороны жизни… Смотри-ка, клюет у тебя…
Однако Андрей даже не взглянул на дрожащий поплавок. Был докер упрям, напорист и всегда доискивался до истины, которую разгрызал, как крепкий орех. Задумчиво посмотрел на пенящуюся за кормой воду, опять спросил:
- Выходит, если он смотрит на жизнь не так, как надо, значит, и все должны смотреть его глазами? Иначе…
- Что иначе? - улыбнулся Смайдов.
- У него же сила! - простодушно воскликнул докер. - Силы-то у него больше, чем у вас?! Вот и будет дергать: то не так, это не так. А вдруг вы спасуете?
Андрей даже наклонился к Смайдову, чтобы получше вглядеться в его лицо. И в голосе докера, и в напряженном ожидании было столько тревоги и неподдельного участия, что не увидеть этого было нельзя. Петр Константинович перегнулся через борт, опустил руку в холодную воду и провел ладонью по лицу.
- Не спасую! - твердо сказал он.
Так же, как и Смайдов, освежив лицо, Андрей горячо сказал:
- Нельзя пасовать, Петр Константинович. Я вот сказал: "Силы-то у него больше". Неверно ведь сказал. А горком? А докеры? Мы что, не понимаем, что к чему? Мы всегда рядом с вами. Это я как на духу говорю.
Трудно сказать, почему простые слова докера так подействовали на Смайдова, но он вдруг испытал ни с чем не сравнимое, но очень знакомое чувство, которое не однажды к нему приходило в прошлом… Каждый раз, когда он вел свою эскадрилью в бой, у него было такое ощущение, будто он сам и летчики, которые летели рядом, - это один организм, одна воля, один нервный центр. Во время боя он постоянно слышал: "Командир, атакуй, прикрою!", "Генка, "месс" на хвосте, прикрываю!".
Прикрыть - это значит поставить себя под удар, это значит или обоим выйти победителями, или факелом устремиться к земле, где взрыв - и смерть. Прикрыть - это было высшим законом товарищества и высшим законом чести. Летчики неслись на бешеных скоростях, за одну минуту они удалялись один от другого на десятки километров, но чувство, что все время кто-то рядом, не покидало ни на миг. Хорошее это было чувство…
И вот сейчас, глядя на докера, Петр Константинович испытал нечто подобное. Андрей Заречный, Ганеев, Марк Талалин - разве они не такие же, как те, с кем он два десятка лет назад летал в неспокойном небе?..
Глядя на поднимающийся к засиневшему небу легкий туманец, Смайдов сказал:
- Мы никогда не пасуем, Андрей.
Книга вторая
ГЛАВА I
1
"Девятка" возвращалась в порт. Полл трепанный последним штормом, три дня назад налетевшим с севера Гренландии, траулер был похож на корабль, который целую вечность без руля и ветрил носили бури: изорванные ванты, полуразрушенная рулевая рубка, погнутые шлюпбалки, развороченный фальшборт…
Молодой боцман, заросший бородой, как таежный бродяга, кричал на матросов:
- Пошевеливайтесь, морячки, пошевеливайтесь, черт побери, берег близко! Или вы хотите, чтобы вас встретили как героев? Вот, дескать, смотрите, какие молодцы: ураган чуть не разнес их посудину в щепки, а они и в ус не дуют!..
Однако боцман и сам был не против такой встречи. Пусть на берегу посмотрят, почем стоит фунт лиха в море, когда на корабль обрушивается шторм. Он и не брился только потому, что кое-кому надо было увидеть его этаким старым морским волком, успевшим хлебнуть немало горюшка…
Боцман подошел к Сане Кердышу, который усердно соскабливал с палубы застывшие брызги белил, присел на кнехт, спросил:
- Трудишься?
- Вальс танцую, - не взглянув на боцмана, ответил Саня. - Разве не видишь?
Сергей Потапов плавал боцманом на "девятке" первую навигацию. Год назад, после окончания мореходного училища, он был назначен на траулер вторым помощником, но капитан распорядился по-своему:
- Обойдусь без второго помощника, - сказал он. - Пока, конечно. А боцман крайне необходим…
Сергей заартачился:
- Я - боцманом? Вы шутите, капитан! Я имею диплом штурмана, вот он!
- Спрячь, - коротко сказал Максим Петрович. - И запомни: на море всякая должность почетна. Тем более для такого молодого человека, как ты…
Конечно, решение капитана можно было обжаловать, но флот почти весь ушел на промысел, а ждать на берегу два-три месяца - перспектива не из приятных. Скрепя сердце Потапов согласился. Должность принял, но всем своим видом показывал, что обижен до глубины души…
Долгое время он ходил по траулеру злой и угрюмый, матросов сторонился, на капитана и штурмана глядел волком. Однако на эту демонстрацию мало кто обращал внимание: море почти все время штормило, и людям было не до "адмирала без эскадры", как сказал о Потапове рулевой Цапля. А когда боцману надоело играть роль обиженного и он, вдруг почувствовав себя одиноким, стал искать сближения с матросами, те встретили это без особого воодушевления: заносчивость на море не в почете…
Закурив трубку, боцман сказал:
- Слушай, Кердыш, может, ты объяснишь мне, почему все смотрят на меня, как на чужака? По-честному, а?.. Или потому, что я новичок?
- Я тоже плаваю первый сезон, - ответил Саня. - И Кирилл Ванин…
- Но вы все - как одно целое, а я… Вы можете почеловечески понять, что мне тяжело? Можете?
Саня, продолжая скоблить палубу, пожал плечами:
- Дело в том, что ты - боцман, наш начальник. А мы - подчиненные. Субординация…
- Субординация? - Потапов задумчиво поколотил трубкой о ладонь, невесело усмехнулся. - Значит, по душам говорить не хочешь? Ну что ж, неволить не буду.
Он поднялся и направился было к мостику, но Саня сказал:
- Подожди. Неужели ты правда не знаешь, откуда холодок? Или делаешь вид?
Потапов снова сел, посмотрел на Кердыша, но ответил не сразу. Если честно говорить, он, конечно, все отлично понимал. И ему уже давно хотелось сказать об этом откровенно. Так, мол, и так, немножко перегнул… Шел на траулер, думал: "Вот и сбылась мечта… Помощник капитана, командный мостик: "Право на борт!.. Свистать всех наверх!.." А тут… короче, уязвленное самолюбие… Теперь понял: ложное это все…"
Но сказать об этом Потапов не решался, вдруг еще подумают, что он заигрывает с ними.
Саня с любопытством поглядывал на то, как Потапов теребит свою бороду. И борода, и волосы у него были цвета прихваченной морозом пожухлой травы, а глаза синие и, кажется, добродушные. Вполне симпатичный малый, и если бы не его заносчивость, с ним можно было бы варить кашу, как говорит матрос Кирилл Ванин.
Боцман вдруг рассмеялся.
- Знаешь, Кердыш, что мне говорил отец, когда я был таким клопом? Он говорил: "Каждый человек рождается с привеском дури, и чем скорее он вышвырнет этот привесок за борт, тем легче ему будет жить". Недурно сказано, а?
Саня ответил без улыбки:
- Недурно. Плохо только то, что ты запаздываешь выполнить совет отца. Или тебе не мешает твой привесок?
- Мешает, Кердыш… Ну, трудись. На берегу встретимся?
- Если сбреешь бороду. - Теперь Саня улыбнулся. - Мы ведь не пираты.
Боцман ушел на мостик к капитану, а Саня, доскоблив палубу, облокотился о борт и стал всматриваться в медленно приближающийся берег.
Два с половиной месяца он не ступал на землю. Он и ждал ее, и боялся встретиться с нею. Что он будет там делать все то время, которое траулер простоит у причала? К кому пойдет? Куда денет длинные вечера? Чем их заполнит? Конечно, Степа Ваненга искренне ему обрадуется, но Степа Ваненга не один, с ним Марк, а с Марком Людмила… Или Беседин врет?
Месяц назад, когда они сдавали рыбу на плавучую базу, Сане вручили два письма от Ваненги и одно от Ильи Беседина. Беседин писал:
"…Мы никогда не были с тобой друзьями, Кердыш. И пишу я тебе сейчас не потому, что по-дружески хочу о чем-то предупредить. Честно говоря, меня не волнует и то, что ты там малость побесишься, - просто я решил напомнить тебе один наш разговор. Помнишь, ты сказал: "В человеке всегда больше хорошего, чем плохого. Исключения, подобные тебе, Илья, бывают, но это - редкость". Редкость?.. Через десяток дней после того, как ты отчалил от пирса, Людку Хрисанову видали с Талалиным на вечере в клубе моряков. Потом - в театре. Сам я недавно встретил их на набережной. Стояли и весело ржали. Я подошел, поздоровался, вежливенько так спрашиваю: "Что слышно о Кердыше? Пишет, нет?" Людка сперва порозовела, потом сделалась как мел. Пробрало… Талалин говорит: "Что-то раньше я не замечал, чтобы ты, Беседин, проявлял интерес к личности Кердыша". А я ему: "Я тоже думал, что ты проявляешь интерес только к личности Марины Саниной, бывшей буфетчицы из ресторана. И думал, что люди на этой грешной земле имеют хоть каплю порядочности и не таскаются с подругами своих друзей…" На том и расстались… Тебе все ясно, Кердыш? И скажешь ли ты теперь, что в человеке всегда больше хорошего, чем плохого? Или Талалин и Людка тоже исключения?.."
Нет, Беседин не врет. Это подтверждало и то, что Степа ни слова не написал о Марке. Видимо, Ваненга тоже знает обо всем и, не одобряя Марка, молчит…
И все же Кердыш даже в душе не назвал Марка подлецом. И ни в чем не упрекнул Людмилу, хотя и испытывал боль мучительную. Но кто из его друзей был в чем-нибудь виноват? Он хорошо помнил слова Людмилы, сказанные накануне его отъезда: "Саня, я не могу ответить на твои чувства. Нет во мне того, что должно быть. Ты должен меня понять…"
Как он мог это понять?! Он ушел от нее с таким ощущением, будто для него все сразу кончилось. Раньше все было простым и ясным. "Каждый человек, - думал Саня, - имеет право на личное счастье. Много ли его будет или мало, этого счастья, зависит от него самого. Главное - не скупиться самому ни на чувства, ни на щедрость души. И ты получишь не меньше того, что отдашь…"
Саня не скупился. Не потому, что взамен на щедрость своей души надеялся получить как можно больше, - нет, торгашом он не был. Он просто не мог быть иным, таким, например, как Илья Беседин, который никому ничего не хотел давать, если это не сулило ему выгоды.
Да, раньше все казалось проще. Теперь же, вынужденно расставшись с надеждой на счастье, Саня как бы потерял самого себя. Вначале он замкнулся, как моллюск в створках раковины. Но душевная борьба с самим собой, со своими сомнениями быстро истощала его душевную энергию (правда, эта борьба, возможно, помогла ему скорее привыкнуть к морю - все его внешние ощущения отошли на второй план, он их почти не воспринимал). Саня понимал, что надо сделать усилие и выйти из того состояния, которое разъедало его волю… Как человек, скатывающийся с крутого обрыва, в надежде остановить падение цепляется за жалкую высохшую травинку, так и Саня пытался забыть… Забыть все, что осталось на берегу… И ни о чем не вспоминать. Ни о чем!..
Но он знал, что никогда ничего не забудет…
2
У причала толпились встречающие.
И хотя еще нельзя было различить их лиц, моряки до рези в глазах всматривались в берег, надеясь по какимлибо приметам узнать своих близких. Как всегда в подобных случаях, остряки не скупились отпускать шуточки, за которыми скрывали и свою тревогу.
Рулевой Цапля - длинные ноги и шея матроса удивительно оправдывали его фамилию, - дымя огромной трубкой, говорил Кириллу Ванину:
- Не туда смотришь, Кирилл. Вон твоя стоит, слева от трапа. Видишь?
- Не вижу, - признался добродушный Кирилл. - А ты откуда мою Клавдию знаешь?
- Ха! Ее все моряки знают. Особенно те, кто от рейса отстает. Кирилл, говорят, в плавание, а мы - к Клавдии. Нельзя же, говорят, жену своего друга в одиночестве оставлять.
- Не плети, - угрюмо сказал Кирилл. - Лучше попробуй мою Клавдию без меня навестить - морду так разукрасит, что и мама родная не узнает.
Кердыш, глядя на берег, испытывал какое-то двойственное чувство. Истосковавшись по своим друзьям, он жадными, нетерпеливыми глазами прощупывал набережную, надеясь хоть издали увидеть Людмилу. В то же время он понимал, что эта встреча ничего, кроме душевной боли, не принесет ему, и хотел, чтобы никто сюда не пришел, и он тогда снова отправился бы в море, так никого и не повидав. В море он опять станет тосковать, мечтать о встрече, и это ожидание будет для него лучшим утешением…
Они стояли все вместе: Ваненга, Марк и Людмила. Марк и Степа отчаянно махали кепками. Людмила - платком. И, кажется, что-то ему кричали. Что - он не мог разобрать: кричали на берегу все, и отдельные слова тонули в общем гуле.
Саня машинально помахивал рукой. На его лице застыло такое выражение, как будто он и на берег рвался и бежать от него хотел. Такого смятения Саня никогда еще не испытывал. Вглядываясь в лица Марка и Людмилы, он пытался угадать, тягостна им эта встреча или нет, искренне они рады ему или пришли сюда только потому, что не могли не прийти: когда-то ведь были настоящими друзьями… Были? А разве теперь они стали чужими? Разве то, что случилось, может перечеркнуть все, что было в прошлом?..
С "девятки" бросили швартовы, подтянули ее к причалу. И сразу к трапу хлынули встречающие. Каждому хотелось первым вбежать на палубу, особенно ребятишкам, которым не терпелось не только скорее повидать своих отцов, но и шмыгнуть в машинное, где - они это хорошо знали - дизели еще не совсем остановились и можно будет увидеть кое-что интересное.
Саня перелез через борт, прыгнул на набережную. Ваненга кинулся к нему, обнял и, заглядывая в его лицо, сказал:
- Уй, как хорошо, что ты приехал! Уж ждали, ждали, а пароход твой шибко медленно идет. Ну, здравствуй, однако, моряк Саня Кердыш! Приехал наконец-то!..
Он был все такой же, Степан Ваненга: открытая душа, ничего затаенного, все наружу. "Если бы все были такими", - невольно подумал Саня.
Поздоровавшись со Степой, он легонько отстранил его и шагнул к Людмиле. Она протянула ему обе руки:
- Здравствуй, Саня.
Ему показалось, что голос ее немножко дрожит. И еще ему показалось, что она сейчас бледнее, чем всегда, и глаза ее не такие, как обычно. Не то грусть в них, не то чувство вины.
- Здравствуй, Саня, - повторила она. - Со счастливым тебя возвращением из долгого плавания…
Руки ее были теплыми, и она легонько сжимала его ладони. Но Саня чувствовал: этим пожатием она ничего не передавала. Ничего. Просто дружеское приветствие - не больше. Да он, пожалуй, сейчас и не хотел большего. Зачем? Все ведь ясно, и если бы он вдруг почувствовал, что от ее рук идет к нему что-то другое, ему стало бы неприятно. Он мог бы подумать, что Людмила тайно, скрытно хочет подарить ему немножко нежности. А он ничего не хотел скрытного. Это унизило бы и ее, и его.