2
Они привели Марка в свое общежитие. У входа остановились, и моряк сказал:
- Степа, ты знаешь, что всякий обман противен моей честной натуре. Но есть обман и обман… Ты меня понимаешь, Степа?
- Аркадьевна? - схватился за голову ненец. - А я и забыл о ней. Что же мы будем делать?
- Спокойно, дитя тундры. Не к лицу такое отчаяние потомку шамана. Прошу немного задержаться. Пять минут не покажутся вам вечностью, а мне они нужны для перевоплощения. Благослови, Степа.
- Благословляю, однако, - сказал Степа.
Моряк скрылся в дверях, и Степа объяснил: в общежитии посторонним ночевать не разрешается, и комендант Аркадьевна следит за этим очень строго. Но Саня уже кое-что придумал, он по этой части специалист.
…Степа вошел в общежитие первым, Марк нерешительно двинулся за ним. У двери за столом сидела комендантша - пожилая женщина в пуховом платке на плечах, в валенках. Окинув взглядом Степу и Марка, она встала из-за стола, преградила им дорогу.
- Степа, - сказала она, - ты же знаешь, что…
Степа снял шапку, спросил:
- Тетя Маня, Кердыш приходил домой? Тут вот человек к нему… Говорит, брат…
И в это время в коридоре показался моряк. Был он уже в одной тельняшке с засученными рукавами, через плечо перекинуто мохнатое полотенце, в одной руке он держал мыльницу, в другой - коробку с зубным порошком и щетку.
Ненец сказал:
- Саня, к тебе пришли.
Моряк удивился:
- Ко мне? Кто может ко мне прийти в такой поздний час?..
Он остановился, потом сделал еще шаг и опять остановился.
- Марк? - голос его дрогнул, коробка с зубным порошком упала на пол. - Ма-арк! - на весь коридор закричал моряк и бросился к Талалину. - Брат мой родной, какими судьбами?!
Он обнимал Марка все крепче, прижимался щекой к его лицу и не переставал говорить, обращаясь то к Марку, то к комендантше, то к Степе.
- Ну, чего ж ты молчишь, браток? Рассказывай. Это же брат мой, тетя Маня. Четыре года не виделись… Как там папа, мама, говори же, Марк!
Марк что-то пробормотал. Он не ожидал такой бурной сцены и стоял растерянный, не зная, что делать. Комендантша смотрела на него с сочувствием.
- Дай опомниться-то человеку! - прикрикнула она на Саню. - Налетел, как буря.
- Не могу, тетя Маня. Четыре года. А это ж мой единственный брат. Двое нас всего.
Моряк на мгновение отвернулся, украдкой приложил полотенце к глазам. Комендантша растроганно покачала головой:
- Вот оно что значит - кровь родная… В другое время от этого балбеса слова серьезного не услышишь, а тут… - Она спохватилась, сказала: - Да чего ж ты человека в коридоре держишь? Устал он, чай, с дороги, а ты…
Моряк обнял Марка за шею и, продолжая изливать восторг, потащил его в свою комнату. Степа на минуту задержался: надо было закрепить успех. Когда "братья" ушли, он сказал комендантше:
- Ой, как похожи, однако! И один высокий, и другой высокий. И у одного плечи - во, и у другого плечи - во! Почему так бывает, тетя Маня?
- Кровь! - изрекла комендантша. - Кровь, понял? У меня две племянницы вот так же: и глазки, и носики, и губки… Как две капли. Даже пальчики на руках у девчурок одинаковые, маленькие такие, аккуратненькие. Да, Степушка… Родная кровь - она, парень, дело великое. Видал, как Санька растрогался-то? Вот оно что…
- Раскладушку бы Кердышу на время, - посоветовал Степа. - Брат, поди, погостит маленько у него…
- Раскладушку обязательно. И матрас. Можно и одеяло… Пойдем, Степа, возьмешь все… А брат Санькин, видать, не чета этому оторви да брось. Скромный, неразговорчивый.
3
У стены над кроватью Кердыша висел метровый фрегат с полной оснасткой. Он словно плыл по воздуху, а когда в раскрытую форточку влетал ветерок, белые паруса оживали, фрегат покачивался и было слышно, как поскрипывают мачты.
Рядом с фрегатом - две фотографии, вырезанные из "Огонька": Нансена и Седова. Чуть пониже - портрет сурового моряка, похожего на Кердыша. На тумбочке и маленькой деревянной полке - книги. Здесь и "Лоция Баренцева моря", и "Русские мореплаватели XVIII века", и "Оснастка парусных кораблей"…
"Морская душа!" - решил Марк, глядя на Кердыша, раскуривающего изогнутую трубку. И для приличия спросил:
- Любишь море?
Кердыш коротко, сразу как-то посуровев, ответил:
- Люблю.
Степа грустно подтвердил:
- Любит море, однако.
- И давно плаваешь, Саня? - уже с интересом спросил Марк.
Кердыш сел на кровать, с минуту помолчал, попыхтев трубкой.
- Давно ли плаваю? С самого детства. Еще под носом мокро было, уже начал плавать. Тропики, Индийский океан, Ледовитый, Бискай - побывал уже везде. Ты знаешь, что такое шторм в десять баллов?.. Знаешь, как треплет тропическая лихорадка?.. Видал когда-нибудь, как налетевший шквал ломает мачты?.. Нет? А я уже все испытал. Все! Задубел от ветров, просолился…
Степа сказал:
- Кердыш!
- Подожди, Степа, я не договорил. - И Марку: - Ты понял теперь, что я с детства не расстаюсь с морем? Понял? Так вот: все это - в мечтах! А по-настоящему только одну навигацию плавал на рыбаке, даже не навигацию, а так, смех один… И за рулем ни разу не стоял. Ножом кромсал треску, напихивал ей в морду соли. Моря-як!
Кердыш снова сел на кровать, уперся локтями в колени, обхватил голову руками. И совсем не был похож он сейчас на того Кердыша, который недавно весело балагурил и разыгрывал перед комендантшей комедию. Сидел угрюмый и, кажется, злой. Марк видел, как на скулах у него перекатываются желваки.
Степа подошел к другу, сел рядом, положил руку ему на плечо:
- Брось, Саня, опять ты…
Но Кердыш уже не мог остановиться.
Оказывается, все Кердыши, от прапрадеда, были моряками. Самый дальний предок начинал с поморского кунгаса, ходил бить нерпу в любую непогодь. Отец Сани, известный на Севере капитан Александр Федорович Кердыш, тридцать лет подряд плавал вот в этих студеных морях, и во всех портах, где причаливал его корабль, капитана встречали словами, которым завидовал любой моряк: "Наше почтение Ледовому Капитану!"
Да, он был настоящим ледовым капитаном, этот мужественный человек, отец Сани Кердыша. Немало льдов он покрошил и у Шпицбергена, и у Земли Франца-Иосифа, и у берегов Гренландии…
Саньке было всего пять лет, когда он в сорок четвертом последний раз видел отца. Может, и вправду детская память в каком-то закоулке сохранила этот день, а может, мальчишка просто вообразил себе такую картину, но он ясно представлял: отец поставил его на стол, взъерошил нестриженые волосы и долго смотрел на него, не выпуская трубки из обветренных губ. Потом сказал: "Ну, сынок, до встречи. А если… В общем, иди по тому же фарватеру, что и все Кердыши. Не уходи от моря, сынок. Живи с ним по-братски". И это было для Саньки как завещание. Ушел отец в море и не вернулся. Многие моряки в то тяжелое время не возвращались на берег. А Санька, повзрослев, решил идти тем же фарватером, что и все Кердыши, - быть моряком.
Ничто, казалось, не могло помешать ему. Хочешь юнгой пойти в любое плавание - пожалуйста! Каждый капитан рад будет взять на борт Саньку, сына Ледового Капитана. А хочешь - иди в мореходку, все равно через это надо рано или поздно пройти, если решил стать настоящим моряком. В мореходном тебе тоже будут рады - сам начальник училища когда-то был рядовым матросом в экипаже Ледового Капитана и свято хранил память о своем первом наставнике.
У него была особенная любовь к морю: суровая, недетская. Стоя на берегу и глядя на бешеные свинцовые валы, на сизые, как остывающий металл, пенные гребни, на низкие рваные тучи, мчащиеся к океану, он не восклицал восторженно, подобно другим: "Ах, как красиво! Ах, какая величественная картина!" В этом море была могила его отца, в нем нашли покой тысячи и тысячи моряков, и Кердыш считал кощунством сентиментальничать у моря.
Да, море для Саньки было святыней, и любовь в нем к морю крепла с каждым днем. И вместе с этой любовью росла тревога…
Впервые Саня вышел в море, когда ему было лет десять. Над школой, где он учился, шефствовала команда теплохода "Михайло Ломоносов". Моряки часто приходили в школу, рассказывали ребятам о своих дальних плаваниях, а однажды пригласили их на борт теплохода и часа на два вышли в море.
Оно было почти совсем спокойным в тот день, легкий норд едва заметно покачивал корабль, и мальчишки носились по палубе как ошалелые. Все надо было увидеть - от клюза до руля.
И только Саня Кердыш не бегал с ними. Едва он поднялся на теплоход, как почувствовал головокружение и первый приступ тошноты.
Чем дальше "Михайло Ломоносов" уходил от берега, тем хуже становилось Сане. Он забился на корме между шлюпкой и бухтой каната, притаился, боясь, что его может кто-нибудь увидеть, жалея себя и втайне обижаясь на море. Никогда он еще не испытывал таких мук, ни разу еще ему не было так плохо. Саня готов был умереть, лишь бы не корчиться в судорогах, сводивших все тело…
С теплохода он сошел последним. И, ни на кого не глядя, пошатываясь, уныло побрел домой…
Нет, Саня не разлюбил свое море. По-прежнему мечтал о нем, хотя и дал себе зарок больше не испытывать свою судьбу. "Вырасту - тогда", - твердо решил он.
Шел тысяча девятьсот пятьдесят шестой год, когда Кердыш окончил школу. Получил документы, отнес их в мореходку и сказал:
- Пойду поплаваю на рыбаке. Посмотрю еще раз, как встретит оно меня, мое море.
С тревогой провожал он берег, когда траулер, на который его взяли матросом, повернул круто к ветру и рассек первую волну. Кердыш стоял, облокотившись о борт, и не Столько смотрел на исчезающий в дымке город, сколько прислушивался к самому себе.
Часа через три, в тот самый момент, когда вахтенный отбивал полуденные склянки, у Сани замутилось в голове, и он, бледнея, ощущая, как стремительно подступает к горлу тошнота, побрел к борту. Моряки переглянулись, но никто не произнес ни слова. Только удивлялись: и волны-то настоящей нет, с чего бы это?
Саня вернулся к матросам, которые готовили трал, сел на палубу и молча стал помогать. А сам боялся поднять глаза, стыд сковал его мысли, он тупо смотрел на свои руки, разбирающие трал, и думал только об одном: хотя бы это не повторилось.
Боцман отошел в сторонку и будто по делу позвал Кердыша. Когда тот подошел, боцман взглянул на его сразу осунувшееся лицо и сказал:
- А ты не стыдись, парень. С каждым моряком такое попервах случается. Поболтаешься в море денька два-три - и как рукой снимет. Сам потом смеяться будешь. Уразумел? А сейчас айда в трюм, будешь треску кромсать. В таких случаях на море лучше не глядеть. Пошли, парень.
…Однако ни на второй, ни на третий лучше Сане не становилось.
На девятые сутки заштормило. Вначале слегка, баллов на семь, а потом шторм налетел с такой силой, будто долго копил свою злость и наконец его прорвало. Подняли на борт трал, задраили люки, намертво закрепили стрелы. Всю команду вызвали наверх, матросы обвязались веревками, чтобы не смыло за борт.
Боцман не забыл о Кердыше. Он нашел молодого матроса в трюме, взял его за руку, и, как мальчишку, отвел в кубрик. Саня не сопротивлялся. Шел, еле волоча ноги, боясь взглянуть на разъярившееся море, не смея поднять глаз на матросов, провожающих его сочувственными взглядами…
Боцман уложил его на койку, присел рядом и сказал:
- Вижу, сынок, плохо тебе. Не приняло тебя море… Не всех оно принимает…
В порт пришли ночью. И, едва дождавшись рассвета, Саня покинул траулер. Еле доплелся домой.
Увидев его, мать в испуге отшатнулась: он будто год провалялся на больничной койке и оставил там все силы.
- Саня, ты?
И он, обняв мать, заплакал.
Через два дня, взяв из мореходки документы, Саня уехал в другой город. Хотел вообще куда-нибудь подальше от моря - и не мог. Какая-то сила не отпускала его от берегов, где после долгих плаваний отец встречался с ним, тогда еще совсем маленьким Санькой Кердышем.
…Кердыш уже давно закончил свой рассказ и сидел, опустив голову на руки, глубоко задумавшись, но ни Степа, ни Марк не прерывали молчания. Потом Саня вдруг встал и проговорил почти весело:
- Вечер воспоминаний окончился. Бурных аплодисментов не последовало, потому что у присутствующих пустые желудки. Пойду организую ужин.
Когда он скрылся за дверью, Степа сказал:
- Человек?
- Человек! - подтвердил Марк.
- Ого, какой человек, однако! - Степа подошел к Марку, закурил. (Он тоже курил трубку, но не изогнутую, как у Сани, а прямую, с длинным чубуком.) - Доктор говорит, голова у него слабая очень-очень. Аппарат… - Степа замялся, забыл мудреное слово.
- Вестибулярный аппарат, - подсказал Марк.
- Да, этот самый. Не пускает Саню в море. Крановщик он в порту. Хороший крановщик, однако. Ударник коммунистического труда.
- Немного балагур? - спросил Марк, улыбнувшись.
- Совсем немножко. Совсем иногда. Когда люди есть кругом. Когда один - сидит да думает. По морю скучает. Но ничего, оно его еще примет. Он знаешь как тренирует этот самый аппарат…
- А ты тоже в порту работаешь? - спросил Марк.
- Тоже в порту работаю. Тоже крановщик. Однако, не такой хороший, как Кердыш. Не ударник еще коммунистического труда. Не могу так быстро-ловко работать. Саня - огонь человек. О-о! Ты потом поглядишь.
Вернулся Кердыш. Принес жареной трески, банку соленых огурцов, колбасы. Сел на табурет, посмотрел на Степу.
- Ты чего? - спросил Степа.
- По скляночке бы, Степа. А то наш гость совсем замерз.
- Давай. - Степа достал из тумбочки бутылку коньяку, разлил по стаканчикам.
Они выпили. Кердыш смачно причмокнул, сказал:
- Хорошо. Хорошо, Марк?
Тот кивнул:
- Да.
Ему действительно было сейчас хорошо. И не только от тепла, сразу разлившегося по телу после выпитого коньяка. Он смотрел на Саню Кердыша и ненца Степу Ваненгу и думал: "Как с ними легко и просто".
Марк все время ждал, когда же кто-нибудь из них спросит: "А ты кто такой, Марк Талалин? Может, расскажешь о себе?" Что он тогда ответит? Выдумать какуюнибудь историю и выдать ее за правду? Нет, на это он не пойдет. Совесть не позволит врать… А о Марине он рассказать не сможет. Это - только его. К этому никто не должен прикасаться.
Но ни Кердыш, ни Ваненга ни о чем у него не спрашивали. Тогда Марк начал сам.
- Я тоже докер, - сказал он. - Сварщик. Работал по ремонту судов.
- Докер? - Кердыш как-то по-новому посмотрел на Марка, точно сейчас его увидел. - Докер? Ты слышишь, Степа? Вот что значит чутье! А я ведь еще там, на берегу, когда посмотрел на тебя, Марк, сразу решил: это наш! Еще издали узнал, веришь?
- Ничего ты тогда не решил, однако, - сказал Степа. - Ты говорил тогда просто так: человек это. И все.
Марк улыбнулся.
- Хорошо, что я повстречал вас. И хорошо, что на свете много таких людей, как вы…
Легли спать далеко за полночь.
Степа и слушать не хотел, чтобы Марк ложился на раскладушке. "Устал ты, - говорил он Марку, - тебе хорошо отдыхать надо. И большой ты шибко. Как Санька. Тесно будет".
Марк думал, что стоит ему прикоснуться головой к подушке, как он уснет. Но сон не приходил к нему очень долго. Он лежал в темноте с раскрытыми глазами, и перед ним мелькали картины пережитого. Одна за другой. Размокшие поля под крылом самолета, незнакомый северный город, черная река, Кердыш и Степа Ваненга, Марина. "Не надо, Марк!" Ее голос он слышал и в вое ветра, и в плеске мутных волн, и в тишине этой комнаты. "Не надо, Марк!" Слова ее то больно стучали в висках, то уплывали куда-то в ночь, чтобы через мгновение вернуться. И когда Марк опять прислушивался к ним, он видел губы Марины и ее глаза.
4
Марина не знала, что с собой делать. Такого смятения она еще не испытывала. Стук захлопнувшейся за Марком двери не вывел ее из оцепенения, она еще несколько минут продолжала сидеть, пустыми глазами глядя в темноту за окном. Потом сорвалась с места, подбежала к двери, распахнула ее, крикнула:
- Марк, вернись!
Его шагов уже не было слышно. Она побежала вниз, выскочила на улицу, опять закричала:
- Ма-арк!
Порыв ветра растрепал ее волосы, насквозь пронизал стужей. Вытянув перед собой руки, точно слепая, бросилась к первому переулку. Взглянула вправо, влево… Улицы были пустынными.
Медленно, сцепив у подбородка холодные пальцы, Марина пошла к своему дому. Прислонилась спиной к мокрой кирпичной стене, закрыла глаза, застыла. Не плакала, а просто стояла, как-то сразу обессилев. И даже когда услыхала чьи-то близкие шаги, не шевельнулась, не открыла глаз.
- А Марья стояла и стыла в своем заколдованном сне… - Это был голос ее двоюродной сестры Анны. Голос словно издалека.
Анна взяла Марину за плечи, встряхнула:
- Ты с ума сошла? Стоять раздетой на таком холодище! Жить надоело?
- Не трогай меня, - безразлично сказала Марина. - Оставь меня в покое.
- Оставить тебя в покое? - Анна крепко взяла ее под руку, насильно повела в дом. - Это здесь-то, на лютом холоде, ты ищешь покоя? Ну и ну! Не дури, дева. Слышишь, не дури! - повторила она, когда Марина попыталась высвободить свою руку. И уже мягче: - На тебе лица нет, голубушка. Синяя, как мертвец…
Анна привела ее в комнату, усадила на кровать, сняла с вешалки пуховый платок, набросила его на плечи Марины, обняла ее. И коротко потребовала:
- Рассказывай.
- Не сейчас, - чуть слышно проговорила Марина. - Потом все расскажу.
- Нет, сейчас! Он ушел? Он совсем ушел, твой белобрысый Марк?
Марина посмотрела на сестру, беспомощно покачала головой.
- Лучше бы он не приезжал. Было все проще.
Анна жестко сказала:
- Не ври. Ни мне не ври, ни себе. Никогда тебе проще не было. Ты думаешь, я ничего не видала? Думаешь, я ничего не понимала?
- Ты и сейчас ничего не понимаешь.
Анна почувствовала, как дрожит все тело сестры. Будто в лихорадке. И увидела слезы на ее глазах.
- Зачем он приехал? - спросила она. - Зачем он приходил к тебе? Он обидел тебя?
- Обидел? - Марина ладонью вытерла глаза, взглянула на Анну. - Нет. Он пришел, чтобы остаться.
- А ты? Ты прогнала его?
Марина с минуту помолчала, потом как-то странно улыбнулась:
- Прогнала? Марка нельзя прогнать.
Анна вздохнула, откровенно призналась:
- Я и вправду ничего не понимаю. Ты вроде как гордишься своим Марком. Превозносишь его, а сама… Эх, дева, дева… Понимаешь ли ты хоть сама, что с тобой происходит?
- Сама?..
Марина провела рукой по лицу, словно стирая с него боль. Понимает ли она сама, что с ней происходит? Наверно, нет. Два года чувствовала, что не может забыть Марка, все время в душе носила неотвязчивую мысль: "Таких, как Марк, больше нет". И тут же думала: "Разве он простит?" Помнила ту ночь и то, как он тогда сказал: "Уходи. Совсем уходи. Ищи свой причал в другом месте".
Причал…
Сколько раз мечтала: пришел бы он, ее Марк, все забыла бы, всех бы забыла, отдала бы ему всю себя без остатка, любила бы так, как никто его не полюбит. Мечтала об этом, а знала другое: слишком много растерялось. И если он заглянет в нее попристальнее - отшатнется. Может, и не прогонит, но что это будет за жизнь?!
- Что ж ты ему сказала? - после долгого молчания спросила Анна.