3
Она шла на лыжах совсем легко, и, боясь отстать от нее, Смайдов прилагал немалые усилия. Украдкой, чтобы она не заметила, Петр Константинович смахивал со лба крупные капли пота, останавливался, будто поправляя крепления, а сам в это время старался поглубже вдохнуть воздух, которого ему не хватало. "Черт меня дернул согласиться идти с ней вместе! - подумал Смайдов. - Можно ведь было под каким-нибудь предлогом и задержаться. Вот сейчас выдохнусь, и она вдоволь надо мной посмеется…"
И в это время девушка остановилась у поваленной сосны, полузасыпанной снегом.
- Давайте передохнем, - сказала она. - А то я скоро упаду от усталости.
Мороз заметно спал, спал как-то сразу, они оба даже и не заметили этого. И морозный ветерок, обжигающий их лица вначале, тоже поутих.
Петр Константинович сел на дерево и предложил ей:
- Посидим.
Она села рядом с ним, варежкой смахнув снег. Дыхание ее было ровным, точно она только сейчас стала на лыжи. "А то я скоро упаду от усталости", - усмехнулся Петр Константинович. А вслух сказал:
- Мне трудно с одной рукой. А эта только мешает. Вы заметили, как она болтается туда-сюда? Будто сломанное коромысло. И скрипит, как паршивый колодезный журавель. Никак не привыкну к этой музыке.
Смайдов засмеялся. Весело, как ему казалось, и даже заразительно. Но девушка спокойно спросила:
- Вы всегда такой злой? Или только когда ходите на лыжах?
- Злой? Что вы, девушка? Я очень веселый человек. Можно сказать - шутник! Разве вы этого не заметили?
- Этого не заметила, - сказала она. - А другое подметила. Вы стыдитесь своего несчастья и злыми шутками хотите прикрыть это. А чего стыдиться-то?
- Вы, оказывается, тонкий психолог, - усмехнулся Петр Константинович.
Его почему-то начинала раздражать проницательность девушки. "От нее ничего не ускользает, - подумал он. - Откуда такая наблюдательность? Да и я-то хорош. Напустил на себя черт знает что! Поглядите, мол, на обиженного судьбой человека, на ожесточившегося калеку…"
Сейчас он действительно был зол. И на себя, и на свою попутчицу. Чего это они, собственно, разболтались, будто давние знакомые? Какое ему дело до ее проницательности или наблюдательности, и какое ей дело до того, стыдится он чего-то или нет? "Давайте-ка трогать дальше, милая девушка, мне от вас всего и нужно, что взять патронташ этого типа Кольки Година, из-за которого я вынужден был плестись бог знает куда. А потом - до свидания. Мир хотя и тесен, но вряд ли мы с тобою когда-нибудь еще раз встретимся…"
Девушка сидела рядом, и Смайдов не сразу почувствовал, как она осторожно взяла его искусственную руку и положила к себе на колени. Нет, она не рассматривала ее, а просто гладила неживые пальцы. Медленно так, спокойно, слегка к ним прикасаясь.
Для Смайдова это было настолько неожиданным, что в первое мгновение он растерялся. Потом внимательно посмотрел на девушку, точно желая прочесть в ее глазах, что все это значит. Начнет сейчас причитать над его протезом, как над покойником? Этого ему еще не хватало!
С ней, однако, ничего особенного не происходило. И причитать она вовсе не собиралась. Она правильно поняла Смайдова: человек стыдится своего несчастья, но старается показать, что давно привык к нему и теперь даже может посмеиваться над самим собой, не испытывая от этого никакой душевной боли.
А боль была, девушка видела ее в его глазах, чувствовала ее и в его голосе, в той неестественности, с которой Петр Константинович держался.
- Вы отдохнули? - спросил Петр Константинович. - Тогда пошли.
Она продолжала сидеть, словно ничего не слыша. Только через минуту-другую, не глядя на Смайдова, сказала:
- Меня зовут Полянкой. Вообще-то я - Полина Захаровна, но никто меня так не величает. Полянка и Полянка. Все к этому привыкли, и я тоже. Если вы хотите, называйте меня Полянкой. Хорошо?
- Хорошо.
Петр Константинович улыбнулся и посмотрел на девушку. "Какая-то она необычная. Неужели человек может быть вот таким непосредственным? На нее даже не разозлишься как следует, хотя и надо бы разозлиться… чтобы она не думала, что я поддаюсь жалости и прочим женским сантиментам".
Полянка вдруг спросила:
- Вы летчик? Почему-то мне кажется, что вы должны быть летчиком.
- БУ, - сказал он.
- А что такое БУ?
- Это значит - бывший в употреблении. Помните, у Горького: "Я видел небо, я храбро бился…" Это почти про меня. Я тоже когда-то вцдел небо. И тоже когда-то "бился"…
Полянка, не вставая с бревна и по-прежнему не отпуская его руку, придвинулась к Смайдову совсем близко и сделала какое-то неуловимое движение, словно устраиваясь поудобнее и поуютнее.
- А что потом? - спросила она. - Расскажите. Вы были храбрым человеком?
- Как тигр, - сказал Петр Константинович. - Или как лев, не знаю, кто из них храбрее. Стоило мне появиться в воздухе - и немецкие эскадрильи поворачивали на запад. Эфир наполнялся воплями ужаса: "Ахтунг, ахтунг! Ас Смайдов, ас Смайдов!" Мне почти не приходилось нажимать на гашетку, потому что обезумевшие немецкие летчики сталкивались друг с другом и факелами устремлялись к земле. А я носился по небу, как злой демон, и считал горящие внизу костры. Потом летел на базу получать очередной орден… Вот каким я был храбрым человеком.
- Ах, как интересно! - воскликнула Полянка. - "Ахтунг, ахтунг! Ас Смайдов!" Смайдов - это ваша фамилия?
- Да. - "Неужели она верит моей болтовне? Вот глупышка… А я-то думал, что она умнее". - Да, Смайдов - это моя фамилия.
- А эскадрильи, которые от вас убегали, - это много самолетов?
- Тучи. - "Как же ей теперь сказать, что все это вранье? Обидится ведь, за дурочку, скажет, принимает". - Тучи. За ними часто не видно было и солнце.
- Батюшки! - Полянка всплеснула руками. - Вам, конечно, присвоили звание Героя Советского Союза?
- Хотели присвоить, но почему-то не присвоили.
- Странно и несправедливо. Но уж титул барона вы, безусловно, получили?
- Барона? Почему барона? - Смайдов удивленно взглянул на Полянку и вдруг расхохотался. - Вы имеете в виду Мюнхаузена? Это здорово, черт побери! Должен признаться, что и до барона не дотянул. Были поизобретательнее меня.
Он снова рассмеялся. Смеялась и Полянка, глядя на оживившегося Смайдова.
Она встала с бревна, придвинула к нему его лыжи, сказала:
- Я немного помогу вам, ас Смайдов… Вот так… Теперь потихоньку-полегоньку пошагаем дальше… И очень прошу вас не смущаться тем, что вы не можете ходить на лыжах так быстро, как я. Дело тут не в вашей руке. Просто я привыкла к лыжам, потому что очень долго жила в тайге.
4
Уже давно надо было зажечь свет, но они продолжали сидеть в плотно сгустившихся сумерках, и только изредка вспыхивавший огонек папиросы Смайдова освещал комнату, чучела соболя и лисицы у стены. Полянку, уютно устроившуюся в углу дивана, и лицо Петра Константиновича, сидевшего чуть поодаль от нее.
Полянка рассказывала о тайге, о том, как она в детстве охотилась на белок, о своей собаке Блесне, о снежных бурях, по самую крышу заносивших их охотничью избушку… Рассказывала она интересно, но Петр Константинович почему-то больше прислушивался к самому себе, чем к словам девушки. То ему вдруг начинало казаться, что он уже сто или тысячу лет знает Полянку и она есть не что иное, как часть его самого, Смайдова, существования, неотделимая часть, без которой ему никак нельзя жить. И голос ее он тоже слышит сто или тысячу лет и настолько привык к нему, что вот оборвись он внезапно - и станет так темно и пусто, будто ты опустился на дно глубокого высохшего колодца. В такую минуту Петру Константиновичу хочется протянуть к Полянке руку, увериться, что она здесь. Но уже через мгновение он начинает думать: "Чего это я сижу тут, словно привязанный? Она небось и рассказывает-то о своей тайге только для того, чтобы как-то сгладить неловкость положения: сидит рядом чужой мужчина, сидит и молчит, а что у него на уме - кто знает! Интересно, боится она меня или нет? И вообще - о чем она сейчас думает? Бродят, наверно, в голове разные мысли: вот, мол, пришел за патронташем, сел - и ни с места. Хорошо еще, что сидит как истукан, а долго ли до разных пакостей с его стороны? Знаем мы, дескать, таких скромненьких да тихоньких, не впервой встречаем…"
Патронташ с отстрелянными гильзами лежал рядом. Полянка отдала его сразу же, как только они вошли в дом. Взять его, сказать "до свидания" и уйти. Больше тут делать нечего. Так он избавит Полянку от необходимости напомнить ему, что пора и честь знать. Ведь рано или поздно она должна сказать ему об этом. Так лучше уж самому… Только вот выкурит еще одну папироску - и уйдет…
- Вы много курите, ас Смайдов (Петр Константинович не видел ее лица, но чувствовал, что она улыбается). Вы всегда так много курите?
- Не всегда, - сказал Петр Константинович. Затянулся, выпустил изо рта клуб дыма и, не видя его, попытался разогнать рукой. Потом повторил: - Нет, не всегда. Много курю, когда нервничаю или волнуюсь. Или ищу какое-то решение.
- Сейчас вы нервничаете или волнуетесь? Или ищете какое-то решение?
- Пожалуй, последнее.
- Что вы решаете в эту минуту?
Смайдов на ощупь отыскал пепельницу и положил в нее папиросу.
- Не знаю, сможете ли вы меня понять, Полянка. Если говорить честно, мне очень не хочется от вас уходить. Сидел бы вот так и сидел, хоть сто лет. Вот в этих сумерках, рядом с вами. И чтобы вы о чем-нибудь рассказывали. Мне с вами легко, и в то же время меня что-то сковывает. Не могу избавиться от мысли, что я тут непрошеный гость и вы только из любезности не указываете мне на дверь… Я все время думаю: "Пора уходить!" и не ухожу. Почемуто жаль с вами расставаться…
Петр Константинович умолк. Ждал: она сейчас рассмеется и, может быть, скажет: "Начало не новое". И тогда он быстро набросит на плечи свой реглан, схватит шапку, патронташ и, даже не попрощавшись, выскочит вон.
Полянка не рассмеялась. И ничего не сказала. Но понять ее молчание Петр Константинович тоже не мог. Украдкой посмеивается? Или насторожилась?
Смайдов спросил:
- Вы почему молчите?
Тогда она встала, быстро подошла к выключателю и зажгла свет. Смайдов на мгновение зажмурился, только на мгновение, но когда открыл глаза, увидел, что Полянка стоит рядом с ним и держит в руках патронташ. Петр Константинович поднялся с дивана, взял этот проклятый патронташ и улыбнулся. (Если б Смайдов мог увидеть свою улыбку, он наверняка сказал бы: "Не улыбка, а гримаса…")
- Да, конечно… Мне пора… Простите, пожалуйста, что засиделся. Это не умышленно, прошу мне поверить. Я сейчас мигом оденусь и уйду.
Он подошел к вешалке, где висел его реглан, но никак не мог сообразить, куда деть патронташ, чтобы рука оказалась свободной. "Положить его на стул? А вдруг она подумает, что я опять собираюсь остаться? Этого еще не хватало! Швырнуть его под ноги? Пускай валяется, пускай этот тип сам приезжает за ним, а мне только поскорее бы выбраться отсюда, и, клянусь всеми богами, эта девчонка больше никогда меня не увидит! Стоит и смотрит своими колдовскими глазами, да еще притворяется, будто не понимает моего состояния…"
Наконец Смайдов решил повесить патронташ через плечо и уже потянулся за регланом, но Полянка опередила его. Сняла реглан с вешалки и сказала:
- Давайте, я помогу вам?
- Нет! Я никому не разрешаю помогать. Это мое правило. Я обижаю вас?.. Тогда прошу меня извинить… - "Чего я взбесился? Что плохого сделала мне эта девушка? Напомнила, что время уходить? А ты хотел бы, чтобы она предложила остаться ночевать?.. Нет, этого я не хотел бы!.." - Да, прошу меня извинить, Полина Захаровна. Прошу вообще меня извинить за причиненное беспокойство… Шапку я тоже надену сам… Я все привык делать сам… Ну, а теперь - до свидания. Спокойной вам ночи, Полина Захаровна.
Она смотрела на него растерянно и, кажется, была подавлена его вспышкой. "Странный человек, - подумала она. - Хороший человек. Почему хороший - я не знаю, но уверена, что не ошибаюсь".
- Всего вам доброго, ас Смайдов. - Она весело посмотрела на него и добавила: - Теперь я понимаю, почему целые эскадрильи немцев убегали на запад, когда в воздухе появлялся ас Смайдов. Вы не только храбрый, но и…
- И бешеный? Это у меня наследственное.
Проклиная себя за дикость - только этим словом он мог назвать свое поведение, - Петр Константинович, больше не оглядываясь, вышел из ее дома.
5
Под Новый год никому на Севере не сидится дома. Особенно если за окнами не метет пурга и ртутный столбик прочно застрял где-то между двадцатью и двадцатью пятью градусами. Здесь говорят, что это не мороз, а морозишко. Без шапки, может, и не пойдешь, а уж рукавицы-то не очень и нужны: озябнут руки - сунь их в снег, и делу конец. "Вот когда стыдь и железо рвет, и на лету птицу бьет - эт да. А двадцать - ништо!" - так говорят на Севере…
В тот день, под Новый год, погодка стояла отменная. Всю ночь падал тихий снег, к утру тучи ушли к окоему, и, хотя солнце катилось где-то далеко за тундрой, город горел тем особым белым огнем, который можно увидеть только на Крайнем Севере. Снежные шапки на крышах, на ветвях деревьев, белый пух на вантах застывших в доках судов и на проводах - все горело таким ослепительным светом, что больно было глазам.
Казалось, этим же светом горел и морозный воздух, прозрачный, как родниковая вода…
К полудню за город потянулись толпы людей. Там по обычаю должно было начаться новогоднее празднество. Одни шли с ружьями за плечами - эти надеялись блеснуть искусством стрельбы и получить соответственно своему искусству приз; другие покрикивали на собак, тащивших упряжки, - гонки устраивались обязательно; третьи, обгоняя друг друга, бежали на лыжах.
Было похоже, что город вдруг снялся со своего стойбища и отправился на новое кочевье.
Пошел за город и Смайдов.
Он любил этот зимний северный праздник. Ему всегда казалось, что люди здесь, отдавшись страстям здорового соперничества, становятся как бы самобытнее, душевнее, проще, что в них раскрываются красивые человеческие черты, часто невидимые и незамечаемые в повседневной жизни. Особенно он любил наблюдать за ненцами и саами, непременно являвшимися на праздник со своими семьями, ездовыми оленями, с нехитрой утварью на нартах, необходимой для жизни вдали от обжитых стойбищ.
Ненцы и саами сразу же разбивали чумы и устраивались со всеми удобствами, к которым привыкли у себя в тундре. Уже через час-два после того как чум был установлен, на пороге появлялся глава семьи с длинным чубуком во рту и гостеприимно приглашал каждого, кто проходил мимо:
- Твоя люди айда к моей люди чай сидеть. Шибко какой чай хороший. Ходи?
Гостя потчевали действительно шибко хорошим чаем, угощали мороженым мясом и рыбой, не отпускали до тех пор, пока тому чуть ли не становилось дурно от обильной еды и горячего чая. Тогда от души благодарили, на прощание все, от мала до велика, пожимали руку и говорили:
- Твоя совсем недолго ходи мороз, потом опять айда чай сидеть. Шибко какой хороший чай опять будет.
Им было трудно отказать, этим замечательным жителям сурового края. Они искренне радовались каждому человеку, зашедшему в чум, старались угодить ему, а если кто-нибудь посещал чум дважды, были особенно довольны.
Петр Константинович хорошо знал: потом, когда над тундрой будет бесноваться злая пурга и где-то близко от стойбища будут выть голодные волки, в чуме Торсяды или Кавракая соберутся оленеводы и охотники, сядут вокруг клокочущего самовара и начнут, и начнут вспоминать…
Торсяда скажет:
- Уй, праздник какой был! Василь Иваныч Коровин два раза ходил мой чум, девять чашек выпил. Девять! - веско повторит он и для убедительности покажет гостям девять пальцев. - Шибко мокрый стал, а сам говорит: "Еще, пожалуй". Пять часов сидел моем чуме. Пять! - И от удовольствия зажмурит глаза.
А Кавракай, хотя священный долг гостя обязывает его восхищаться всем, о чем говорит хозяин, все же не вытерпит. Врет ведь, однако, Торсяда, не пять часов сидел в его чуме этот Василь Иваныч Коровин, а два с половиной. Коя, дочка Кавракая, на часы смотрела. У Кои часы хорошие, никогда не скажут неправильно. Так-то…
Кавракай поправит:
- Ты маленько забыл, Торсяда. Василь Иваныч твоем чуме половину пяти часов сидел. Четыре часа моем чуме Андрей Калиныч сидел. Так, Коя? Два самовара выпили. Вот сколь мяса съели. "Шибко вкусно у тебя все", - сказал Андрей Калиныч. Так, Коя? Врать Андрей Калиныч не станет. Коммунист он, однако, сам сказал…
Пройдет еще какое-то время, встретятся Торсяда и Кавракай, заспорят о чем-нибудь и в подтверждение своей правоты будут доказывать друг другу:
- Сам Андрей Калиныч, приятель мой, однако, вот так говорил. А он все знает, Андрей Калиныч-то. Ученый он…
- Василь Иваныч, мой, однако, приятель, тоже ученый. А он не так говорил. Он говорил, как я…
Потом и сами поверят, что Василь Иваныч и Андрей Калиныч действительно люди ученые и действительно издавна являются их лучшими приятелями.