3
Дашенька считала Беседина необыкновенным человеком и боготворила его. Она не видела в нем никаких недостатков и потому немало удивлялась тому, что такой умный, такой красивый парень до сих пор не женат. Если бы он однажды сказал: "Дашенька, хочешь быть моей женой?", она, наверное, сошла бы с ума от счастья. И всю жизнь любила бы только его одного, никто другой ей больше не был бы нужен…
Но об этом и мечтать не стоит. Тайно любить его, тайно преклоняться перед ним - дело другое. Здесь никто ей не указ, здесь она сама себе хозяйка. Она также имеет право делать для него все, чтобы ему было хорошо, но чтобы этого никто не знал. И он сам в том числе.
Ей нетрудно, например, незаметно почистить пальто Ильи, когда оно висит в его шкафчике, сдуть пылинки с его шляпы, вычистить ему туфли. Правда, частенько она делала это и для других, но то просто так, чтобы чем-то занять время, когда оно свободное, а с вещами Беседина Дашенька обращалась с такой любовью, будто в них заключалось что-то для нее самое дорогое.
Очень дорогим для нее было и само имя Беседина. Она считала своим долгом оберегать его от всяких нападок, откуда бы они ни шли. Когда кто-нибудь говорил: "Беседин - нечистоплотный тип, Беседин - страшный эгоист", все в Дашеньке возмущалось такой несправедливостью. Девушка вскипала, сразу же забыв, что никто не должен знать о ее сокровенных чувствах. "Лучше Ильи Семеныча никого нет, - говорила она. - Илья Семеныч самый благородный и самый добрый человек на свете!"
С ней старались не спорить. Ее тайна ни для кого не была тайной, и Дашеньку жалели. А она, думая, что ей удалось открыть глаза людям на их заблуждения, ликовала…
Вначале, когда Беседин случайно услышал, как Дашенька кому-то рассказывает о его необыкновенных делах, он хотел оборвать ее и крикнуть, чтобы она поменьше трепала языком и поменьше фантазировала.
Но, одумавшись, он тут же сказал себе: "А пусть говорит. Это ведь работает на меня".
Илья решил не только не мешать Дашеньке, но даже как-то поощрить ее и еще больше расположить к себе.
Однажды, уже в конце работы, он подошел к ней и извиняющимся тоном сказал:
- Неудобно просить тебя об этом, Дашенька, да другого выхода у меня нет. Ты же знаешь, работаю я как вол, а вот для себя времени не выкрою. Запустил свое холостяцкое хозяйство так, что не квартира стала, а свинюшник. Не поможешь ли навести порядок?
Дашенька даже не сразу нашлась, что ответить. Нет, помочь Илье Семенычу она всегда готова, но вот идти к нему, в его холостяцкую квартиру, она боится. Опять чегото боится! И никак не может побороть в себе этот страх…
Беседин, будто не поняв, почему она замешкалась с ответом, добавил:
- Я сегодня долго задержусь на работе, поэтому, если ты согласишься, возьмешь ключ и пойдешь сама. А потом опять принесешь ключ.
Теперь уже Дашенька не колебалась. Что ж в этом плохого - помочь человеку прибрать в комнате? Пусть Илья Семеныч дает ключ. Она пойдет к нему домой и все сделает так, что он и не узнает своей квартиры!
Он пришел через час-полтора с большим свертком и, не стуча, открыл дверь вторым ключом. Дашенька уже закончила уборку и теперь, стоя перед небольшим зеркальцем, поправляла прическу. Когда Илья вошел, Дашенька быстро обернулась. Илья увидел на ее лице и растерянность, и страх. Он подумал, что она сейчас подхватит свои вещички, набросит на голову косынку и убежит. Надо было успокоить ее, сделать вид, будто он не придает никакого значения тому, что они вдруг оказались вдвоем.
Бросив сверток на диван и повесив шляпу, Илья обвел взглядом комнату и воскликнул:
- Куда я попал?! Это не моя квартира! Хоть режьте меня, хоть убейте - ничего не могу понять!
Он снова потянулся к шляпе, надел ее и, разыгрывая крайнее смущение, попятился к двери.
- Простите меня, пожалуйста, - извинился он. - Я заблудился… Вы не знаете, где в этом доме квартира товарища Беседина?
У него это здорово получилось. Дашенька, конечно, понимала, что он шутит, и ей самой вдруг захотелось включиться в эту игру. Она схватила Беседина за руку, делая вид, что задерживает его.
- Вы не заблудились, Илья Семеныч, - засмеялась она. - Это ваша квартира!
- Моя? - Илья продолжал играть. - А где же куча мусора, которая была вот в этом углу? А где же грязь, где весь хлам, который копился тут целыми месяцами?.. Не-ет, вы меня не обманете, девушка, не проведете. Я свой свинюшник знаю как пять пальцев…
Дашенька никогда не видела Илью Семеныча таким веселым и оживленным. Он казался ей сейчас мальчишкой, который умеет дурачиться, и с ним ей было хорошо и просто. Так хорошо и просто, что лучше и не надо. А онато, ненормальная, испугалась, будто Илья Семеныч может сделать что-нибудь плохое…
Вдруг Илья схватился за голову, почти простонал:
- Ай-яй-яй, какой же я стал рассеянный. Совсем потерял память. Да ведь это же моя сестренка Дашенька, как я мог ее не узнать! Ходил ведь по магазинам, выбирал для нее подарок, а увидел - и не узнал. Ну и ну!
Он быстро развязал сверток и извлек отрез крепдешина голубого цвета. Не давая Дашеньке опомниться, Илья набросил этот отрез ей на плечи и всплеснул руками от восторга.
- Вот так да-а! Видал красивых девушек, но таких, как моя сестренка, встречать не приходилось! Посмотри на себя в зеркало, Дашенька! Что скажешь?
Дашенька была Ошеломлена. Никогда еще у нее не было такого красивого отреза. И все это благодаря Илье Семенычу, который так ласково назвал ее сестренкой.
Без всякого перехода Илья сказал:
- Знаешь, я голодный как волк. Давай состряпаем ужин? Вдвоем! Хорошо?..
Они придвинули стол к дивану и сели рядом. В углу комнаты, на тумбочке, стояла деревянная избушка, из окон которой просачивался слабый свет.
- Так уютнее, - сказал Илья.
Дашенька не возражала. Так было действительно уютнее. А когда она выпила чашку густого сладкого вина, ей совсем стало хорошо. Прошла та постоянная скованность, что всегда ее угнетала.
- Теперь ты не боишься меня? - неожиданно спросил Беседин.
Она качнула головой. Нет, она его не боялась. Чего бояться? Вот он положил руку на ее плечо, придвинулся к ней еще ближе. А вдруг он и вправду полюбит ее, как сестру? У него сильная рука, он вообще очень сильный, он всегда защитит ее от всех бед. С ним она ничего не страшилась бы…
- Выпьем еще, сестренка, - сказал Илья.
- Выпьем.
Она подумала, что хорошо бы пожить вот в такой деревянной избушке, как та, что стоит на тумбочке. Вдвоем с Ильей Семенычем. Он приходил бы домой и говорил: "Здравствуй, сестренка…" Какое бы это было счастье!
Илья поставил чашку на стол и откинулся на спинку дивана. Наверное, он просто забыл, что держит Дашеньку за плечо, поэтому и увлек ее за собой. Получилось как-то так, что ей пришлось взобраться на диван с ногами. Она снова хотела сесть, но Илья не отпускал ее.
Ему вдруг показалось, что в эту минуту от него уходит то чувство одиночества, которое в последнее время его угнетало. Илья был слишком горд, чтобы показывать это чувство на людях, но и постоянно носить в себе такую тяжесть было нестерпимо. Сейчас в нем шевельнулось что-то похожее на благодарность к Дашеньке.
Илья и видел, и чувствовал: от своей бескорыстной любви девушка ничего не ждет. Она просто любит - и все. Хотя и знает, наверное, что надеяться не на что. Именно такие, как она, всегда преданы до конца, всегда пойдут с тобой и в огонь и в воду. И никогда не предадут, что бы ни случилось…
Он осторожно повернул ее голову к себе, внимательно, точно вот теперь только и пробудился в нем настоящий интерес к Дашеньке, посмотрел на нее. И спросил:
- Ты любишь меня, Дашенька?
Она не ждала этого вопроса и заметно смутилась. Но не стала прятать от него глаза, ответила искренне и, как показалось Илье, с какой-то внутренней горечью:
- Да, Илья Семеныч. Но…
И умолкла, не договорив. Однако Беседин понял, что она хотела сказать. Разве, мол, это имеет какое-нибудь значение? Разве, мол, она не понимает, что Илье Семенычу не нужна ее любовь?
"Чистая ты душа", - неожиданно подумал Илья. И еще подумал: "А ведь можно и наплевать на то, что о Дашеньке говорят, будто она не совсем здоровый человек. И перестанешь ты, Илья, жить один, как волк, а кое-кто еще и позавидует: вот, дескать, повезло Беседину - эта Дашенька моется на него и живет только тем, что он есть у нее… Не совсем здорова она? Так, может, это потому, что и ей, как ему, холодно от одиночества, а согрей человека - и все повернется по-другому…"
- Отдохни, сестренка, - сказал Илья, - ты ведь очень устала.
Сколько лет прожила она, а никогда еще о ней так никто не заботился. "Отдохни, сестренка…" И говорит это Илья Семеныч не просто так, лишь бы что-нибудь сказать, он действительно хочет, чтобы ей было хорошо. Она это чувствует. Она всегда все чувствует…
Илья склонился к ней и своей щекой прижался к ее щеке. И, кажется, закрыл глаза. Он, конечно, тоже устал, хотя и очень сильный. А тут еще вино… Илья Семеныч, наверное, опьянел, руки его стали непослушными, будто и не его это руки. И весь он стал немножко не таким, каким был несколько минут назад. Правда, ничего грубого в нем нет, он такой же ласковый, но все-таки что-то в нем переменилось… Вот он стал искать ее губы, и всю ее притягивает к себе ближе и ближе. Может быть, надо вскочить и убежать, как там, на реке? Но она не может этого сделать. У нее нет для этого ни сил, ни воли. Ее словно обволок густой туман, в котором утонули и мысли, и чувства…
Потрясенная случившимся, она забилась в угол дивана и сидела там, точно неживая. Как бы она хотела, чтобы все это было неправдой и она могла бы не думать об этом! Разве Илья Семеныч не знает, как ей мучительно трудно о чем-нибудь думать? В висках начинает стучать, боль охватывает весь мозг, и мысли мечутся так, что ни одну из них ни задержать, ни остановить нет никакой возможности. Только-только на чем-то сосредоточишься, как вдруг - толчок, и опять все закружилось, опять хаос. И хочется кричать от своей беспомощности и метаться, как мечутся мысли…
Илья протянул к ней руку, поднял ее голову за подбородок.
- Брось терзаться, Дашенька. Слышишь? Все будет хорошо. Все будет хорошо, понимаешь? - повторил он. - Ты почему молчишь?
Не дождавшись ответа Илья отхлебнул вина. В нем еще бродили те мысли, которые пришли к нему так внезапно, но теперь с каждым мгновением они казались ему все более неестественными и неприемлемыми. Он, Илья Беседин, и Дашенька?
Нет, это не для него. И надо сделать так, чтобы ни одна живая душа не пронюхала о его мимолетной связи с Дашенькой. Упросить ее, чтобы молчала, сказать ей, что виноват, что раскаивается, но по-прежнему будет ей хорошим другом, будет относиться к ней, как к любимой сестренке…
Илья не смотрел на Дашеньку и не видел, что она наблюдает за каждым его движением. И о чем-то думает, напрягая мысль, огромным усилием воли разрывая туман. Когда рассеялись последние клочья, она вдруг с необыкновенной ясностью взглянула и на себя, и на Илью глазами человека, который способен проникнуть в самое сокровенное, в самую глубь души. С ней это бывает: в минуты потрясений к ней неожиданно приходит какая-то особая прозорливость, и тогда она все видит и понимает так, как не дано видеть и понимать другому человеку…
Она встала и молча набросила свой старенький плащик. Потом поправила волосы и так же молча пошла к двери, переступив через валявшийся на полу подарок Беседина.
Илья, ничего не понимая, вскочил, загородил ей дорогу:
- Ты куда, Дашенька?
- Пустите меня, Илья Семеныч, - сказала она.
Беседин заглянул ей в глаза и удивился - такими они были ясными и строгими в одно и то же время. Он даже растерялся и смутился от неожиданности. Но все же сказал:
- Я хочу попросить тебя, Дашенька…
Она улыбнулась.
- Не надо ни о чем просить, Илья Семеныч, я все понимаю. Я буду молчать, и вы ничего не бойтесь…
ГЛАВА XII
1
Полянке часто снился один и тот же сон. Будто она, легко различая знакомую тропку, идет по тайге со своим старым ружьишком, как вдруг тропка исчезает, и сразу - непролазная чащоба, поваленные бурей деревья и такой мрак, что в двух шагах ничего не разглядеть. Мрак и глухая таежная тишина. Страх вползает в сердце, Полянка хочет бежать назад, но позади нее - тот же мрак и та же чащоба.
"Батя! - кричит она. - Ба-а-тя-а!" Тайга зловеще молчит, ужас сковывает Полянку, и она начинает плакать.
Потом она снова долго бродит по тайге, со страхом прислушивается к каждому шороху и, чтобы не чувствовать полного одиночества, изредка останавливается и зовет: "Ба-а-тя-а!"
Рассказывая этот сон Смайдову, Полянка искренне удивлялась:
- Все время: "Батя, батя!", и ни разу не позвала тебя. Почему это так?
Петр Константинович улыбался.
- Тебе ведь лучше знать…
Тогда она спрашивала:
- А если бы заблудился ты? Ты позвал бы меня?
- Наверно, - отвечал Петр Константинович. - С тобой мне было бы не страшно…
Жизнь, которой Полянка сейчас жила, чем-то напоминала ей этот страшный сон. Шла она, шла по знакомой тропке, и вдруг - чащоба, куда ни глянь - ни пути, ни дороги. Мечется она взад и вперед и даже на помощь не решается позвать: кто же согласится помочь, если она заплуталась по своей доброй воле? Батя? Он не видит ее, даже когда смотрит в упор. Петр? Но она сама не в силах взглянуть ему в глаза. Артур Домбрич?
Полянке казалось, что вначале, когда она только узнала его, он был понятнее. Он жил искусством, внешний мир был для него только оболочкой, им почти не видимой и не ощущаемой. Лишь внутри этой оболочки существовало ядро, вокруг которого, подобно магнитным бурям, кипела настоящая жизнь. Жизнь Артура Домбрича.
Другого он ничего, казалось Полянке, не признавал. И она не считала это эгоизмом. Потому что, думала она, люди не от мира сего не могут быть похожими на простых смертных, у них совсем другое восприятие действительности.
Такого Домбрича, человека, ею самой почти обожествленного, Полянка понимала. Именно этим - своей необыкновенностью - он и притягивал ее, словно его личность была мощным магнитом…
В конце работы Полянка приходила к избушке Захара Федотовича и, перебросившись с ним несколькими словами (собственно, говорила о чем-нибудь одна Полянка, а старик угрюмо молчал, даже не глядя на дочь), отправлялась домой. Пешком. По той самой дорожке, по которой они не раз ходили со Смайдовым на лыжах. Вот и то бревно, где они когда-то отдыхали. Теперь уже почти сгнившее. Ударь по нему ногой - и оно рассыплется. Труха, а не бревно, годы сделали свое дело…
- Полянка!
Домбрич появлялся внезапно, будто невидимка. Полянка удивленно смотрела на него, спрашивала:
- Как вы здесь оказались?
Он разводил руками: и сам, мол, не знаю, как забрел сюда.
Она могла и не спрашивать, а ему нечего было разводить руками: оба знали, хотя никогда и не договаривались, что он будет поджидать ее на этой дороге и потом они вместе пойдут бродить по перелеску. Они только не знали, к чему лгать самим себе, к чему фальшивить друг перед другом…
В такую минуту Полянка презирала себя и начинала смотреть на Домбрича другими глазами. Она - человек обыкновенный, ей свойственны простые человеческие слабости. А он? Он ведь не должен быть похожим на нее, на обыкновенную смертную. В нем все, все должно быть возвышенно. Или это она сама создала миф, в который поверила и без которого ей теперь никак нельзя? Она стала идолопоклонницей?
Домбрич легко улавливал ее душевные колебания, потому что и сам испытывал нечто подобное. Он не привык фальшивить ни перед самим собой, ни перед другими. И особенно ему не хотелось фальшивить перед Полянкой. Чем больше он ее узнавал, тем сильнее к ней привязывался. Ему казалось, что никогда он еще не встречал женщины с такой тонкой душой, женщины такой искренней и непосредственной. И был уверен, что не очень многим, как Полянке, в такой большой мере доступно понимание всего возвышенного и прекрасного.
Чтобы как-то сгладить неловкое чувство, рожденное той самой фальшью, от которой им обоим было стыдно смотреть в глаза друг другу, Домбрич начинал говорить о музыке. Нет, ничего искусственного и ничего неожиданного в том, что он говорил Полянке именно о музыке, а не о чем-то другом, не было. Они очень часто касались этой темы, и Полянка была благодарна ему за то, что он словно открывает перед ней неведомый мир. Она готова была слушать Домбрича часами, забывая в это время обо всем…
- Я всегда думаю о миссии человека на земле, - говорил Домбрич. - И, конечно, о миссии композитора… Человек рожден для борьбы, но ему часто не хватает сил, чтобы до конца бороться за свое счастье. Он или устает, или разочаровывается и опускает руки… Как и кто ему может помочь? Как и кто должен вдохнуть в него свежие силы, чтобы он снова и снова шел вперед, не думая о привалах?..
Всесильно только искусство. Оно призвано поднимать упавших, ободрять тех, кто теряет веру, оно призвано звать на бой. Искусство - это знамя, под которое собираются все, кто должен брать одну высоту за другой…
Домбрич на минуту умолкал и, чуть отвернувшись, закрывал глаза. Может быть, он действительно видел это знамя, может быть, он держал его в своих руках?..
Полянка молчала… Тогда он в глубокой задумчивости продолжал:
- В молодости я думал: музыка создана только для того, чтобы убить в человеке зло, грубость, сделать его мягким, добрым и нежным, чтобы она изгнала из души человека скорбь и печаль, взамен этого дав ему ощущение вечной радости… Но дни молодости прошли, и я понял: человеку этого мало. Ему нужны бури, страсти, нужен флаг, под которым он пойдет на битву с силами природы…
Полянка молчала. Но Домбрич видел, как она преображается. Он и сам заметно преображался. Он вдруг начинал думать, что человек, которому нужны эти бури, эти етрасти и флаг, - он сам, Артур Домбрич, и что в нем сейчас есть силы для того, чтобы повести за собой людей на битву…
Полянка молчала. Страстность, с которой говорит Домбрич, была точно огонь, в котором, казалось, сгорало смятение Полянки. Она забывала и о себе, и о Смайдове, сейчас ее захлестывала горячая волна обожания. Она опять становилась идолопоклонницей, и то, что ее идол был живым существом с человеческой плотью, не ослабляло, а скорее усиливало ее чувство обожания.
Домбрич все это понимал и был благодарен Полянке. Нет, не только благодарен. В эту минуту в нем рождалось к Полянке еще более глубокое чувство по сравнению с тем, которое он испытывал прежде. Он уже не сомневался, что Полянка - человек необыкновенный и лишь такая женщина, как она, по-настоящему могла бы украсить его жизнь. Сейчас ему хотелось сказать: "Я не могу без тебя. Хочешь, я приду к тебе совсем?"…