2
А дома у Смайдова наступили трудные дни. Ничего враждебного, но отчуждение сквозило в каждом взгляде, в каждом брошенном слове.
Им бы лучше сцепиться в жаркой схватке, выплеснуть из себя всю накипь, всю горечь, разъедающую их души, и тогда, может быть, им стало бы легче дышать. И легче жить. Но они все более замыкались.
Они понимали, что вечно так быть не может. Кто-то из них первым должен прорвать кольцо отчужденности и честно спросить: "Что же дальше?"
Понимали - и продолжали молчать.
"Ты должен помочь Полянке, - часто вспоминал слова Родина Смайдов. - Никто, кроме тебя, ей не поможет".
"Легко ему об этом говорить, - думал Петр Константинович. - А как я могу ей помочь, если мы с каждым днем все дальше уходим друг от друга? И зачем ей нужна моя помощь, если я стал для нее чужим? Что это мне даст? И что это даст Полянке? Она разрушила все, чем мы жили, у нас ничего, кроме боли, не осталось. Или больно только одному мне?"
Однако он видел, что больно не только ему. Когда им приходилось вместе сидеть за обедом или ужином (это, правда, случалось теперь все реже и реже: оба выискивали какие-нибудь причины, чтобы избежать подобных встреч), Полянка излишне суетилась, казалась оживленной, но Петр Константинович не мог не замечать, что каждый ее нерв напряжен до предела и у нее все меньше остается сил для того, чтобы держать себя в руках. В такие минуты у него возникала к ней невольная жалость, но он подавлял ее в себе и молчал.
Однажды она не выдержала. Сорвалась совсем неожиданно, точно внутри у нее лопнула пружина.
Они уже заканчивали ужин, когда Полянка спросила:
- Что ты думаешь делать сегодня вечером?
Петр Константинович удивленно поднял на нее глаза. Давно она не задавала таких вопросов. Само собой разумелось, что он уединится в своей комнате и выйдет оттуда лишь утром, когда Полянка уже уйдет на работу. Разве сегодняшний вечер должен быть исключением?
Не дождавшись ответа, она сказала:
- Не кажется ли тебе, что мы как-то странно ведем себя: чуждаемся друг друга, избегаем. Поглядеть со стороны - дико! Разве мы не можем хотя бы внешне оставаться прежними?
Петр Константинович опустил голову.
- Внешне? А кому это нужно? Ты полагаешь, что в таком случае нам станет легче?
- Может быть, нам с тобой легче и не станет, но разве мы не обязаны думать о других?
- О других? Кого ты имеешь в виду?
- Отца, например. Он совсем перестал ходить домой. Все в сторожке и в сторожке, будто забыл сюда дорогу.
Петр Константинович покачал головой.
- Ты, оказывается, плохо знаешь своего отца. Захар Федотович не из тех людей, кого можно обмануть лишь видимостью какого-то благополучия. Он все видит так, как оно есть в жизни…
- Что он видит? - тихо спросила Полянка. - Что он может видеть?
- Ты сама все знаешь, - сказал Смайдов и встал из-за стола. - Прости, я пойду к себе.
И тогда она рванулась к нему, крикнула:
- Нет! Нет, слышишь! Ты никуда не пойдешь! Я не хочу, не могу, понимаешь?
Петр Константинович хотел было отстранить ее от себя, но она прижалась к нему и не отпускала. Смайдов чувствовал, как все в ней дрожит, будто ее бьет лихорадка.
- Почему ты молчишь? - В ее голосе была тревога: верит он или нет? - Тебе нечего мне сказать?
- Сядем, - Смайдов взял ее за руку и повел к дивану. Она пошла за ним послушно. - Сядем и поговорим. Ты не против?
- Нет, я не против.
- Хорошо. Нам давно надо было поговорить и все выяснить.
Она была рада такому началу. Пусть Петр спрашивает, она будет отвечать. Отвечать легче, чем самой обо всем рассказывать. Для того чтобы обо всем рассказать, надо иметь много мужества, а сейчас его у нее нет. Она и сама не заметила, как растеряла его.
- Я не хотел быть твоим судьей, Полянка, - сказал Смайдов. - Человек сам должен судить себя. Сейчас я тоже не хочу у тебя спрашивать, что случилось. Не хочу потому, что боюсь тебя обидеть. Будет лучше, если ты сама…
Он устало откинулся на спинку дивана.
Совсем для нее неожиданно Петр Константинович спросил:
- Ты часто с ним встречаешься?
И неожиданно для самой себя Полянка твердо ответила:
- Да.
Смайдову даже показалось, что ответила она с вызовом. "Или это от отчаяния? - подумал он. - Может быть, за этой твердостью она хочет скрыть свой стыд".
- Спасибо тебе за откровенность, - сказал Петр Константинович.
Она не поняла: то ли он действительно благодарен ей за откровенность, то ли в его словах ирония.
- Я никогда тебе не лгала, - сказала Полянка. - И не собираюсь лгать.
- Спасибо, - повторил он. - Я это знаю. Если бы ты хотела лгать, вы с ним были бы более осторожны.
- Что ты имеешь в виду?
- Я говорю о том, что вы даже не пытаетесь скрывать свои встречи. Это, конечно, лучше, чем прятаться, но… Мне не очень приятно, когда об этом говорят. Надеюсь, ты это понимаешь?
Ей даже стало страшно, когда она представила: вот кто-то, отозвав его в сторону, говорит, оглядываясь вокруг: "Я видел твою жену с композитором. Они были вдвоем. За городом…" Что он должен был чувствовать, слыша такое? И что он должен был отвечать? Делать удивленный вид? Смеяться? Конечно, он смеялся. "Это для меня не новость. Я часто сам присоединяюсь к ним в этих прогулках… Композитор - мой хороший друг…" А потом приходил домой и говорил: "Я пойду к себе".
А Смайдов говорил, будто обращаясь к самому себе:
- Я много передумал за это время. В таких случаях принято говорить: человек должен бороться за свое счастье. Но с кем я должен бороться? С тобой? Домбрич для меня никто. Домбричей на свете много, ты - одна. Значит, я должен у тебя - у тебя, понимаешь?! - отнимать то, что принадлежит только тебе: твои чувства, твои привязанности…
Он погладил пальцы протеза, улыбнулся горькой улыбкой.
- Этого я делать не могу…
Невольно рука потянулась к сердцу, но он сразу же опустил ее, боясь вызвать в Полянке жалость. Полянка все же заметила его жест. Встала с дивана, налила в рюмку лекарства, попросила:
- Выпей.
Смайдов не стал отказываться, хотя и знал, что это ему сейчас не поможет. Поставив пустую рюмку на стол, он сказал:
- Если бы я мог все до конца понять. Скажи, у тебя это настоящее? Я говорю о твоих чувствах к нему. Ты сама во всем разобралась?
Она ответила:
- Нет. Я знаю только одно: ближе, чем ты, у меня никого нет. И не будет.
- Зачем же тогда…
- Подожди… Кажется, ты хочешь сказать: "Зачем же тогда Домбрич?.." У меня к нему совсем другое. Совсем другое, понимаешь? Ты умный, Петр, ты должен понять. Если бы он был обыкновенным человеком! Но он совсем не такой, как другие. Я знаю, что это меня не оправдывает, и все же ничего не могу с собой поделать… Закружилась я, Петр. Потерялась… Ты вправе меня презирать… Я это понимаю…
Смайдов сказал:
- Ты стала совсем другой. Может быть, мне уйти от тебя? Разве можно так жить?
- Ты не уйдешь! - Она это почти выкрикнула. В ее голосе было столько отчаяния, будто оно копилось в ней годами. - Ты не уйдешь! Я сделаю все, чтобы у нас было так, как раньше… Ну посмотри на меня, Петр. Посмотри, слышишь? Какие у тебя стали глаза… Можно, я тебя поцелую? Или не надо?.. Хорошо, не буду. Потом. Когда я совсем приду к тебе. Ты подождешь?
3
И вот они идут вдвоем по знакомой дороге, идут и молчат.
Каждый думает о своем.
Думают об одном и том же. Только по-разному.
И все время молчат…
А потом начинают говорить. Без слов:
"Ты необычно насторожена, Полянка. И неспокойна. Вы должны были сегодня встретиться? Я помешал вам?.."
"Я знаю, зачем ты пришел. Ты понимаешь, что я не изменила тебе, а просто заплуталась. Я никогда не считала себя слабой женщиной, но разве я могу быть сильнее тебя? Ты решил еще раз подставить мне свое плечо… Правда?.."
"Может быть, я не должен мешать? Тогда скажи мне об этом, Полянка. Понимаешь, порой мне кажется, что тебе и самой страшно трудно жить такой раздвоенной жизнью… Порой мне кажется, что ты готова совсем вернуться ко мне, но у меня не хватает душевных сил сказать об этом ему. Или я ошибаюсь?.."
"Я понимаю, чего тебе стоило прийти сюда. Ведь ты почти уверен, что Домбрич поджидает меня где-то вот тут, поблизости. Кто-нибудь другой, наверное, сказал бы: "Я не стану унижаться… Мне противна вся эта мерзость!..", а ты пришел. Потому что ты - это ты. И ничто не сможет тебя унизить… Когда я говорю, что я слабее тебя, я не пытаюсь оправдаться: моя вина велика. Но если бы ты знал, Петр, кем ты сейчас стал для меня!"
"Видишь, вон он стоит?.. Укрылся за елью… Поджидает… Что ты сделаешь? Постараешься его не заметить? А как же я? Ты ведь уже поняла, что я видел его. Может быть, нам стоит свернуть в сторону?.. Так тебе будет легче… Или не надо, чтобы было легче? Я ведь приду к тебе и завтра, и послезавтра, и потом… Если ты, конечно, этого хочешь…"
"А вот и он… Если бы не было здесь тебя, он стал бы просить, чтобы я пошла с ним. Он, наверное, начал бы рассказывать мне о своей работе над "Сказкой русской тайги". Когда он говорит, мне кажется, что я вижу свою тайгу и слышу все ее звуки. Я даже не понимаю, что со мной происходит. Я никогда тебе не говорила, как еще в детстве любила музыку. Любила, не зная, что это такое, ни разу не слыша ни скрипки, ни рояля. Музыка была как бы во мне… Это трудно объяснить, Петр… Для меня тайга и музыка - что-то одно целое. Может быть, он первым это почувствовал…
Нет, ты не увлекай меня в сторону, Петр. Мы пойдем прямо. Я понимаю, как все это мерзко, но все же мы пойдем прямо. Тебе, конечно, не хочется встретиться с ним с глазу на глаз, но вы и не встретитесь. Он не выйдет из своего укрытия, я знаю. Ты вышел бы, а он не выйдет. Почему?
Музыка - это еще не жизнь, Петр. Вот все, что я могу тебе сказать…
Ты завтра тоже придешь ко мне? Конечно, придешь. И послезавтра, и потом… Возьми мою руку… Вот так… Спасибо тебе…"
Домбрич не мог поверить, что Полянка не хочет с ним встречаться. Он был убежден: Полянка просто не может отделаться от Смайдова, взявшего себе за правило каждый день провожать ее после работы. Она, конечно, негодует на мужа так же, как негодует на него сам Домбрич.
Надеясь встретить Полянку одну, Домбрич продолжал приходить в перелесок и, прячась за деревьями невдалеке от дороги, ждал. Он никогда не думал, что у него столько терпения. Каждый раз, собираясь идти за город, он говорил себе: "Это в последний раз". Но на следующий день думал: "А вдруг именно сегодня Смайдов не сможет прийти к Полянке, и она, взволнованная, прибежит ко мне, прибежит и скажет: "Я больше так не могу! Не могу без тебя!""
В этот день его почему-то не покидала уверенность, что ждет он не зря. Еще подходя к своему излюбленному месту в перелеске, откуда он всегда наблюдал за дорогой, Домбрич испытывал волнение, точно он уже знал, что через несколько минут Полянка будет рядом с ним. И чем ближе подходило время, когда она обычно здесь появлялась, тем это волнение становилось сильнее…
И вдруг он услышал над самым ухом:
- Здравствуй, добрый человек!
Домбрича от неожиданности качнуло, и он даже сделал какой-то странный жест рукой, словно защищаясь от нападения. И оглянулся.
Перед ним стоял Захар Федотович. Густая борода, глубокие морщины на лице, будто по щекам когда-то бежали ручьи, потом высохли, а след от них остался. Глаза умные, но жесткие, в них не то гнев, не то угроза.
Захар Федотович усмехнулся:
- Напугался, што ли? Здесь, чай, не тайга, пошто пугаться-то?
- Да нет, я не напугался, - придя в себя, ответил Домбрич. - Но вы так внезапно… И почти неслышно…
- Ты што ж тут стоишь? - спросил Захар Федотович. - Поджидаешь кого? Или так, прогуливаешься? Чистый воздух вдыхашь?
Домбрич молчал. Прислушивался к словам старика и молчал. У него вдруг возникло такое ощущение, словно где-то совсем рядом стоит Полянка и, чтобы подшутить над ним, говорит измененным голосом. Правда, ей это плохо удается, она переигрывает, слишком уж глотает звук "е", но все остальное - ее…
- Я знаю, кто вы! - обрадованный этим открытием, воскликнул Домбрич. - Сказать?
- Ну-ка?
- Вы отец Полины Захаровны.
- Угадал, - без всякого энтузиазма заметил Захар Федотович. - А ты, спрашиваю, пошто стоишь тут, вроде как затаился? И што ты вообще за человек?
- Композитор я, Захар Федотович, - сказал Домбрич. - Слышали о такой профессий? Музыку я пишу.
- Вона! Болыпо-ой человек. А Полину Захаровну откуда знаешь?
Старик почти неуловимым движением поправил на плече ружье и, кивнув Домбричу, точно приглашая того вместе пройтись по леску, не спеша пошел дальше от дороги. Домбрич последовал за ним. Полянка не раз говорила ему об отце, и Домбрич давно уже нарисовал в своем воображении образ таежного охотника, мудрого и опытного следопыта.
- Полянку я знаю давно, Захар Федотович, - ответил Домбрич. - Мы с ней хорошие друзья. И скажу вам совсем откровенно: ваша дочь - необыкновенная женщина! Вы, наверное, очень гордитесь ею?
- Горжу-усь! Это ты правильно заметил.
- Она много рассказывала о вас, Захар Федотович. О вашей жизни в тайге. Знаете, благодаря вашей дочери я так полюбил тайгу, будто родился в ней.
- Вона как! Да ты не оглядывайся, канпазитор. Полянка, поди, задержится… У ней, слышь, сегодня совещанье.
Они уже далеко ушли от дороги, и хотя Домбрич действительно часто оглядывался, увидеть отсюда он ничего не мог: молодой перелесок кончился, ели и сосенки сменились лиственными деревьями - низкорослыми, но раскидистыми, без просветов между кронами.
- А куда мы идем? - спросил Домбрич. - Вы обход своему участку делаете?
Казалось, он что-то заподозрил. Ему не нравился угрюмый тон старика, не нравилось это место, куда его завели, а в том, как старик сказал: "Да ты не оглядывайся, канпазитор". Домбрич, кажется, уловил не только насмешку, но и скрытую угрозу.
- Обход не обход, - проговорил Захар Федотович, снимая с плеча ружье и присаживаясь на полусгнивший пень, - а лучше небось будет, когда мы с тобой вот так, с глазу на глаз. Садись, музыкант, в ногах правды не больно много. Тут вот садись, против меня…
- Я постою, Захар Федотович, - сказал Домбрич. - Мне нельзя надолго задерживаться, спешу я. А вы хотели мне что-то сказать?
- Садись, - резко повторил старик. - Долго я тебя упрашивать буду?! Ты што, канпазитор, русского языка не понимашь? Сядь! Сядь, говорю.
Домбрич, обеспокоенно поглядев на ружье, которое старик поставил между ног, послушно опустился на пень. "Чего ему от меня надо?" - встревожился он.
- Я вас не совсем понимаю, Захар Федотович, - не в состоянии подавить в себе все нарастающую тревогу, сказал Домбрич. - Не понимаю, почему вы разговариваете со мной таким тоном. Прошу мне все объяснить…
Захар Федотович будто ничего и не слышал. Слегка прищурившись, долго и внимательно разглядывал лицо Домбрича, словно навсегда хотел запечатлеть в своей памяти каждую его черточку. Потом, пыхнув дымком, сказал:
- Вон ты, значит, какой. С разными людьми приходилось мне сталкиваться, а вот с генюями, слышь, не приходилось. Думал по темности своей: раз генюй - значит, великий человек. А оно вона што получилось. Сидишь ты, канпазитор, и душа твоя в пятки ушла от страха, думашь только одно: чего, мол, этот кержак делать со мной собиратца? Думашь так?
Домбрич выдавил улыбку.
- Что вы, Захар Федотович! Ничего такого у меня и в мыслях нет!
- Плохо, выходит, сображашь. Потому што встретился я с тобой не для приятной беседы. Как ты думашь, должон или нет отец о детях своих беспокоитца, от волков их беречь? Должон, спрашиваю?
- Н-не знаю, - чуть слышно пролепетал Домбрич. - От каких волков?
- От двуногих. Которы за кустами хоронятся, дичь выслёживают… Ты, генюй, чего сюда повадился? Тебе што, жить надоело, а? Ты Пьётру знашь? Знашь Пьётру, спрашиваю? Он у меня вот тута! - Старик ладонью ударил себя по груди. - Тута, рядышком с сердцем. Я тыщу таких генюев, как ты, за одного Пьётру не возьму. Куда тебе до него!
Старик выругался, с остервенением взъерошил и без того встрепанную бороду. В глазах у него было столько гнева, что Домбрич как-то невольно отшатнулся. "Он совсем невменяемый, у него сумасшедшие глаза, - со страхом подумал Домбрич. - А руки - как йедвежьи лапы. Он еще убьет меня…"
- Я ничего плохого Петру Константиновичу не сделал, - сдавленно проговорил Домбрич. - Если мы встречались с Полиной Захаровной, то это совсем не значит, что мы обманывали ее мужа. Поверьте мне, Захар Федотович, я могу вам поклясться, что мы с Полянкой были только друзьями.