Никто ему не ответил. Стояли, низко опустив головы, усиленно дымили, глядели только в палубу, под ноги.
Марк с любопытством взглянул на бригадира. Беседин был внешне спокоен, только глаза его потемнели. Уже не было в них того, что придавало им мягкость.
- Я спрашиваю: о чем мы вчера договорились? - Беседин вплотную придвинулся к сварщику почти двухметрового роста, одетому в куцый ватник с такими короткими рукавами, что руки вылезали из них чуть ли не до локтей. - У тебя спрашиваю, Думин!
Думин виновато ответил:
- Я понимаю, Илья Семеныч… Нехорошо…
- Что нехорошо?
- Ну, недисциплинированность… Признаю ошибку.
- А ты, Андреич? - Беседин повернулся к другому сварщику, кряжистому коротышке, у которого из-под шапки выбивалась огненная, в колечках прядь волос. - Ты обещал прийти раньше? Почему не пришел? Перманент делал?
Андреич молчал. Поднял руку, хотел, видимо, спрятать под шапку выбившуюся прядь, но потом раздумал и положил руку в карман щегольского, с шалевым воротником пальто.
- А мне начхать на твой перманент, понял?! - крикнул Беседин. - Не нравятся мои порядки - топай в другую бригаду, где можно дуриком. А я потом посмотрю: хватит у тебя в получку с парикмахером рассчитаться?.. Ты тоже, Баклан, можешь отчаливать, если тут не подходит. Не заплачу, не бойся. Кто больше всех орал: "Заработок - поровну! В других бригадах уже так, пускай и у нас так будет!" Значит, отныне один будет вкалывать, другой напиваться, третий перманент крутить, а тетимети - поровну? Так?
- Довольно бы распекать, - спокойно проговорил Костя Байкин. - Ну, задержались, так что? Конец света? Вчера ведь на полтора часа позже ушли. Любишь ты, Беседин, власть показать. Медом тебя не корми…
Беседин прищуренными глазами окинул маленькую фигурку Кости, вытащил зажигалку, чиркнул, поджег потухшую папиросу и только после этого сказал:
- Конец света не произойдет даже тогда, товарищ Байкин, когда нас с вами на кладбище отбуксируют. Понятно? А насчет вашей реплики могу сказать: пока бригадир я, я и буду командовать. Вопросы ко мне есть?
Байкин махнул рукой:
- Хватит. Работать надо.
Беседина взорвало. Он ударил кулаком по ладони, закричал:
- Я буду решать, когда хватит. Я! И никому не позволю устанавливать свои порядки! Чем мы заслужили славу? Горбом! Горбом, понятно?! Так что ж теперь - все к черту? Не выйдет! Не позволю. - Он вдруг перешел на шепот. - Или, может, я вам уже не подхожу? А? Так, пожалуйста, завтра же могу пойти к начальнику и сказать: "Беседин больше не бригадир. Довольно". Хотите этого?
Молчание длилось слишком долго. Беседин опять спросил:
- Не подхожу, может, а? Другого хотите?
- Ну что вы, Илья Семеныч? - тихо проговорил парень с каким-то неприметным лицом. - Куда ж мы без вас?..
Марк и раньше обратил внимание на этого парня. Когда Беседин распекал остальных, этот смотрел на бригадира безотрывно, все время кивая головой, точно поддакивая. "Подхалим", - подумал про него Марк.
- Вы можете высказаться и громче, товарищ Езерский, - обратился к нему Беседин. - Я слушаю вас.
- У него от страха голос пропал, - усмехнулся Байкин. - Может, тебе водички дать, Харитон?
- Я и без водички скажу. - Езерский зло посмотрел маленькими черными глазками на Костю, часто-часто заморгал. - Ты вот храбришься, а подумал над тем, что будет, если Илья Семеныч уйдет? Что будет, а? Молчишь? Не знаешь? А я предвижу. Поставят, к примеру, бригадиром тебя. И что получится? Будут говорить: "Бригада Байкина". А кто такой Байкин? Кто его знает, этого Байкина? Сейчас становится, к примеру, на прикол англичанин. Капитан идет к начальнику и начинает: "Есть сварочные работы. Срочно. Прошу бригаду Беседина". Правильно, товарищи? Правильно! И нас бросают на аврал. А что такое аврал? Это вот что! - Езерский быстрыми, почти неуловимыми движениями потер большим пальцем по указательному. - Правильно?
- Правильно! - сказал Байкин. - Ты и во сне рубли считаешь. Кто тебя, жмота, не знает!
- Я; между прочим, не слыхал, чтобы, к примеру, Байкин хоть раз от рублей отказывался, - ядовито заметил Езерский.
Беседин неожиданно взмахнул рукой:
- Хватит! Ты, Харитон, неправ: Байкина тоже знают. И Думина знают, и Андреича, и Баклана… Всех знают в нашей бригаде. Всех! Потому что бригада на виду. Каждый из нас своим горбом славу завоевывал. И говорю вам последний раз: если работать - так работать. А нет - Беседин дело себе найдет. На этом дебаты сейчас закончим. Вот тут новый товарищ к нам пришел - Марк Талалин. Сварщик. Тоже докер - с юга приехал. Знакомьтесь.
Первым к Марку протиснулся Харитон Езерский, протянул ему руку, но Думин, возвышающийся над Харитоном почти на полметра, бесцеремонно оттиснул его, сказал Марку:
- Климом меня зовут. А вот это - Костя Байкин, это - Дима Баклан, птицы такие, конечно, и на юге водятся. Вот этот, огненный, - Андреич. Андреич, как твоя фамилия?
- Закостиневсков, - ответил рыжий сварщик.
- Слыхал, Марк? Проще десяток шпангоутов приварить, чем выговорить такое. Ты его по-нашему - Андреич. Он привык. Как у вас там, на юге, сейчас - тепло?
- Тепло, - ответил Марк. - Теплее, чем здесь.
- Ничего, привыкнешь и к нашему климату. Человек ко всему привыкает…
Беседин сказал:
- Ну, пора. Айда все по местам.
Он дождался, пока последний сварщик спустился в трюм, протянул Марку записку:
- Иди прямо к начальнику цеха. К начальнику, понял? К Борисову. В отдел кадров - потом. Может случиться так, что наткнешься на парторга, ему записку не отдавай. Неприятный тип… Бывший летчик, а корчит из себя божью коровку. И недолюбливает меня - почему, сам не знаю. Безрукий он, комиссар наш, - узнаешь сразу. Ты все понял?
- Все понял, - ответил Марк.
- Ну, давай. На работу завтра к семи. Начинаем-то по правилу с восьми, но…
- Я все понял, - повторил Марк.
3
Он шел вдоль берега и как бы впитывал в себя все звуки, рождающиеся на кораблях и реке. Ему вдруг захотелось сейчас же, вот в эту минуту, окунуться в беспокойную жизнь докеров, слиться со всеми этими звуками, к которым он привык почти с детства и без которых не мог существовать. Гудки катеров, сигналы автокаров, выкрики людей и шум реки - все это казалось знакомой песней, близкой и понятной. Вчерашние тревоги отступили как-то сами по себе, поутихла душевная боль. "Все будет хорошо, все будет хорошо", - думал Марк.
…В кабинете начальника цеха сидели двое: один - в расстегнутом кожаном реглане, уже стареньком, изрядно потертом, другой - в сером комбинезоне, тщательно отглаженном и застегнутом на все пуговицы. Из-под воротника комбинезона виднелся узел галстука.
Оба сидели на диване рядом, и Марк, прикрыв за собой дверь, остановился в нерешительности. Тот, что был в комбинезоне, спросил:
- Вы к кому, молодой человек?
- К начальнику цеха, - ответил Марк.
- Я начальник цеха… По какому делу?
Марк подал записку от Беседина. Начальник скользнул по ней взглядом и сразу протянул человеку в реглане:
- Смотри, Петр Константинович, Беседин не только мастер высшего класса, он еще и прекрасный организатор. - Начальник рассмеялся. - Мы тут ломаем с тобой головы, где раздобыть хоть одного сварщика, а Беседин…
Марк заметил, что Петр Константинович взял записку левой рукой и, прежде чем поднести ее к глазам, легонько прижал к груди и распрямил. Правая его рука лежала на коленях. Красивые, чуть бледные пальцы были неестественно согнуты.
"Протез, - подумал Марк. - Это, значит, парторг".
Перехватив взгляд Марка, Петр Константинович сказал без улыбки:
- Чужая.
И только после этого прочитал записку бригадира.
- Давно работаете сварщиком? - спросил начальник.
- Давно, - ответил Марк.
- О-о! - начальник взглянул на парторга, весело подмигнул ему и указал Марку на стул. - Садитесь, молодой человек, садитесь. И знаете что, расскажите-ка о себе немножко… Откуда вы, где трудились, как попали к нам на Север… Послушаем, Петр Константинович?
Марк сел и опять, как-то совсем невольно, посмотрел на неживую руку парторга. Потом перевел взгляд на его лицо. Петру Константиновичу было, наверно, лет сорок. Смуглый, с густой черной шевелюрой, с высоким лбом и тяжеловатым подбородком - лицо его можно было бы назвать красивым и мужественным, если бы не глаза. После контузии в сорок четвертом они у него долго слезились, потом это прошло, но глаза всегда оставались чуть влажными. В них затаилась какая-то душевная боль. От этого и лицо казалось постоянно грустным. Человек, впервые встретившийся с Петром Константиновичем, невольно начинал ему сочувствовать. Петра Константиновича Смайдова это раздражало, но он умел свои чувства носить в себе. Это было отпечатком бывшей профессии летчика: на земле часто не хватало времени излить перед близкими людьми душу и приходилось разговаривать с самим собой, когда и земля, и люди оставались далеко.
Все это не значило, что Смайдов был замкнутым и нелюдимым, каким он некоторым казался. Был он обыкновенным человеком, если не считать необыкновенными многие его личные качества, присущие людям такого склада, как он.
…Марк рассказал о себе и показал свою трудовую книжку.
- Хорошо. - Начальник подвинул ему чистый лист бумаги и ручку. - Пишите заявление. Так и пишите: прошу направить в бригаду Беседина.
- Да, - кивнул головой Марк, - в бригаду Беседина.
- Товарищ Талалин, - неожиданно спросил Смайдов, - скажите, вы Беседина знали и раньше? Почему вы решили идти именно к нему?
Марк пожал плечами.
- Нет, Беседина я раньше не знал. Друзья познакомили. А с кем работать - мне все равно. Лишь бы работать. К тому же, говорят, Беседин хороший сварщик.
- Мало сказать - хороший! - заметил начальник цеха. - Сварщик высшего класса! Вам повезло, товарищ Талалин. Давайте заявление, черкану резолюцию. Насчет общежития - с Бесединым. Он устроит. Он все устроит.
- Можно идти? - спросил Марк.
- Да, пожалуйста.
Он взял заявление и направился к двери. В самую последнюю минуту оглянулся, сказал:
- До свидания.
Начальник приподнял руку и улыбнулся. Смайдов только кивнул. И даже не взглянул в сторону Марка. А когда тот вышел, поднялся с дивана, раза два-три прошелся по кабинету, потом раздумчиво проговорил:
- Сварщик высшего класса… А человек?
- Ты о ком? - спросил начальник. - О Беседине?
- Да, о Беседине. Кто, по-твоему, он?
Начальник удивленно приподнял брови.
- Странный вопрос, Петр Константинович. Передовой рабочий, самый передовой. Разве тут может быть другое мнение?
Смайдов ответил не задумываясь:
- Может. Если, конечно, смотреть не только на показатели: двести двадцать процентов плана… А его внутреннее содержание? Или, как любят говорить, его духовный мир?
Василий Ильич улыбнулся.
- Ведь человек буквально горит на работе! Попробуй заставить тунеядца не разогнуть спины пятнадцать часов кряду. Получится? Получится, а? Нет, дорогой мой парторг, для этого нужно сильное горючее. Скажешь, деньги? Так у Беседина их побольше, чем у нас с тобой. Наверно, хватает…
Казалось, начальник убедил Смайдова, и ему ничего не осталось, как согласиться. Но вдруг он сказал, как будто отвечая на свои какие-то мысли:
- Да, сложный вопрос. И спорить нам, наверно, придется, Василий Ильич.
Он сухо кивнул и вышел из кабинета.
Каждый раз, когда Петр Константинович не мог потушить раздражения, он направлялся к реке и брел по набережной, заставляя себя успокоиться. Плеск волн, привычный гул рабочей жизни реки действовали на него умиротворяюще, и не проходило и двадцати минут, как Смайдов чувствовал облегчение. Раздражение исчезало.
Иногда вот здесь, у реки, совсем неожиданно Петра Константиновича охватывала необъяснимая радость. Она накатывалась мгновенно и почти без всяких ассоциаций. Увидит Смайдов пийирующего на воду серого баклана, услышит перезвон склянок на траулере, взглянет нечаянно на бурунный след, оставленный глиссером, - и вдруг ему начинает казаться, что вот только сейчас он увидел мир живыми глазами, тот мир, из которого тогда он едва не ушел навсегда. Он снова вспоминал ту страшную ночь, когда он лежал в мертвой тундре под обломками самолета, и вновь (в какой же раз!) переживал великое счастье своего бытия: его, Смайдова, могло ведь уже не быть, а он был, он есть, видит и слышит жизнь и сам остается частью этой жизни…
4
В ту зиму Смайдов летал на санитарной машине по стойбищам и ненецким кочевьям. А кто не знает, что такое полеты в тундре зимой?! Ни трасс, ни стоянок, ни ориентиров - кругом окоченевшее море снегов, стынущее от лютой стужи безокоемное хмурое небо и пурга за пургой, вьюга за вьюгой. А стойбища оленеводческих бригад - и за пятьсот и за шестьсот верст друг от друга, и в стойбищах люди так же, как везде, веселятся, работают, болеют и рожают детей. И нужны им не только хлеб да консервы, сахар да патефонные пластинки, но и врачи. Терапевты, хирурги, акушеры. Врачи, которых должны доставлять летчики.
Самым поразительным пилоту санитарной авиации Смайдову казалось то, что врачи оленеводам нужны именно тогда, когда нет летной погоды. Закрутит пурга, завьюжит, начнется такая свистопляска, что исчезнут и земля, и небо, и вот уже тут как тут радиограмма: "Жена оленевода Ясывея никак не может разродиться, срочно доставьте врача…" Или: "Старик Хосей сломал ногу, срочно шлите хирурга".
…Третьи сутки выла пурга. Дежурные экипажи азартно резались в "козла" и шахматы, механики изредка выходили к машинам проверить крепление и через пять минут возвращались назад - не то люди, не то снежные бабы. Сквозь стук костяшек летчики прислушивались к тонкому писку морзянки за стеной: вдруг вызов? Потом на время успокаивались: вызовов, слава богу, не было. Может быть, и не будет?..
Радистка вошла совсем незаметно, остановилась неподалеку от двери и осипшим голосом изрекла:
- Из стойбища Торсяда радиограмма…
Никто не поднял головы. Никто на нее не взглянул. Будто ничего не слыхали. Костяшки опускались с таким грохотом, что заглушали вой пурги за окном.
- Торсяда срочно просит выслать хирурга, - не повышая голоса, сказала радистка. Она знала, что ее слушают. Она видела это по напряженным лицам летчиков. И закончила совсем тихо: - Олени помяли мальчишку Торсяды. Мальчишка при смерти.
И сразу наступила тишина. Она продолжалась очень долго - целую минуту!
Нарушил ее синоптик. Он сказал уверенно, твердо:
- О вылете не может быть и речи. Я не подпишу погоду. Потому что погоды нет.
Командир отряда подошел к окну, поцарапал ногтем по заиндевевшему стеклу, прислонился к нему лбом и застыл. Летчики молчали.
- Ясно? - то ли спросил, то ли подтвердил свои слова синоптик.
Командир отряда резко повернулся и, не сдержав раздражения, бросил:
- Да заткнись ты!..
И - Смайдову:
- Петя…
- Я вас понял, товарищ командир!
Через тридцать минут он был уже в воздухе.
Маленький самолет бросало так, словно это была не машина, а спичечная коробка, попавшая в поток смерча. Косые струи снега сразу же залепили фонарь. Смайдов открыл окошечко, но видимость от этого не улучшилась.
Он даже не видел земли, хотя знал, что она страшно близко - двадцать пять - тридцать метров. Один мощный поток мог швырнуть машину вниз - и тогда конец.
Он полез вверх. На высоте трехсот метров стало светлее и спокойнее. Смайдов посмотрел на рядом сидевшего хирурга и пальцем ткнул в компас.
- Этот товарищ не подведет! - крикнул он. - Понятно?
- Понятно. - Хирург вяло улыбнулся, повыше приподнял меховой воротник. - Будем надеяться…
Так они летели часа полтора. Раза два или три Смайдов пытался поближе подойти к земле, снижал самолет до полсотни метров, но земля не проглядывалась: сплошная снежная муть и ничего больше. Машину швыряло с такой силой, что захлебывался мотор. В один из таких моментов машину вдруг резко бросило вверх и тряхнуло так, будто на нее налетел страшный шквал. Не успел Смайдов взглянуть на приборы, как новый мощный поток швырнул самолет на правое крыло и потом с такой же силой бросил его вниз. Мотор захлебнулся. Смайдов толкнул сектор газа вперед, но все уже было ни к чему. Винт, разбивая снежные хлопья и чертя круглую радугу, остановился. Машина падала. Беспорядочно, стремительно, словно проваливаясь в бездну. И совсем не слушалась рулей.
Летчик успел открыть фонарь, крикнул хирургу:
- Сбрось ремни!
Он не слышал треска, он не почувствовал даже боли. Ему показалось, что в последний миг он увидел вылетающее из кабины неуклюжее тело хирурга, но и это не задержалось в его сознании. Навалилась густая, как вар, тишина.
Смайдов пришел в себя ночью. От нестерпимой боли в правой руке и еще чего-то. Кажется, от прикосновения к лицу чего-то горячего. Горячего и влажного.
Он открыл глаза. Две маленькие яркие звездочки глядели в его зрачки и были от него так близко, будто висели над самой головой. Потом звездочки погасли, но сразу же снова зажглись. И так несколько раз.
И вдруг он ясно разглядел острую морду зверька. Песец наклонился и горячим языком лизнул его в щеку. Смайдов вздрогнул, песец прыгнул в сторону, исчез в темноте. А летчик продолжал лежать неподвижно, еще ничего не вспомнив, еще ничего не осознав. Хотелось пить, хотелось сбросить с себя какую-то тяжесть, но тело было точно парализовано. И не только тело - и мысли. Они были вялы, безжизненны, ни на чем не останавливались. Даже острая, с каждой секундой все усиливающаяся боль в руке воспринималась как нечто отвлеченное, будто это была чужая боль.
Он попытался пошевелить пальцами, но не почувствовал их. Тогда сделал слабую попытку приподнять руку, однако и этого ему не удалось: рука была плотно придавлена к мерзлой земле.
Он снова закрыл глаза.
Пурга прекратилась. Над тундрой повисла полярная ночь - целая вечность призрачной тьмы и лютой стужи. Стужа ползла с далеких гор, ее несло от громады льдин, забивших бухты и заливы, ею веяло сверху, от стылого неба.
Смайдов ничего не чувствовал. Вернее, все, что окружало его, находилось вне его сознания. Хотя в каких-то глубинных уголках мысли все чаще появлялась тревога: почему он ничего не ощущает? Почему все окружающее так нереально? Как случилось, что он вышел за грань привычных восприятий?
Усилием воли он заставил себя сбросить оцепенение и сразу все вспомнил: пурга, катастрофа, хирург.
- Доктор!
Тундра молчала.
Превозмогая слабость и боль, Смайдов приподнял голову, огляделся. От снега шел слабый свет, такой же слабый, как свет от далеких звезд, но все же Петр смог разглядеть следы катастрофы: вздыбленный фюзеляж, измятые обломки крыльев, кусок винта и прямо над собой чудом уцелевший мотор. От картера не отлетел ни один цилиндр, только через пробитое ребро торчал кусок коленчатого вала. А в двух-трех метрах - надвое расколовшийся стабилизатор, будто нарочно поставленный торчком. Он почти до верхней кромки был занесен снегом, и Петр подумал, что, если бы стабилизатор упал плашмя, снегом занесло бы и мотор, и его самого.