- Я ответственности не боюсь, Андрей Никитич, вы не пугайте. А что вы с Бесединым разработали системку - это секрет только для вас.
- Ты не плети, Емеля! - это уже выкрикнул, не сдержась, Беседин. И сжал кулаки, будто готовясь к драке. - Личные счеты сводишь? - И в зал: - Он никак обиды не может забыть: надеялся, что станет начальником цеха, а оно не вышло. Пригласили какого-то Беседина. Вот и личные счеты.
Если бы Игнат вступил в перепалку, Илье стало бы легче. Тогда он тоже мог бы выплеснуть из себя все, что накипело за эти минуты… Но Игнат даже не взглянул в его сторону, будто Ильи здесь и не было. Пустое место.
- Нет, дорогие товарищи, - сказал Игнат, - совесть моя, совесть коммуниста и бывшего солдата, не позволит мне поднять руку за такого кандидата в депутаты. Не позволит, товарищи. А кривить душой я не привык. Не тому моя партия меня учила.
Он взял второй костыль, не спеша пристроил его под мышкой и устало побрел на свое место. И пока брел, стараясь не стучать костылями, зал молчал. Беседин на мгновение даже подумал, что вот, дескать, и оскандалился этот безногий тип, сел в лужу и брызги пошли. Какой же дурак поддержит его, если он не только Беседина, но самого Климова…
Но уже в следующую секунду зал словно взорвался аплодисментами.
- Хорошо, Игнат!.. Молодец!.. Правильная твоя совесть, Игнат!..
Эти выкрики, этот шум и гам долго стояли в ушах Беседина. Давно все утихло, к трибуне уже подходили два или три человека, горячо о чем-то говорили, но Илья ничего не слышал. "Правильная твоя совесть, Игнат!.." Это давило на мозг, как груз, который никак не удавалось сбросить.
Но вот до него донесся голос, который заставил его встряхнуться и выйти из оцепенения.
- Если мне разрешат, я скажу несколько слов от имени тех людей, с которыми Илья Семеныч работал много лет.
Людмила стояла в проходе, и сейчас все смотрели на нее. На ее лице не было заметно ни тени смущения, точно она давно уже привыкла вот так запросто приходить на чужие собрания и просить разрешения выступить, стоя на виду у всех. А может быть, люди, сидящие в этом зале, не были ей чужими? Илья заметил, что многие дружески ей улыбаются. Знакомы? Или знают ее понаслышке?
Встревоженный Климов обратился к Людмиле:
- Простите, здесь собрание рабочих и служащих артели, а не доков. Вы, наверное, ошиблись.
- Нет, я не ошиблась, - спокойно ответила Людмила. - Дело в том, что большинство докеров проживает в том районе, где будут проходить выборы. Поэтому мы…
Климов бесцеремонно прервал ее:
- Когда будут проходить выборы, тогда и будете говорить. А сейчас мы только выдвигаем кандидатов. И прошу вас не мешать нашей работе. А вообще, гости, которых, между прочим, никто не приглашал, должны вести себя скромнее… Товарищи, есть предложение перейти к голосованию. Возражений нет?
- Куда перейти-то? - спросил у соседа старик Федосьев. - Куда, спрашиваю, переходить-то будем?
- Сиди, дед, - сказали Федосьеву.
Старик успокоился.
Бесцеремонность Климова обескуражила Людмилу. Те перь она заметно смутилась и растерялась. И не знала, что ей делать: сесть на свое место или уйти совсем.
Кто-то взял ее за руку, легонько потянул и проговорил:
- Ничего, дочка, не горюй. Дай-ка я пару слов…
Это был жестянщик Нефедов. Привстав, он сказал:
- Возражения есть, Андрей Никитич. Ты вот о скромности гостей толкуешь. А о скромности хозяев забыл? Не знаю, как где, а у нас, на Севере, гость - человек почетный. Так почему ж своему гостю мы не позволяем и слова сказать? Да еще какому гостю! Рабочему человеку, знатной сварщице! Негоже так, негоже, Андрей Никитич! Давай-ка, дочка, шагай на трибуну и говори. Нам интересно будет послушать.
И опять - тот же взрыв: "Правильно!.. Дать гостю слово!.. Пускай скажет, как в доках думают!.. Там Беседина получше нашего знают!.."
Климов развел руками.
- Пожалуйста, в принципе я не против… Прошу…
Людмила подошла к ступенькам, ведшим на сцену, и остановилась.
- Я отсюда, товарищи. И очень коротко. Мы узнали о том, что вы будете выдвигать кандидатом в депутаты Илью Семеныча Беседина, всего два часа назад. Бригада Талалина, в которой работал Илья Семеныч, не может поддержать этой кандидатуры. Наша женская бригада - тоже. Клепальщики - тоже. Об остальных я не знаю. Почему мы против избрания Беседина депутатом? Мы полностью согласны с той оценкой, которую дал Беседину Игнат Сергеевич Михайлов. Рвач, бесчестный человек, эгоист - разве такой может быть депутатом? Кроме всего прочего, я только сегодня узнала, что Беседин допустил страшную подлость по отношению к одной из девушек. Это - личное, но подлость всегда остается подлостью. Не думаю, чтобы Беседин требовал каких-то доказательств моим словам: он прекрасно знает, о чем я говорю. И будет молчать, чтобы о его подлости не узнали все… Вот, товарищи, о чем я коротко хотела сказать. А вы уж решайте так, как подсказывает вам ваша совесть…
Людмила медленно пошла к своему месту. И в спину ей, как камнем, Илья яростно бросил:
- Она врет! Все врет! Пускай докажет, какую подлость я допустил! Она сама подлее любого человека! Спросите у нее, как она меняет парней. Сегодня - один, завтра - другой. "Бригада Талалина против!" А кто такой Талалин, вы знаете? Выскочка, карьерист, подлиза. А эта вот - его любовница. Ясно теперь, откуда дует ветер? Пришла сюда воду мутить… Клепает на честного человека…
- Это вы, Илья Семеныч, честный человек?
Дашенька появилась у сцены для Ильи совсем незаметно. То ли он не глядел в ее сторону, то ли ослеп от бешенства. А когда увидел - опешил. Дашенька смотрела ему в глаза - строгая, спокойная, совсем не та Дашенька, которую он знал. Что-то в ней переменилось, а что - Илья не мог уловить. Да он и не пытался ничего улавливать, сейчас ему было не до этого. Каждым нервом он чувствовал, как затаился зал, как из зала пахнуло враждебностью. Провалился бы к черту сквозь землю, чтобы ничего не видеть и не слышать.
- Какой же вы честный человек? - сказала Дашенька. - Вы ведь сами знаете, Илья Семеныч, что вы и есть подлец. И знаете, что Людмила говорит чистую правду. Зачем же вы говорите, будто она врет? Это вы все врете, Илья Семеныч. Потому что вы очень грязный человек, у вас совсем нет никакой честности…
Больше Дашенька не сказала ни слова. Постояла с минуту, глядя на Илью, покачала головой и пошла.
А зал продолжал молчать. И это было в тысячу раз хуже, если бы там кричали, шумели, возмущались. В молчании, окружавшем Беседина, теперь была не только враждебность. К враждебности Беседин за свою жизнь уже попривык и научился или не замечать ее, или платить тем же. Сейчас же он почти физически ощущал глубокое презрение к себе, будто все, кто сидел в зале, вдруг увидели его таким, каким он был в действительности: нечистым, изъеденным ржавчиной себялюбия, грубым и бесчеловечным. Даже его изысканный, модный костюм, белоснежная нейлоновая рубашка, сверкающие запонки на манжетах - все это в глазах людей сейчас выглядело омерзительной мишурой, за которой он прятал свою нечистоплотность. Илья это тоже чувствовал каждым своим нервом… "Они все меня ненавидят, - подумал он, - и знают, что в эту минуту и я их ненавижу. Око за око, зуб за зуб… Мне-то что? Я проживу и без них. А они? Не заскулят ли завтра же, когда узнают, что Беседин чихнул на их артель и отбыл в неизвестном направлении? Заскулят! Беседины под ногами не валяются. Вспомнят. Пожалеют, да будет поздно…"
- Значит, так? - сказал он не то самому себе, не то всем, кто там сидел. - Значит, так? Ну, что ж, пускай будет так.
Его пальто и шляпа висели на вешалке здесь же на сцене. Он нахлобучил шляпу на лоб, бросил через руку пальто и быстро сбежал по ступенькам. Скорее, пока проход свободен, пока все еще сидят на своих местах.
- Илья Семеныч! - крикнул Климов. - Беседин!
Беседин с яростью хлопнул дверью и исчез.
ГЛАВА XIV
1
Исчез за перелеском последний домишко маленького аэропорта, и теперь перед Степой лежала белая, как большой лист чистой бумаги, тундра. Небо и тундра - больше ничего. Даже горизонта не было: где-то за сто верст впереди небо спустилось, вниз и тоже стало дорогой, бегущей на край земли. Ровной белой дорогой.
"Вот и встретились мы, однако, - подумал Степа. - Тыщу лет не видались, а будто и не уходили друг от друга - и тундра все такая же, и я все такой же: вон как сердце щемит, когда увидал ее. Того и гляди, слезы потекут от радости…"
Хэнча, близкий родственник Степы, сказал, будто оправдываясь:
- Неделю назад везде тут земля была, снегу совсем не видать, а теперь все кончилось. Зима, пожалуй, идет…
- Пускай идет, однако, - сказал Степа. - Пора ей уже.
- Пускай идет, - согласился Хэнча. - Пора ей уже, ты правильно говоришь.
Хэнча, ненец лет двадцати пяти, такой же маленький и крепкий, как Степа, в новой малице и в новых бакарях (в город ехал, а не куда-нибудь, поэтому и приоделся!), сидел на нартах немножко впереди Степы и поминутно на него оглядывался. Хэнче все интересно: и черное кожаное пальто Степы на хорошем меху, и черная шапка с кожаным верхом, и большой чемодан с блестящими замками. Но особенно интересное - это, конечно, сам Степа. Сидит и молчит… Почему молчит, однако? Ему ли говорить не о чем? Шесть раз - шесть! - Хэнча читал в газете о своем близком родственнике Степане Ваненге. Четыре раза - четыре! - видел в газете его портреты. Ударник коммунистического труда! Сто восемьдесят процентов плана! Вот он кто, Ваненга! Его по газетам вся тундра знает. В стойбище, где живет мать Ваненги, в каждом, поди, чуме газета про Ваненгу есть. Ему бы сейчас говорить, и говорить о себе надо, а он молчит. Чего молчит, однако?
Хэнча спросил:
- Ты в тундру надолго ли?
- Отпуск у меня, - ответил Степа. - На два месяца. Хорошо в тундре?
Хэнча удивленно взглянул на Степу: сам, что ли, не знает? Как в тундре плохо может быть? Тундра небось не город, где шум-гам. В городе не привыкнешь, там все не так. Чудно там. В тундре человека встречаешь, говоришь ему: "Здравствуй". Человек тоже отвечает: "Здравствуй". Все правильно. А вот когда Хэнча первый раз попал в город, над ним смеяться начали. Пошел он по улице, а там людей - тысяча! "Здравствуй, - говорит Хэнча одному. - Здравствуй, - говорит другому, и третьему, и четвертому. - Здравствуй".
Пока с пятым здоровался, два человека мимо прошли, не успел Хэнча поприветствовать их. Обидятся, решил Хэнча. И побежал догонять. Догнал, схватил за руки, сказал: "Здравствуй, однако. И ты, здравствуй тоже". Те смотрят на него и друг на друга смотрят. Потом один спрашивает у Хэнчи: "Ты давно в вытрезвителе был?"
Хэнча обрадовался: не обиделись. Поговорить даже захотели. Ответил вежливо: "На олешках приехал я. Стойбище Вуквутагина знаешь? Оттуда. Шибко ветер в лицо бил, потому долго ехал. Айда в чайную чай сидеть? Там говорить будем".
И тогда они смеяться начали. Громко смеяться. Так, что народ собрался. Не ругали Хэнчу, но все равно обидели. Ушел он…
Вот как в городе. А Ваненга спрашивает: "Хорошо в тундре?"
Хэнча сказал:
- Олешек в нашем колхозе, знаешь, сколько теперь? Куда тебе знать-то! Сам председатель Вуквутагин, поди, не знает. Клуб есть, дворец называется. Там каждый вечер кино, а не то - танцы. Весело, однако. Ты почему не совсем в тундру едешь?
- Когда-нибудь совсем приеду, - ответил Степа. И вдруг спросил: - А Райтынэ как живет?
И не хотел спрашивать, боялся, но само как-то вырвалось. Хэнча небось подумает: "Ты из-за Райтынэ и в тундру-то едешь…" А он вообще едет. Домой К матери. Сто лет, поди, не видел ее - разве не соскучишься! И все сто лет не видал, не только мать.
Хэнча ответил:
- Живет Райтынэ - чего ей не жить! Вынукан, зоотехник-то наш, как песец за леммингом, бегает за Райтынэ. Скоро, говорит, свадьбу буду делать. Он, Вынукан-то, шибко вверх побежал. Председателем колхоза, говорит, скоро буду. Вуквутагин, мол, хороший председатель, да не совсем грамотный… Теперь, если собрание, Вынукан первым за президиум садится.
Хэнча поднял хорей, крикнул на оленей:
- Ой-е! Пошли быстро!
Он хотел еще о чем-то рассказать, но услышал: Ваненга поет. Без слов поет. Как ветер в тундре - тягуче и жалобно… "Ладно, - подумал Хэнча, - пусть поет. Дорога длинная, почему человеку не петь?"
2
Два дня они ехали по тундре. Два дня и две ночи, изредка останавливаясь, чтобы дать отдохнуть оленям.
И вот приехали.
Сам Вуквутагин, председатель колхоза, вышел их встречать. Все, пожалуй, вышли. Все стойбище-поселок.
Шумно стало, как в городе. Даже радио - мощный репродуктор - вытащили на улицу, и оно орало так, будто в далеких горах Бырранга началось землетрясение. Олени удивленно вытягивали морды, прислушивались: не пурга ли большая идет? Собаки будто взбесились - лают, визжат, бросаются под ноги. Детвора тоже словно с ума посходила - такого крика тундра давно не слыхала.
Остановив оленей, Хэнча во весь рост поднялся в нартах и сказал первую речь:
- Я, Хэнча, - он ударил себя в грудь, - привез Ваненгу. Вот он, Ваненга. Ударник, однако, коммунистического труда. Я привез!
Больше он ничего не сказал. Довольно и этого. Теперь, когда речь зайдет о Степане Ваненге, все будут начинать так: "Они приехали вдвоем - он и Хэнча. Хэнча привез его на своих нартах…"
Степа не знал, что делать. Ошеломленный, растерявшийся, он вылез из нарт и неуклюже переминался с ноги на ногу. Какой-то любопытный мальчишка подошел к нему, потрогал кожу реглана. Потом заглянул в нарты. На него крикнули: "Ты чего там?" Мальчишка убежал.
Вуквутагин поднял руку, сказал:
- Тихо!
И сразу все смолкло. Радио выключили. И Степе стало совсем худо: что же делать? Говорить надо? А о чем говорить? Не станет же он кричать, как Хэнча: "Я, Ваненга, приехал в тундру!"
Но тут он увидел мать. Она бежала к нему по снегу, прижимая руки к груди: боялась, наверное, что у нее выскочит сердце. На ней была новая малица, новые бакари, а на голове - теплый пуховый платок, который Степа прислал ей из города.
Вуквутагин сказал:
- Кунракай, твои собаки дерутся!
В стойбищах собаки всегда дерутся, на то они и собаки. Даже мальчишки никогда не обращают на это внимания. А тут все закричали:
- Смотрите, собаки Кунракая дерутся!
И все начали смотреть на собак. Потому что нехорошо мешать встрече матери и сына после долгой разлуки - пусть они будут только вдвоем, им так надо.
А через час в чум Ваненги начали сходиться гости. И кого мать пригласила, и кого не пригласила - шли все, Кругом рассаживались на полу, закуривали трубки, молча смотрели на Степу.
В чуме (и не чум это совсем, а настоящий деревянный дом с шиферной крышей! Но какой же уважающий себя ненец дом назовет домом!) было просторно - мебель в тундре не в большом почете. Есть, конечно, красивый комод, в нем - оленья упряжь, песцовые шкурки, кулемки и все самое необходимое; есть кровать, большей частью она без дела стоит в углу, покрытая скатертью. Потому что скатерть купили, а про стол вначале забыли и потом никак не могли вспомнить. Ну, стулья еще, рядышком стоят вдоль одной стены. Если кто хочет - может сесть на стул, пожалуйста, никому это не запрещается. Однако ж разве на стуле долго усидишь? Ноги болят, спина болит, все тело, как не твое. На полу или на земле куда как лучше!..
Степа все время смотрел на дверь - здоровался с теми, кто входил. И каждому говорил:
- Садись, однако.
А сам ждал: вот сейчас он и увидит ту, о которой все время думал, кого никак не мог забыть. Какая она стала? Что он ей скажет? Что она ему скажет? И почему он ее до сих пор не видел? Или она не хочет встретиться с ним?
Вынукана он видел. Мельком. Когда только вылез из нарт. Вынукан стоял в стороне, держа за ошейник большую собаку. Он был в кухлянке, в мохнатых унтах, а на голове у него - меховой кожаный шлем, как у летчиков. Взглянув на Степу, Вынукан сразу же скрылся. Не захотел подойти. Сюда, наверное, тоже не придет.
И хорошо, что не придет. Потому что чум хотя и большой и много в нем места, однако ж вдвоем им тут будет тесно…
Но он пришел.
Вместе со своей большой собакой. Переступил порог и, ни на кого не глядя, сказал, показывая собаке место в углу:
- Лежи там, Манту!
Собака послушно легла, положила морду на лапы и закрыла глаза.
Только тогда Вынукан сказал:
- Здравствуй, Ваненга.
- Здравствуй, Вынукан, - ответил Степа. Но не сказал, как всем: "Садись, однако". Потому что садиться уже было некуда, а стоять у двери - чего ж там стоять. Ну, поздоровался - спасибо. Теперь можно и уходить.
Степа крикнул матери в другую комнату:
- Давай те бутылки, в которых коньяк! И чашки давай!
Тогда Вынукан проговорил:
- Я пришел к тебе в гости, Ваненга.
- Вижу, - Степа кивнул головой. - У меня сегодня много гостей. Ты маленько опоздал, Вынукан. Где ж ты теперь сядешь?
- Я сяду рядом с Вуквутагином, - сказал Вынукан. - Или рядом с тобой, а Тимофей подвинется. Тимофею не обязательно сидеть рядом с хозяином чума.
Кто-то из гостей поддержал Вынукана:
- Вынукан - зоотехник. Тимофей должен уступить ему место.
И вот Вынукан сидит рядом со Степой. Локоть к локтю. Пьет коньяк, есть колбасу и сыр, которые Степа привез из города. И, захмелев, кричит на весь чум:
- В моем колхозе олени совсем не болеют. Правильно я говорю, председатель? Я сделал так, что они не болеют. Наука!.. Раньше в тундре почти не было ученых ненцев. Теперь есть. Я - ученый, Кунракай в колхозе "Север" - ученый, и еще есть, хотя совсем мало. Ученых везде мало. Правильно я говорю, люди?
Все молча кивают, дескать, правильно. А Степа негромко замечает:
- Ты Вынукан, зоотехник. Это хорошо. Но ты - не ученый, однако. Ученый - это профессор, доктор, ассистент.
- Ученый - это ассистент! - дружно подхватывают гости. - Ученый - это доктор.
И думают: вот молодец Ваненга. Все знает. Ударник, однако, коммунистического труда. А Вынукан - хвастун. Он всегда кричит: "Я ученый!"
Вынукан сказал:
- Я - не ученый? У меня - диплом!
- У него диплом, - подтверждает Вуквутагин. - Это правильно, я сам видел.
Вынукан торжествует: у кого еще есть диплом? Может, у Ваненги есть? Пусть покажет!
Он, конечно, не говорит об этом, но каждому и так ясно: Вынукан - ученый, а Степан, хоть и ударник коммунистического труда, однако не ученый. Уй как плохо, что Степан - не ученый! Сейчас бы утер сопли Вынукану. А так вот приходится молчать: что ж поделаешь?
И Степа молчит. Долго молчит, глядя на опечаленную мать. Правда, по ее лицу Степа видит, что она все равно им любуется и ни на какого ученого Вынукана его не променяет, но все же ей, конечно, хотелось бы, чтобы сын был таким же ученым, как и Вынукан…
Степа спросил у Вынукана:
- Ты давно говорил, что будешь учиться в институте. До сих пор не учишься?
Вынукан снисходительно засмеялся:
- В институте? Ты знаешь, что такое конкурс?
Все гости посмотрели на хозяина: знает ли он, что такое конкурс? Ответит ли? Вынукан - хитрый, нарочно придумал такое ученое слово, чтобы Ваненга не ответил.
Степа сказал:
- Знаю.
Твердо сказал, от этой твердости всем стало легче и радостнее. Ай да Ваненга! Все знает, однако!