- Дурочка! - захохотал Илья. - Треска любит, где глубже, человек - где лучше. Древний, как наш грешный мир, закон. Поняла? Говоришь, хочешь снова стать сварщицей? Как те? Ты, наверно, думаешь, здесь все сварщики заколачивают, как Илья Беседин? Не доросли! Скажи какой-нибудь замухрышке с маской на поясе: давай, мол, местами меняться: ты - в ресторан, я - в доки… Голову наотрез - от счастья рехнется! Эх ты, фантазерка! Они, которые с масками, завидуют тебе знаешь как? Сам слыхал, что говорят: тепло, мол, светло и мухи не кусают, а грошики сами в карман плывут. Известное дело - ресторан! Не какой-нибудь там гадюшничек… Вот так… А ты…
Илья был убежден, что все так и есть, как он говорит, и эта его непоколебимая убежденность как-то рассеяла Маринины сомнения, убаюкала ее совесть и гордость. Тревога прошла, стало немного легче. Она была благодарна ему за то, что он сумел хоть на время снять с нее тяжесть, которая так давила.
И Беседин это почувствовал. Почувствовал - и не захотел упускать случая сделать тот решающий шаг, какой не мог сделать до сих пор из-за неуступчивости Марины. Когда человек мечется, дорожка к его сердцу открыта. Давай, Беседин, другого такого случая может и не быть…
Он сказал:
- Смотрю я на тебя, Маринка, и, знаешь, о чем думаю? По жизни уж слишком много бурь проносится. И если человек один - сметет его. А у меня, гляди, какая спина широкая! Спрячься за нее - как в тихой бухте будешь!
Он обнял ее, привлек к себе сильными руками. И ей действительно показалось, что она сможет укрыться за его спиной от житейских бурь. Или она хотела обмануть себя? Уйти от самой себя?
4
- Пойдем к тебе, - сказал Илья. - Три дня ведь не видались, неужто не соскучилась?
- Ко мне не пойдем. - Марина упрямо мотнула головой. - Если хочешь - погуляем у реки.
- Гулять при таком холодище? Ты не в духе, Машенька. Может, опять какую-нибудь золушку в беретике встретила?
Марина с минуту помолчала, потом тихо проговорила:
- Встретила, Илья. Только не золушку в берете…
- А кого же?
- Юность свою. - Она грустно улыбнулась. - И детство.
- Ну? Это здорово! И как она выглядит, твоя юность?
Марина в его голосе услыхала насмешку, хотела ответить резко и грубо, но удержалась. Сказала тусклым голосом:
- Это только мое, Илья. Не касайся его.
- А может, мне интересно… Может, юность твоя в штанах, а я ведь человек ревнивый.
Он пьяно хохотнул, обнял Марину за плечи, притянул к себе.
- Оставь, - попросила Марина.
Но Илья не слушал, не отпускал. И уже не смеялся. Ему вдруг показалось, что в нем проснулось какое-то новое чувство к Марине, которого он прежде не испытывал. Это не было обычным желанием обладать ею -: сейчас что-то совсем иное входило в него: негрубое, почти нежное. Он прижал голову Марины к своему плечу и стоял молча, удивленно прислушиваясь к самому себе. Даже закрыл глаза: так было легче - хоть на миг остаться с самим собой.
Потом тихонько потерся лбом о ее теплый висок, сперва об один, потом о другой. И проговорил чужим, приглушенным голосом:
- Мария…
- Отпусти меня, Илья, - снова попросила Марина.
Она тоже уловила что-то необычное, почувствовала в нем какую-то перемену, но не придала этому значения. Наверно, потому, что знала только одного Илью, знала таким, каким он был всегда. И ничего другого от него не ожидала.
Не отпуская ее, Илья спросил по-прежнему приглушенным голосом:
- Мария, скажи, я плохой? Скажи мне прямо, слышишь?
- Ты пьян, Илья, - улыбнулась Марина. - Трезвый ты никогда об этом не спрашиваешь.
- Я не пьян. Не пьян, слышишь? И ничего ты не понимаешь. И я ничего не понимаю… Ну, ладно. Ты не хочешь вести меня к себе? Не хочешь? И не надо. Не веди. Я сам отнесу тебя. Вот так… И не брыкайся.
ГЛАВА V
1
Марк понимал: к нему присматривается не только Беседин. За шутками, которыми перебрасывались с ним сварщики, за простым товарищеским вниманием ("Может, тебе помочь?..", "Маска тебе впору?..", "Хочешь, я дам тебе электродик - высший класс!") он угадывал их настороженность. Они как бы прощупывали его: что это, мол, за птица прилетела в бригаду?..
Марк не смущался. Он не подстраивался, не лебезил, ни перед кем не кривил душой и сам потихоньку наблюдал за своими новыми друзьями.
Таких, как Харитон Езерский или Костя Байкин, узнать было нетрудно. Все у них наружу, никаких загадок. Первый - угодник, второй - немножко бунтарь.
Антиподы, они питали друг к другу острую неприязнь, но Харитон старался внешне ее не проявлять. Костя же так не умел. Это была прямая и открытая натура, за что одни любили его, другие терпеть не могли. Костя не обращал на это внимания. "Каждый должен оставаться самим собой! - говорил он. - Иначе мы будем не людьми, а харитонами".
Труднее всего Марк понимал Беседина. Илья никогда и ни перед кем до конца не раскрывался. В порыве откровенности он говорил Марку: "У меня, брат, сложная натура. Я и сам не всегда понимаю, кто я есть".
Беседин много читал. Каждый месяц его личная библиотека пополнялась не меньше чем десятком книг и журналов. По книгам, которые стояли у него на полках, о его вкусах сказать было нелегко. Ремарк, Стейнбек, Тендряков, Скотт, Эренбург, Паустовский, Джек Лондон… Илья знал биографии этих разных писателей и о каждом из них говорил:
- Здорово! Черт знает, как устроены у них мозги, у этих людей, схватить человека за душу - это ж уметь надо!
Но, пожалуй, больше всех Илья любил Джека Лондона. Полное собрание его сочинений он прочитал от корки до корки. Здесь Беседин чувствовал себя в своей стихии. Как-то Костя Байкин, тоже много читающий, сказал бригадиру:
- Знаешь, все-таки Джек Лондон маленько расист. Согласен?
- Ты что, обалдел? - Илья взглянул на Костю так, будто перед ним и вправду сидел сумасшедший. - Джек Лондон - расист! Ха! Да он с индейцами под одним одеялом спал. Сырую рыбу с ними жрал, с голоду с ними пух на Клондайке. Чокнулся ты, Байкин, тебе в психлечебницу сбегать бы, пока не поздно…
Костя не обиделся. Убежденно повторил:
- Да, маленько расист. Певец силы белого человека. Белый человек - бог! Всегда побеждает. И вообще сила, по Джеку Лондону, - все! Сила и деньги.
- Ах, вон ты о чем! - Беседин помолчал, сжал кулак и долго на него смотрел. - Сила и деньги, говоришь, все? По Лондону? А по-твоему? По-твоему, это что? Ничего?
- Почти ничего, - сказал Костя. - Видимость. Сила, конечно, большое дело, но она не в этом. - Он глазами указал на сжатый кулак Беседина. - Совсем не в этом. О деньгах и говорить не стоит.
Илья искренне рассмеялся:
- Знаешь, Байкин, почему ты так говоришь?
- Потому, что так думаю.
- А почему так думаешь, знаешь? Силы-то у тебя - пшик? - Он презрительным взглядом окинул маленького Костю, повторил: - Пшик! Я вот кулаком по столу грохну - ты со стула свалишься… А это обычное дело: слабый сильному всегда завидует: И пищит, как ты: сила - это ничто!
- Я, между прочим, тебе не завидую, - сказал Костя.
- Врешь, Байкин. Завидуешь. Мне нельзя не завидовать.
Теперь рассмеялся Костя:
- Ну и любишь ты себя, Илья! Тебе бы раджой быть… Наверняка приказ по своему княжеству издал бы: "Всем моим подданным ежедневно от четырнадцати до пятнадцати тридцати любоваться моей силой и красотой!" Издал бы такой приказ?
Беседин сказал:
- Нет. Я от четырнадцати до пятнадцати тридцати вызывал бы к себе Костю Байкина и вот этим кулаком… Всего по одному разу… И, конечно, уже через неделю Костя Байкин завопил бы: "Сила - это все!"
Костя без улыбки посмотрел на Беседина и проговорил:
- Да, хорошо, что ты не раджа… Было б дело…
Костя ушел, а Беседин, оставшись один, еще долго размышлял над этим разговором. "Щенок! - думал он о Байкине. - Сопливая философия: сила, мол, видимость… У самого душа чуть в теле держится, а тоже воображает".
Беседин не любил Байкина за его строптивость, но все же не питал к нему и особой неприязни, а часто даже покровительствовал ему, хвалил перед начальством. Харитон говорил:
- Напрасно вы, Илья Семеныч, не поставите этого типа на место. Выжить бы его из бригады, поспокойнее было бы. Вредный тип. Напакостит он вам когда-нибудь.
Илья отмахивался:
- Ума у тебя, Харитон, как у мышки. Таких, как Байкин, бояться нечего. Человек он совсем невидимый. Мимо таких пройдешь - и не заметишь, есть ли он вообще или нету. Присматриваться надо. Харитон, не к таким.
И думал в это время о Марке Талалине.
Минуло уже больше двух месяцев, как Марк пришел в бригаду. Вначале Беседин относился к нему так же, как ко всем сварщикам: снисходительно-начальственно. Пытался приблизить к себе. Марк не пошел на это. Не то чтобы чуждался бригадира - просто был с ним ровен, не хуже и не лучше, чем с другими. Беседин стал покрикивать, придираться, показывать власть. Марк спокойно выслушивал, делал то, что надо было делать, а на остальное не обращал внимания. Это выводило Беседина из себя.
И постепенно Илья проникся к Марку если и не чувством вражды, то по крайней мере чем-то близким к этому. Он не мог объяснить себе почему, но теперь ему часто казалось: Талалин - человек, который рано или поздно затмит его славу, вырвет из его рук. Он не замечал за Марком ничего такого, что могло бы подтвердить эту мысль, но и не мог избавиться от нее. "Интуиция, - говорил Илья самому себе. - Шестое чувство…" И на чем свет стоит клял Степу Ваненгу и Саню Кердыша, которые "подсунули" ему сварщика. А Харитону Езерскому, подбадривая себя, говорил:
- Беседина никто не свалит. Надо уметь работать, как Беседин. В чем рабочая слава?
Он подносил электрод к двум стальным листам, которые надо было сварить, зажигал дугу. Ровный, изящный, похожий на бархатную ленту шов ложился на сталь, и даже простым глазом можно было увидеть, что сварены листы навечно.
- Вот в чем! - Беседин снимал маску и смотрел на Езерского. - Ясно?
В середине января со Шпицбергена в порт пришла тревожная радиограмма. Осенью там случайно застрял советский угольщик. По теплому Норвежскому течению его отбуксировали в небольшую бухточку, поставили на зимовку. Неожиданно в бухточку рухнула глыба ледника, помяла подводную носовую часть корабля, один из отсеков дал течь.
Судно оказалось под угрозой гибели. Команда работала день и ночь, но своими силами моряки сделать ничего не могли.
И тогда обратились за помощью к докерам.
Беседин давал сварщикам задание, когда Андреич сказал:
- Не дышите, начальство приближается.
К танкеру, на котором работала бригада, подходил Петр Константинович Смайдов. Обычно он появлялся на; стапелях в полдень, сейчас же только начиналась смена, поэтому Езерский резонно заметил:
- По наши души. Где-нибудь аврал. Бесединцами хотят заткнуть дырку.
Он придвинулся к бригадиру, зашептал:
- Если аврал - без сверхурочных не соглашайтесь, Илья Семеныч! Чтоб не на энтузиазме. Чтоб по всем советским законам.
- Заткнись, прилипала! - оборвал его Беседин. - Без тебя знаю, что делать.
Смайдов подошел, поздоровался с каждым за руку и без всяких околичностей начал:
- Просьба к вам есть, товарищи. На Шпицбергене случилась беда: потерпел аварию угольщик. Работа сложная и срочная. Сами знаете, погодка там сейчас… - Он почему-то взглянул на низкие серые тучи, невесело улыбнулся, добавил: - В общем, там, конечно, весьма неуютно… А помочь надо. Василий Ильич договаривается насчет вертолета. Часа через три-четыре надо вылетать. Всей бригаде. Надеюсь, вы не откажете морякам в помощи?
Минуту или две никто не отвечал. Смайдов стоял, поглядывая на сварщиков. С моря дул ледяной ветер, нес твердую, как железные шарики, снежную крупу, барабанил ею по стальной обшивке корабля. Отсюда не видно было даже огромного траулера, стоявшего на кильблоках в двадцати - тридцати шагах; только короткие, словно выстрелы, вспышки вольтовых дуг пробивали мглу.
- Как это все просто, - сказал наконец Беседин. - У черта на куличках авария, а мы… Там сейчас белые медведи коченеют от холода, товарищ парторг, белые медведи, понимаете?
Смайдов спокойно ответил:
- Понимаю.
- А как же мы? Мы-то ведь люди, а не медведи! Да и как там работать в такую непогодь? Ногой в воду попадешь - конец, нету ноги… Так ведь?
- Так. - Смайдов машинально потрогал свой протез и сказал: - Там, на угольщике, живут наши моряки. На десятки километров вокруг - ни души. Только замерзшие фьорды и ледники. А люди работают…
- А мы что, не работаем? - сказал Беседин. - Слава богу, к нам пока претензий не было.
Работаете вы хорошо, - улыбнулся парторг. - Поэтому к вашей бригаде, а не к другой обратились с просьбой.
- Просьба-то уж больно велика, Петр Константинович, - подал голос Харитон. - Не шутка - на Шпицберген! Одних расходов сколько: тепленького барахлишка подкупить, спиртику прихватить на всякий случай… А у рабочего человека, сами знаете, лишних капиталов не водится.
Смайдов промолчал. Даже не взглянул на Езерского. Только зло подумал: "Торгуются, как купцы…"
- Насколько я понимаю, - проговорил Беседин, - в таких случаях администрация должна предложить поощрение… О себе не говорю - я человек скромный и, как бригадир, более сознательный. Но мой долг беспокоиться о других.
- Чего же вы хотите? - сдерживая нарастающее раздражение, спросил Смайдов.
- Я? - Беседин обвел взглядом сварщиков, словно призывая их разделить с ним недоумение: смотрите, дескать, какой непонятливый человек наш парторг - ему говорят, что для себя лично бригадир ничего не хочет, а он свое… - Я сказал: не о себе пекусь. Но члены бригады…
- Чего же хотят члены бригады? - Смайдов быстро достал папиросу, закурил. Лицо его слегка порозовело от волнения.
- Зачем нервничать, Петр Константинович? - усмехнулся Беседин. - Можно по-хорошему. Лететь на Шпицберген ведь нам, а не вам. Вы вечерком придете домой, там печурка горит, сядете возле нее, журнальчик в руки и… Благодать! А мы… Сами говорите - уюта там мало. И требование товарищей о поощрении, по-моему, законно. Думаю даже так: вы, как партийный руководитель, должны беспокоиться о людях в первую очередь. Разве я не прав? Не прав я, Петр Константинович?
Смайдов сказал:
- Продолжайте.
- Я могу продолжить, - проговорил Езерский. - Насчет беспокойства, о котором сказал наш бригадир. Беспокоиться, собственно, не к чему. Вы, товарищ парторг, вместе с товарищем Борисовым запросто можете решить так: ввиду очень сложных обстоятельств послать бригаду Беседина, скажем, на неделю, а командировочные оплатить за три. И никто возражать не станет. Ну, сверхурочные - это само собой. По закону. Работать ведь будем по-беседински, пятнадцать часов в сутки. Понимаем: нужно. Так я говорю, товарищи?
- Можно мне сказать, Петр Константинович? - спросил Марк. - Можно?
Смайдов пожал плечами.
- Пожалуйста. Хотите дополнить Езерского?
- Хочу дополнить. Если говорить честно, мне сейчас стыдно. За эту торговлю. Не привык я, Илья Семеныч, к подобному…
- А ты привыкай! - бросил Беседин. - На Севере ко многому надо привыкнуть. Север - это север.
Харитон с готовностью поддержал:
- Точно, Илья Семеныч. Читал я как-то: одних калорий мы тут расходуем почти вдвое больше, чем люди на юге. Восполнять-то их надо. А вообще товарищу Талалину лучше бы помолчать, пускай это ветераны решают.
- Я решаю за себя, - твердо сказал Марк. - От того, что бригадир называет поощрениями, отказываюсь. А работать буду, как все.
- Ха, шибко сознательный! - Харитон приблизился к бригадиру, кивнул в сторону Марка: - Видали? Он решает за себя. А бригада? Бригада - ничто? Вы, Илья Семеныч, таким волю не давайте. Кто хочет выслуживаться, пускай выслуживается в другом месте. Мы своим горбом славу завоевывали…
- Особенно ты, ветера-ан! - презрительно сказал Костя Байкин. - Жмот несчастный, молчал бы уж… Смотреть на тебя тошно… А тебе, Илья, скажу прямо: мне тоже стыдно. Как крохоборы. Люди там бедуют, а мы тут… Короче говоря, я, Петр Константинович, поддерживаю Талалина и лететь готов хоть сейчас… Ты как, Димка?
Баклан нехотя ответил:
- Я?.. Как все, так и я… Я не бригадир, чтобы решать.
- А ты? - Костя вплотную подошел к Думину, взглянул на него снизу вверх. - Ты тоже, как все?
Думин замялся. Глядя то на бригадира, то на Марка Талалина, он неуклюже переступал с ноги на ногу и молчал. Молчал и Андреич, отвернувшись в сторону и ни на кого не глядя.
Тогда Костя сказал, пристегивая защитную маску к поясу:
- Все ясно. Базар этот ни к чему. Лучше айда собираться. Времени в обрез.
Беседин увидел, как не спеша, словно еще раздумывая, пристегивают маски Баклан и Думин. Он хотел крикнуть: "Какого черта! Решать буду я!", но не крикнул. Он вдруг ясно понял: Смайдов не зря не вмешивается в разговор. Изучает. Ждет. Если сейчас дать промашку, все может полететь к черту. Вся его слава лучшего бригадира рухнет, как внезапно рушится вершина айсберга, долго подтачиваемая теплым течением. Он видел, как просветлело лицо Смайдова, когда парторг взглянул на Марка Талалина…
Илья сунул руки в карманы пальто, сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Марк Талалин! Не думал, что этот тип начнет кусаться так скоро.
Бригадир подошел к Смайдову, фамильярно похлопал его по плечу.
- Все в порядке, товарищ парторг? - весело проговорил он. - Небось подумали: у Беседина все, как этот сквалыга Харитон Езерский… По-честному - думали, Петр Константинович?
Смайдов ответил не сразу. Наглость Беседина была уж слишком откровенной. Подставить под удар Езерского и сделать вид, что сам полностью на стороне Талалина и Кости, - ну и ну! Хватка действительно бесединская!
Смайдову вдруг захотелось сказать бригадиру все, что он о нем думает, но момент для этого был неподходящий. Не стоило именно сейчас вносить в бригаду разлад, не было смысла подрывать авторитет бригадира накануне важного задания. Однако до конца Смайдов не сдержался и сухо сказал:
- По-честному - о всей бригаде так не думал, товарищ Беседин. Ваш друг Езерский обычно поет за двоих, другие ему не очень подпевают.
Илья деланно засмеялся.
- За двоих? Он и за себя одного спеть не может - кишка тонка… Горе это наше, а не рабочий человек… Никакой рабочей гордости…
Езерский сорвал с головы шапку и, будто его кто-то подтолкнул в спину, подскочил к Беседину:
- Что это вы… Что это вы так обо мне, Илья Семеныч?! Я всегда, как вы сами, всегда… Заодно ведь… Зачем грязью поливаете? О Талалине давеча чего мне говорили, а? Двуличничаете вы, Илья Семеныч!
Он бросил шапку на снег и, наверно, не вполне сознавая, что делает, начал топтать ее ногами.
- Настоящий псих, - сказал Беседин. - Таких лечить надо, а не на Шпицберген посылать. Ни с того, ни с сего хай поднял, как ненормальный…
- Не одного его лечить надо… - вздохнул Смайдов. Потом посмотрел на часы и добавил, обращаясь уже сразу ко всем: - В двенадцать приходите к конторе.