Они постояли молча, глядя друг на друга. Потом Агата сказала:
- Я, когда приехала, решила сначала, что ты вроде Криса и его друзей, такой же пустоголовый.
- На самом деле я не знаю, какой я.
Он произнес это дрогнувшим голосом и почему-то отвернулся. Неподалеку росли маленькие белые цветочки на высоких, выше него самого, стеблях.
- Что это за растения?
- Вон те? Луговая рута. Обыкновенный сорняк.
- А эти? Они так нежно пахнут.
- Тоже сорная трава. Тысячелистник….
Мори взглянул на Агату. Она стояла на прежнем месте. И у нее было такое лицо…
- Знаешь, а мне ведь все равно, как они называются.
- Знаю.
В следующий миг они были друг подле друга, и тела их - от губ до колен - стремились слиться, пробивая слои тонкой ткани требовательными ударами сердец.
- Агата, когда тебе уезжать?
- Завтра утром. А тебе?
- Послезавтра. Ты понимаешь, что нам обязательно надо встретиться?
- Да.
- Когда? Как?
- В сентябре. Ты приедешь в Бостон или я в Нью-Хейвен.
- Знаешь, это чушь, безумная глупость. Но я влюблен.
- Действительно, чушь какая-то! Ведь и я тоже…
Он был уверен: все тотчас заметят происшедшую в нем перемену, поскольку все написано у него на лице. Но никто не заметил, и Мори счел, что это к лучшему. Даже Крис ни о чем не подозревал, и Мори из какой-то суеверной осторожности решил его не посвящать.
Ему постоянно слышался ее голос. Иногда, сидя за рулем в машине, он вдруг видел на лобовом стекле ее лицо, сияющее точно солнце. Он пытался представить ее тело, ее обнаженное тело - и колени его становились ватными.
В сентябре они встретились в Бостоне. Потом она приехала в Нью-Хейвен, и он провожал ее на поезде обратно, до самого Бостона. Они исходили все парки и улицы, часами сидели над пустыми тарелками в ресторанах. Их ноги гудели в бесконечных анфиладах музейных залов. Приближалась зима; ветер на опустевших, стылых улицах продувал насквозь. Пойти им было некуда.
Однажды она показала ему ключ:
- От квартиры моей подруги Дейзи. Они уехали в Вермонт кататься на лыжах.
- Нет, - сказал он. - Нельзя.
- Почему? Дейзи не подведет. И мы никогда еще не были одни. Так хочется где-нибудь посидеть вдвоем, чтобы никто не мешал.
По его телу пробежала дрожь.
- Разве ты не понимаешь? Я не смогу просто сидеть с тобой в комнате.
- Ну и ладно. Я так хочу, чтобы тебе было хорошо! Я все сделаю, лишь бы тебе было хорошо.
- Но потом, после, нам хорошо не будет. Агги, любимая моя, я хочу, чтобы все у нас было как положено, с самого начала. На нашем пути и без того преград хватает, зачем же их множить?
Она сунула ключ обратно в сумку и громко щелкнула замочком.
- Агги! Неужели ты думаешь, что я… не хочу?!
- Нет. Просто я уже надежду потеряла. Мы никогда не будем вдвоем, одни… - сказала она с горечью.
- Будем! Не думай о плохом, прошу тебя!
- Ты рассказал обо мне дома?
- Нет. А ты?
- Упаси Боже! Я же объясняла тебе про папу… Когда я в последний раз ездила домой, мы с ним спорили - чуть не поссорились. Он говорил, что Рузвельта поддерживают одни евреи, а сам Рузвельт - первейший негодяй и мошенник на земле и наши потомки будут жестоко расплачиваться за то, что мы отдали страну ему на поругание. А я возразила. Ну, помнишь, ты рассказывал, что думает о Рузвельте твой отец? Я и повторила, что люди при Рузвельте хоть чуть-чуть вздохнули, что у них завелись хоть какие-то деньжата и, возможно, как раз Рузвельт и спасет американскую систему… Я думала, папу хватит удар. Он спросил, что за идиоты-радикалы преподают в моем колледже. Так разволновался! Мама подала мне знак прекратить беседу. Такие вот у нас дома дела.
- Ладно, что-нибудь придумаем, - решительно сказал Мори. Мужчина обязан быть уверенным в своих силах. Однако на самом деле ни в чем он уверен не был.
Ниточка телефонной связи помогала выжить и одновременно рвала сердце на части. В общежитии у Агаты телефон стоял в каморке, в конце коридора. Голос Мори она различала с трудом - сквозь хлопанье дверей, шум разговоров и шагов. Ему приходилось повторять снова и снова - жарким и громким шепотом: "Я люблю тебя. Я не могу без тебя". И звучало это мучительно, глупо и грустно. А потом они просто молчали в трубку, потому что сказать было нечего или, вернее, сказать хотелось очень много, но они не умели начать. А потом истекали три минуты, и телефон отключался.
Настоящим испытанием оказались каникулы на День благодарения. Пришлось ехать с отцом на Вашингтон-Хайтс - собирать арендную плату и проверять ход ремонтных работ. Он стоял на тротуаре и смотрел, как разгружают фургоны: из Германии начали прибывать беженцы. Платформы автопогрузчика бережно опускали на землю тяжелую резную мебель из какого-нибудь особняка в берлинском пригороде - слишком громоздкую для квартирки над продуктовым магазинчиком или прачечной. Отец стоял рядом и разговаривал с вновь прибывшими на идише и ломаном немецком. Он вздыхал, лицо его было печально. Этот вздох всегда означал одно: что грядет? Что с ними будет? Домой Мори вернулся совершенно подавленный.
Дома, за ужином, Айрис, по обыкновению, пересказывала отцу содержание "Нью-Йорк таймс". Она поминутно убирала за уши непокорные волосы, но они все равно падали обратно на глаза, а сестра без остановки говорила:
- Папа, все это не так просто. То, что творится в Германии, уходит корнями в историю, к Версальскому договору и экономической катастрофе, разразившейся…
Бедная Айрис! Найдется ли мужчина, который будет боготворить ее так, как я боготворю Агату?
Он вспомнил чопорный ужин в доме Криса. Здесь, у нас, все так бурно. Так искренне. Но быть может, он несправедлив? И дело в том, что ему, ему самому, здесь теплее и проще?
В День благодарения за столом появились новые лица.
- Будут гости, мистер и миссис Натансон, - предупредил папа. - Он наш новый бухгалтер, очень умный человек. Они придут с дочерью, - добавил он как бы между прочим.
Затем эту дочь невзначай посадили за стол около Мори. Впрочем, он не мог не отдать должное своим родителям. Ему подсовывали отнюдь не первую попавшуюся девицу. Девочка была хорошая, даже очень хорошая. Училась в Радклиффе, была явно умна, но ничуть не задавалась и вообще не старалась произвести на него впечатление. Ему понравились светло-серое платье, блестящие и очень густые черные волосы. Ему даже ногти ее понравились. У Агги ногти короткие, точно у мальчишки. Мори сильно подозревал, что она их грызет. Но с сегодняшней гостьей или с любой другой девчонкой на свете он мог бы просидеть в одной комнате, хоть запертым, сколько угодно, у него бы ни один мускул не дрогнул.
- Что ты собираешься делать после колледжа? - спросила она.
Все за столом услышали вопрос и замолчали, ожидая ответа. Он же, минутой раньше ни о чем подобном не помышлявший, неожиданно для себя ответил:
- Я хотел бы поступить на юридический.
Нет, разумеется, подспудно идея эта зрела в нем давно. Вероятно, под влиянием Криса или просто благодаря воспоминаниям о старом адвокате - дедушке Гатри.
Отец удивленно вздернул брови и едва не поперхнулся.
- Мори! Ты прежде ни словом не обмолвился!
- Я не был уверен.
- Так это же, черт возьми, великая новость! Знаете, - обратился папа к гостям, - когда Мори был маленьким, мы с матерью мечтали, чтоб он стал врачом или адвокатом. Ну, сами помните родительские мечты, когда младенец еще в пеленках.
Натансоны понимающе улыбнулись.
- Так куда ты пойдешь? В Гарвард или к себе, в Йель?
- Куда примут, - скромно ответил Мори.
- Что ж, придется мне немного посуетиться, но я готов. Ради Мори я земной шар переверну, - сказал папа.
- Когда строительный бизнес снова пойдет в гору, неплохо будет иметь в компании собственного юриста, - кивнул гость. - Вы не просчитаетесь, мистер Фридман. И для Мори хорошо, придет на готовое место.
Мори раскрыл не все свои планы. На самом деле он мечтал обосноваться в каком-нибудь старом американском городке. Он представлял, как сидит за письменным столом, а за окном шелестят клены. И вокруг царит спокойная и суровая простота. Как у Линкольна в Спрингфилде.
Через несколько дней мама мимоходом заметила:
- Милая девочка эта Натали…
- Да, очень милая, - согласился Мори. Мама ждала продолжения, но он отмолчался. И уехал в Йель.
А несколько недель спустя мама сказала по телефону:
- Я сегодня разговаривала с миссис Натансон. Специально не спрашивала, но случайно выяснила, что ты ни разу не позвонил Натали.
- Верно, не позвонил.
Пауза.
- Она тебе не понравилась?
- Понравилась.
- Я не хочу вмешиваться в твои дела, Мори. Каждый человек проживает свою жизнь. Я ведь не очень докучаю тебе, правда?
- Ну что ты, конечно, нет, - ответил он искренне.
- Ты прости мне на этот раз, но я все-таки спрошу… У тебя есть другая девушка?
- Знаешь, мам, когда будет что сказать, я ничего не скрою, честное слово.
- Хорошо, конечно. Мы с радостью примем любую девочку по твоему выбору. Разумеется, еврейку. Но напоминать тебе об этом нет нужды. Мы верим, что ты не ошибешься, Мори…
Зимние каникулы прошли ничуть не лучше. Агата приехала в Нью-Йорк на рождественский бал, и они встретились в вестибюле отеля "Коммодор". Страдая от ревности, мучаясь неутоленным желанием, он выслушивал ее клятвы, что Питер Такой-то и Дуглас Сякой-то не значат для нее ровным счетом ничего - "Надо же иметь на балу кавалеров!" - и вообще никто, кроме Мори, для нее ничего не значит. "О Господи, Мори, неужели ты сам не понимаешь?" Он ничуть не сомневался, но все равно умирал от ревности, представляя руки, которые лягут во время танца на ее плечо и талию; представляя уши, которые услышат ее голос; глаза, которые будут глядеть на нее открыто, не испрашивая ничьих разрешений…
К мартовским каникулам он был на грани отчаяния.
- Папа, я хотел бы на пару дней взять машину, - сказал он. - Надо съездить в Олбани к знакомому.
Он вырулил на Олбанское шоссе, переехал в Вест-Пойнте на другой берег. Холодало. Деревушки еще не оттаяли, не ожили после зимней спячки; на склонах холмов лежал снег. Мори перекусил в чаду придорожной закусочной. Дверь то и дело открывалась, впускала морозный воздух и шумных людей, которые устремлялись к стойке или приставали с сальными шуточками к немолодой уже подавальщице. Его охватила тоскливая безнадежность. Решил было повернуть назад, но тут же раздумал. Заправился на ближайшей бензоколонке и поехал дальше. Фермы теперь попадались реже и были заметно крупнее. Между ними тянулись леса; мелькали одинокие, давно не крашенные домишки, облезлый скот возле сараев. К вечеру он въехал в Брюерстон.
И попал в восемнадцатое столетие. И узнал его - с внезапной и безоглядной радостью. Мое! Моя эпоха, мой город! Ощущение было тем более нелепым, что видеть все это прежде он мог только на картинках. И все-таки он знал этот город. Эти просторные улицы, эти старые вязы, сомкнувшиеся темно-зеленым коридором. Белую церковь с кладбищем по правую руку и пасторским домом по левую. Все беленые заборы, все кирпичные стены, все двери со слуховыми окошечками и обсаженные рододендронами подъездные аллеи. Чтобы вырастить рододендроны такой величины, нужно никак не меньше полувека.
Город уже приготовился к ночи. Все было закрыто, на главной улице светились лишь окна аптеки. Мори прошел к конторке, раскрыл телефонную книгу, нашел адрес и телефон. Аптекарь с интересом смотрел на единственного посетителя.
- Далеко отсюда Озерная улица? - спросил Мори.
- Смотря что вам на ней надо. Она сперва идет пять-шесть миль вдоль берега, а потом сворачивает к шоссе. Кого вы там ищете?
Мори покачал головой:
- Не важно. Я сначала созвонюсь.
Он бросил в щель монетку и назвал телефонистке номер.
- Занято, - ответила она.
Хватит ли у него смелости на вторую попытку? Мужчина за стойкой смотрел на него с любопытством.
- Вы не здешний?
- Из Нью-Йорка.
- А-а… Был я там однажды. Не понравилось.
- Что ж, может, вы и правы. Тем более здесь у вас такая красота.
- Мои предки приехали сюда, когда здесь жили одни индейцы.
Мори опустил еще одну монетку. На этот раз ответили.
- Простите, Агата дома?
- Мисс Агата?
Он обрадовался, что подошла служанка.
- Что передать, кто звонит?
- Знакомый. Знакомый из Нью-Йорка.
Когда она взяла трубку, он прошептал:
- Агги, я здесь, в городе.
- Боже мой! Почему?
- Потому что я сойду с ума, если не увижу тебя.
- Но что я скажу? Что мне делать?
Внезапно его голос зазвучал твердо:
- Скажи, что тебе нужно в аптеку. Да что угодно скажи! Я буду в конце квартала, на коричневом "максвелле". Через сколько ты выйдешь?
- Минут через пятнадцать.
Отъехав от города мили на две, он остановил машину. Объятия - словно бальзам на рану.
- Я должен знать, что с нами будет.
Она заплакала.
- Не надо, не плачь, - пробормотал он. - Понимаешь, после рождественского бала мне все люди - враги. Как будто каждый готов тебя отнять…
- Я твоя. Никто меня не отнимет, - сказала она с отчаянной решимостью.
- В таком случае выходи за меня замуж. В июне, после выпускных экзаменов. Выйдешь?
- Да. Да!
- Что бы ни случилось?
- Что бы ни случилось.
Теперь он, по крайней мере, знал свою цель. Как достичь этой цели, он не имел ни малейшего понятия; как совместить семейные обязанности с учебой в юридической школе - представлял весьма смутно. Но она согласилась! Она пообещала! И это обещание поддерживало его всю весну, всю сессию, до самой церемонии вручения дипломов.
Обыкновенно перед сном мама пила на кухне кофе. Сегодня, вернувшись из Йеля с дипломом, он сидел с ней рядом. Целый день он чувствовал, что мама хочет что-то сказать. И не ошибся.
- Мори, - начала она, - у тебя есть девушка, верно? И она не еврейка.
От неожиданности у него едва не вырвался глупый смешок.
- Как ты догадалась?
- Ну, если бы дело обстояло иначе, зачем тебе таиться?
Он не ответил.
- Ведь весной, когда ты брал у папы машину, ты ездил к ней?
Он кивнул.
- Что ты собираешься делать?
- Жениться, мама.
- Но ты понимаешь, как это сложно и тяжело? Для всех.
- Понимаю. Мне очень жаль.
Мама размешала сахар в кофе. Ложечка мелодично, успокаивающе звякнула о фарфор. Мама тихонько заговорила:
- Знаешь, я часто веду споры сама с собой. В душе такая раздвоенность, словно я держу в руках шар и вижу сразу обе половинки. Иногда я думаю: Мори, ты прав. Если ты действительно любишь человека, если это истинная любовь - а ее, видит Бог, так мало в жизни, и она так неуловима и непостижима, что даже я, в моем возрасте, понимаю ее с трудом… Нет, наверное, не стоит и произносить слово "любовь". Просто если ты хочешь быть вместе с каким-то человеком, то не надо лишать себя этой радости. Жизнь достаточно коротка. Ради чего страдать? Приносить себя в жертву? Один родился с таким клеймом, другой - с эдаким, дело случая… Ты понимаешь, о чем я?
- Да, да. Но с чем тут спорить?
- Есть с чем, - тихонько ответила она. - Ты тот, кто ты есть, в твоих жилах течет эта кровь, и никакой другой уже не будет. Так что права не я, а твой отец. И я говорю себе: Мори должен послушаться отца.
- Ты знаешь, что он скажет? Ты с ним что-нибудь обсуждала?
- Конечно, нет! А что он скажет, я, разумеется, знаю. Не хуже тебя. - Она залпом выпила кофе.
"Какое красивое лицо! - подумал он. - У мамы одухотворенное, нежное, прекрасное лицо…"
- Он скажет, - продолжала она, - и будет прав, что ты принадлежишь к гордому и древнему народу. Конечно, глядя на ребятишек в гетто, в бедняцких кварталах, об этом легко позабыть. Да, нам не хватает образованности, мы шумливы, а порой и плохо воспитаны. Чему ж тут удивляться? Учиться нам было негде. Но мы - лишь малая частичка народа и его истории.
- Я знаю… Я все понимаю.
- Там, в колледже, ты познал другой мир… Я часто думаю, не стыдишься ли ты такой матери. Подспудно, в глубине души. Я ведь не американка. До сих пор не избавилась от акцента. Тебя это не тяготит?
- Ну что ты! Нет, конечно, - сказал он. Сердце сжалось от боли. Мама, такая уверенная, гордая, умеющая величественно носить свои немногие теперь туалеты… Мама. Всегда с книгой в руке, всегда спешащая на какие-нибудь курсы… Неужели ее постоянно мучит этот вопрос? Как же мало мы друг о друге знаем.
Он сидел в белоснежной прохладной кухне, в окружении белейших шкафов и полок; в углу высился холодильник, чуть поодаль плита - тоже белая; лампа под потолком слепила белым леденящим светом. Ему почудилось, будто он в операционной, беспомощный, распятый на операционном столе.
- Мама, я не смогу!
- Не сможешь расстаться с ней?
Дыхание перехватило, ответить не было сил. Неужели он, взрослый, заплачет как мальчишка? Но говорить ему определенно мешали слезы, они подступили совсем близко…
- Не смогу, - быстро проговорил он и закрыл глаза.
Мама молчала. Он почувствовал сзади, со спины, тепло. Она, не дотрагиваясь, стояла рядом. А потом все-таки протянула руку, погладила его по голове.
- Мне очень горько, Мори. Жизнь иногда бывает так жестока.
- Мори, ты хотел поговорить со мной? - спросил папа.
Они сидели в кабинете, все тут было привычно и знакомо: завеса сигарного дыма, коробка для сигар из красного дерева и мебель такая же, из красного дерева; фотографии мамы, Мори, Айрис и папиных родителей: отец в котелке, а рядом крошечная жена в широкополой шляпе с перьями и платье по моде восьмидесятых годов прошлого века. На подоконнике глобус. Подарок Айрис. Она всегда дарит подарки в таком духе: то глобус, то книги, то карты Древнего мира.
- Наверное, мама уже объяснила, в чем суть вопроса? - сказал Мори.
- Да, она рассказала. И ты, вероятно, сам понимаешь, что говорить, в сущности, не о чем, - мягко произнес отец. - Но от разговора я не отказываюсь, я готов тебя выслушать.
- Ну, мне тоже особенно нечего сказать. Я люблю Агату. Так люблю, что…
- Я тебе очень сочувствую. Тебе больно и тяжело.
- Но неужели нельзя обойтись без боли?!
- Ничто не дается нам в жизни просто.
- Почему? А у вас с мамой?
- Повторяю: просто ничего не бывает. И твоя мама еврейка.
- Папа, ну давай рассудим. Ты же трезвый, здравомыслящий человек. Что странного в том, что я влюбился в Агату? Она чудесная, удивительная девушка. Тебе наверняка понравится. Она очень умная, жизнерадостная, добрая.
- Охотно верю. Ты и не влюбился бы, будь она иной. Но женой твоей она стать не должна. Это… исключено.