Париж, 6 апреля 1938 года
Дорогие тетя и дядя!
Слава Богу! Они живы! И находятся в лагере для интернированных в Дахау, куда отправили многих видных представителей правительства, журналистов и так далее - для допроса. Мне объяснили, что цель задержания: выяснить, не вели ли они подрывную деятельность. Если так, бояться нам нечего, поскольку никто в наших семьях подрывной деятельностью конечно же не занимался! Значит, их очень скоро выпустят. Для меня хлопочут люди в самых высших кругах, и, как только моя семья и родственники окажутся на свободе, их тут же переправят во Францию.
Как я все это выяснил? Даже не представляете! Я уже писал вам о парижских деловых связях моего отца. Но я вдруг вспомнил, что один из моих друзей по Кембриджу, немец, работает при посольстве Германии в Париже. Я связался с ним и с его помощью, а также через Международный Красный Крест смог дозвониться в определенные инстанции и добиться ответа.
Ох, если бы они послушались меня вовремя! Впрочем, даже я не предполагал, что вторжение случится так скоро. Я считал, что у нас в запасе год, иначе я забрал бы Лизл с ребенком с собой сразу. Да что толку теперь думать об этом.
Мой друг-немец уверяет, что их очень скоро выпустят. Я передал ему большую сумму с тем, чтобы он как можно скорее вызволил моих близких, ибо мир сошел с ума и никто не знает, чего ждать завтра. Я тем временем веду переговоры с визовым отделом посольства Кубы, чтобы они впустили в страну родителей Лизл. Там они будут тихо и спокойно дожидаться, пока тестя включат в квоту польских иммигрантов и он сможет поселиться в Соединенных Штатах.
Я напишу вам снова, вероятно, на следующей неделе, как только узнаю что-нибудь новое.
С уважением
Теодор Штерн
Мариньи-сюр-Уаз, 14 августа 1938 года
Дорогие месье и мадам Фридман!
Вы меня не знаете, но я - друг доктора Теодора Штерна и его семьи, поэтому косвенным образом и вашей семьи тоже. Доктор Штерн последние три месяца прожил у нас. Когда-то, много лет назад, мы с женой были знакомы с его отцом, а в апреле этого года повстречались в Париже с доктором Штерном и пытались помочь ему спасти жену, ребенка и родителей… Увы, трагедия в том, что сделать ничего не удалось.
Насколько я понимаю, когда вы получили последние сведения о ваших родственниках, они находились в концентрационном лагере в Дахау. Доктор Штерн пустил в ход буквально все, чтобы их оттуда вызволить, но, как это ни прискорбно, его попытки успеха не возымели. Все погибли, вся семья. Некоторые прямо там, в Дахау, некоторые в других лагерях, куда их перевели вместе с тысячами других несчастных. Единственная подробность, которую удалось узнать: ребенок умер от воспаления легких через несколько дней после ареста. О судьбе остальных - подробности излишни.
Эти страшные известия подкосили доктора Штерна. Меня еще раньше тревожило его здоровье, поскольку он лишился сна, был совершенно не способен есть, бегал по Парижу, как сумасшедший, в надежде получить хоть какую-то помощь. Трагическое известие его совершенно подкосило, он был убит горем. Тогда мы и отвезли его в наш загородный дом, тихое, спокойное место, нашли превосходного врача и всячески старались облегчить его страдания.
Сейчас он постепенно приходит в себя. Начал понемногу есть, держится спокойно, только очень тихий. Он попросил меня написать это письмо вместо него, и я подумал, что это вполне разумно, ему лучше не бередить рану, которая толком еще не затянулась.
Вчера он сообщил нам, что намерен поехать в Англию, где провел когда-то счастливые студенческие годы. Он хочет предложить свои услуги Британской армии и непременно попасть на войну, которая, по его мнению, неизбежна. Он просит передать, что обязательно напишет вам сам, поскольку вы для него - нить, связующая с прошлым, с его погибшей женой.
С самыми добрыми пожеланиями
Жак-Луи Вилларе
Мехико, 23 августа 1938 года
Дорогие Джозеф и Анна!
Я не писал вам очень давно, и вы, наверное, ломаете голову: где мы и что с нами. Поэтому я и решил написать и, надеюсь, вы сообщите о нас брату Эдварду и его семье. Дайте им наш адрес, а мне перешлите их адрес. Я полагаю, что они теперь не в Вене, но у Эдварда всегда было много влиятельных друзей, так что он и его близкие наверняка живы и здоровы. И слава Богу.
Теперь о нас. Что ж, перемены, как вы понимаете, большие. Мы, конечно, предпочли бы перебраться не в Мексику, а в Соединенные Штаты не только из-за самой страны, но чтобы жить рядом с вами. Семья - это все! На что еще можно опереться в этом мире? Я бы очень хотел быть с вами, преломлять вместе хлеб накануне субботы, но - ничего не поделаешь.
Для начала мы устроились неплохо, дела идут, и жаловаться не на что, особенно когда читаешь сообщения из Европы. О том, что там творится, даже подумать страшно, я, право, не в силах - иначе залью всю страницу слезами.
Мехико - огромный, величественный город. Особняки на проспектах куда роскошнее, чем в Вене! Мы приехали в феврале, спешно, все бросив, и очутились вдруг - посреди зимы - в совершеннейшей весне! Мы сняли вполне приличный дом, с внутренним двориком - здесь принято так строить. Дена посадила цветы. На здешнем солнце все растет удивительно быстро. И наш старик - я забыл сказать, что старик с нами, ему теперь девяносто три года, и голова по-прежнему светлая! - так вот, наш старик сидит во дворике, то на солнышке, то в тенечке, и, по-моему, радуется жизни. Сначала-то он ни в какую не хотел ехать, но не могли же мы его оставить! Повезли силком. И он неплохо перенес путешествие, даже без морской болезни!
Я работаю меховщиком в хорошей фирме. Меховое дело тут, несмотря на теплый климат, процветает. Здесь много богачей, и все они любят модно одеваться. Тилли, наша невестка, первоклассная закройщица, и ей удалось устроиться на швейное предприятие, они копируют парижские модели. Сол - часовых дел мастер, он тоже быстро нашел работу. Лео пока в поисках, но скоро найдет, я уверен. А наши младшие, все пятеро, посещают школу и так здорово лопочут по-испански, что мы берем их с собой в магазин и по всем делам. Нам с Деной выучить новый язык куда сложнее. Все-таки возраст, перевалило за сорок! И уже второй раз в жизни мы переезжаем в новую страну и вынуждены учить новый язык. Ну, ничего, справимся. Даже старик выучил пару слов! Вы бы его слышали! Вот смеху-то!
Мы собираемся накопить как можно больше денег и через несколько лет открыть вместе с зятьями (да и мои сыновья к тому времени подрастут) какую-нибудь контору по экспорту-импорту. По-моему, пробиться здесь куда легче, чем в Вене. Пришлым тут места хватает, не то что в Европе. Короче, мы здесь, слава Богу, живем ладно и мирно. Спим спокойно, все мы вместе, а что еще человеку надо?
Надеюсь, у вас все хорошо. Теперь вы знаете наш адрес, и мы будем часто писать друг другу.
Ваш любящий брат
Даниел.
P.S. Я и не представлял, что Северная Америка такая большая. Хотел было написать "приезжайте в гости", а потом глянул на карту и вижу: от Нью-Йорка до Мехико тысячи километров. Но может, вы все-таки приедете?
25
Ветреным пасмурным утром в начале ноября раздался телефонный звонок. Сняв трубку, Анна услышала голос, который узнала бы из тысячи других голосов.
- Анна? Я здесь. Корабль прибыл вчера вечером.
- Пол? - произнесла она, не веря самой себе.
- Я получил твою открытку. И успел на "Королеву Мери". Я понимаю, что ни я, ни кто другой тебе не поможет. Но не приехать я не мог.
Ах, ну да, понятно! Примерно месяц назад, в очень тяжелый день, в один из тех часов, которые наступают не сразу после утраты, а много, много позже, но пережить их, вырваться из их мрака куда труднее, - так вот, в один из таких часов ее вдруг словно что-то толкнуло, и она послала Полу открытку. После долгого молчания. "Мори нет на свете", - написала она. И ничего больше - ни подписи, ни даты, только четыре слова, крик души. Она отправила открытку в Лондон и тут же пожалела об этом.
- Анна? Ты здесь?
- Здесь. Даже не верится, что ты проделал такой путь…
- Проделал. И на этот раз твердо намерен с тобой повидаться. Я внизу, в машине, напротив дома. Надевай пальто и выходи.
Дрожащей рукой она схватила расческу, пригладила волосы, нашла сумочку, шляпу, перчатки. Прошло столько лет! Три-четыре раза в год они обменивались короткими посланиями: "Айрис успешно закончила год, она третья в классе", "Уезжаю по делам в Цюрих, вернусь через полтора месяца". Она свыклась с мыслью, что эти записки - их единственное общение и другого никогда не будет. И вот он здесь.
Он ждал около машины. Взял ее холодные руки в свои - без приветствия, без слов. Как он осунулся! Исхудалый и грустный. Она смирно стояла под его взглядом, а он вбирал ее всю, глаза в глаза. Когда они сели в машину, она повторила:
- Не верится, что ты приехал из такого далека…
- Анна, ты можешь рассказать, как это случилось? Ты в силах об этом говорить?
Она сказала, очень просто и спокойно:
- Они ехали в машине. Авария. Его жена тоже погибла. В феврале.
- В феврале? Почему ты не написала мне сразу?
Она только махнула рукой.
- Я знаю, что значил для тебя Мори, - печально проговорил Пол.
- У него остался двухлетний сын. Но мы его не видим.
- Почему?
- Что-то вроде семейной вражды. Ребенка забрали ее родители.
Помолчав, Пол тихо сказал:
- Хорошо, что ты сильная. Ты очень сильная.
- Я? Да я чувствую себя совсем слабой, беспомощной, ты даже не представляешь.
- Таких сильных, стойких людей я редко встречал.
Он завел мотор, машина тронулась с места.
- Давай проедемся немножко. Ты хочешь еще что-нибудь рассказать? Или лучше не надо?
- А больше и рассказывать нечего. Это все.
- Да, тут ничего не добавишь.
- Но я очень рада тебя видеть, Пол. С того дня в Риверсайдском парке прошло шесть лет.
- Семь, - поправил он. - Это было третьего апреля.
Машина свернула на восток, к Центральному парку, выскочила на Пятую авеню, где генерал Шерман на своем благородном коне по-прежнему вел армию к победе. Какой же юной и глупенькой была она, когда увидела эту статую впервые! Выпускница мисс Мери Торн. Город сверкал тогда бриллиантовой россыпью, таил в себе миллионы тайн: под обложками книг, за стенами больших каменных домов. Город был богат - музыкой и цветами. И сам мир раскрывался, распускался под ее жадным взглядом точно огромный тугой бутон.
- А тогда, давным-давно, ты пригласил меня на чай в "Плазу", - вспомнила Анна.
- Да, а ты не хотела принять шляпку, которую я для тебя купил. - Он улыбнулся.
- Как думаешь, хорошо или плохо, что человек не может знать свою жизнь наперед?
- Плохо, - быстро ответил Пол. - Если б знать, многое можно было бы сделать иначе.
- Ничего не сделаешь, все предопределено.
- А, метафизика! Знаешь, такое чувство, что я не был в Нью-Йорке тысячу лет! Лондон похож на величавую пожилую даму, а Нью-Йорк - на девушку, которая впервые собирается на танцы. Смотри, Анна! Мы едем по Пятой авеню! Правда, красота?
Он пытается меня отвлечь.
- Красота, если на душе легко и в кошельке что-нибудь имеется.
- А как нынче с этим делом?
- Лучше, но живем мы по-прежнему очень скромно. Каждый лишний цент Джозеф вкладывает в землю. Он говорит, что как только кончится депрессия, цены подскочат.
- Он абсолютно прав. Скажи, тебе надо быть дома к какому-то определенному часу?
- Нет, весь день в моем распоряжении. Джозеф обедать не придет, а Айрис собиралась к подружке, они вместе занимаются.
- Значит, ты проведешь этот день со мной. Я хочу узнать побольше об Айрис. Я хочу поговорить с тобой обо всем. Тебе нравится на взморье зимой?
- Я там зимой не бывала.
- Но там чудесно! Чайки и тишина! По-моему, шум океана - это тоже тишина, только особая.
Он свернул к туннелю.
- Поедем на Айленд. У меня там есть домик. Последние несколько лет я его сдаю, но в это время года он, разумеется, пустует. Погуляем вдоль берега, тебе это полезно.
На шоссе почти не было машин. Они катили мимо деревень, мимо увядших лугов.
- Ты спрашивал об Айрис. Она прекрасно учится, одна из лучших студенток в Хантере.
- А с мальчиками как? Она умеет веселиться, радоваться жизни?
- Не очень. Она застенчива, не уверена в себе. И считает, что некрасива.
- А на самом деле?
- Я захватила фотографию. Суди сам.
Пол свернул к обочине, затормозил. Несколько минут глядел на фотографию. Анна же рассматривала его, его резкий профиль, темные глубокие глаза. Что творится в его душе сейчас, когда он смотрит на эту девушку, плоть от плоти своей, девушку, с которой он даже незнаком?
Наконец Пол заговорил:
- Да, пожалуй, она действительно некрасива. Но лицо примечательное, в нем есть порода. Такие лица я встречал у знатных молодых римлянок, которых называют красивыми лишь потому, что они аристократичны и высокомерны.
- Вот чего не скажешь об Айрис! Как раз чуть-чуть высокомерия ей и не хватает.
"Аристократия, знать…" Джозеф называл ее в детстве королевой. Анна вздохнула.
- Она безумно похожа на мою мать, - продолжал Пол.
- Да, но у твоей матери и вправду были порода и уверенность в себе. А я не смогла наделить этим Айрис.
- Уверенность вряд ли можно передать по наследству.
- Я думаю, можно. Но… мне всегда было с ней непросто. Я ведь тебе рассказывала.
- А он… что думает он?
- О, Джозеф думает, что на Айрис свет клином сошелся. Он совершенно не замечает ее недостатков, считает, что она - само совершенство. Никто так не боготворит свою дочь… - Она внезапно замолчала.
Пол снова завел машину, и они покатили дальше, меж безлюдных побуревших лугов и редких уже деревень - к первозданному спокойствию земли и воздуха.
- Как бы я хотел ее увидеть, - произнес он. - Часть меня самого живет на свете, думает, чувствует, и эти мысли и чувства, быть может, похожи на мои… А я совсем ее не знаю. - Анна не ответила, и он продолжил: - В тот день, когда я узнал правду, ты ушла, а я просидел на скамейке до темноты. Не было сил. Помню, я пытался как-то разобраться в собственных мыслях, пытался понять, что мне положено в этот миг чувствовать и что я чувствую на самом деле.
- Разобрался?
- Да нет, и по сей день не разобрался. Что может чувствовать человек по поводу… биологической случайности? Могу ли я любить ее, если я видел ее всего один раз - пять минут за всю жизнь? - Он говорил с горечью. - И все же, когда я думаю об этом чуде, о том что она - наша, что она - это мы с тобой, сложенные вместе, я люблю ее… Ох, Анна! Я так мечтал получить от тебя весть, я так ждал короткой записки: "Я передумала". Но ее нет и нет.
- Пожалуйста, не надо, - прошептала Анна.
Он бросил на нее быстрый взгляд:
- Хорошо, не надо. Тебе и без этого тяжело. А я хочу, чтобы сегодняшний день был для тебя легким, чтобы на душе немного посветлело.
Они остановились на единственной улочке опрятной деревушки: типичные для Новой Англии домики под сенью кленов - двухэтажные спереди, одноэтажные сзади, - белая дощатая церковь с колоколенкой; полукруглые, открытые для обзора витрины магазинчика с книжками, тканями и импортными продуктами.
- Здесь очень мило, правда? - заметил Пол. - Замкнутый искусственный оазис посреди закопченного, грязного мира. Все для избранных, все - не как в жизни. И честно сказать, мне это по душе. Во всяком случае, летом, месяца на два, не дольше.
Улица пустынна: одна-две машины, несколько прохожих. Судя по всему, деревенька пребывает в зимней спячке и проснется не раньше конца мая, на День поминовения.
- Зайдем-ка, купим чего-нибудь поесть и поедем дальше.
Продуктовый магазинчик сиял, точно лавка ювелира. Пол подхватил металлическую корзинку, быстро и решительно наполнил ее и отнес к продавцу.
- Ты набрал еды на шестерых! - запротестовала Анна. Он купил несколько сортов холодного мяса, сыр, крекеры, пирог, фрукты, консервированные артишоки, баночку черной икры, бутылку вина и длинную французскую булку.
- Да ты одна все съешь. По-моему, ты не очень-то много ела в последнее время.
- Это верно, - согласилась она. - Я не чувствую голода.
- На воздухе проголодаешься, обещаю.
Улочка перешла в асфальтовую дорогу. По сторонам стояли удобные современные коттеджи, а сбоку, за купами деревьев, просвечивала сталь моря. Потом начался грязный ухабистый проселок. Примерно четверть мили машина подпрыгивала и переваливалась среди побуревших, ломких зарослей коровяка и молочая и наконец остановилась.
- Приехали, - сказал Пол.