Ее охватило смутное, неуловимое, неизъяснимое предчувствие. Похожее на страх. Она испугалась нового вызова судьбы, нового спора с ней и неизбежного дичайшего напряжения воли и сил. Она вспомнила, как рвался он к вершинам тогда, в первый раз - неутомимо, не успевая перевести дух. И все пошло прахом. Захотелось крикнуть: хватит, это уже было, давай жить тихо, без грандиозных замыслов, не подставляйся ударам и обманам жестокого мира. И она сказала, не умея сказать иначе:
- Джозеф, нам ни к чему пробиваться наверх. Мы и так неплохо живем.
- Глупости! Что значит "неплохо"? Мы влачим это скудное существование почти тринадцать лет! Всех удовольствий - съездить погулять в Асбери-парк! Я хочу вырваться отсюда - наверх! Когда-нибудь, и этот день недалек, у нас будет собственный дом с участком. У меня в голове полно планов, таких планов!..
- Дом? В наши годы? Дом нужен семьям, где много детей. Нам-то он зачем?
- Чтобы жить! И что значит в "наши годы"? Посмотри на себя! Ты еще молодая женщина.
- Так ты всерьез покупаешь дом?
- Пока нет, но куплю, как только смогу.
- Айрис не захочет уезжать из города.
- Захочет. А не захочет, так у нее своя жизнь, пускай решает сама. И вообще она к тому времени, наверное, выйдет замуж.
- Не думаю. Я тебе не говорю, но мне за нее как-то тревожно.
- Знаю, что тревожно. Но нельзя же быть всю жизнь только матерью.
- Хорош советчик! Можно подумать, ты не тревожишься.
- Это верно, - сказал он с горькой усмешкой. - Парочка как на подбор. Но верно, все родители таковы. Нет, пожалуй, не все. И возможно, спокойные как раз и правы. У людей есть долг перед собой, не только перед детьми.
Сидя у туалетного столика, она видела Джозефа в зеркале. Он отложил газету и, приподнявшись на локте, наблюдал за ней.
- Мне нравится твоя новая прическа, - сказал он.
Во время войны женщины стали зачесывать волосы высоко надо лбом в стиле "помпадур", а по бокам отпускали их вольно, чтобы закрывали уши. Так же делала когда-то ее мать. Анна находила в себе все большее сходство с матерью, точнее, с тем образом, который смутно помнила.
- Не ожидала, что ты заметишь, - сказала она.
- Неужели я так невнимателен к тебе, Анна? Прости, если так.
Она отложила расческу, серебряную расческу с монограммой, подаренную на день рождения в незапамятные времена.
- Ты внимателен.
- Я стараюсь быть внимательным, - серьезно сказал Джозеф. - Ты счастье и смысл моей жизни, хотя я не очень-то умею это выразить.
Она перевела взгляд на ковер: три розовых бутона на бежевом фоне, завиток, мохнатый зеленый лист, три бутона…
- Я очень рада, - ответила она, - поскольку ты - счастье и смысл моей.
- Да? Надеюсь, что так. Потому что, когда мы поженились, было иначе.
- Не говори глупости.
- Какие глупости? Это правда, - возразил он без упрека. - Теперь это уже не важно, но зачем отрицать? Между нами все должно быть открыто и честно, всегда.
- Я была молода и глупа и ничего не знала о жизни. Ничегошеньки, понимаешь? - В глазах тут же вскипели слезы, и она смахнула их рукой. - Понимаешь?
- Раз уж мы заговорили об этом… Я вовсе не уверен, что все понимаю. Я чувствовал… чувствую, что знаю о тебе не все.
Анну обуял отчаянный, панический страх.
- Почему? Чего ты можешь не знать?
Он помолчал.
- Ну, раз уж мы заговорили… - повторил он. - Знаешь, когда я потерял голову?
- Даже не представляю, - солгала она.
- Когда Пол Вернер прислал эту картину с женщиной, якобы похожей на тебя. Я старался не показывать, но я совершенно обезумел.
- Но это было так давно! С тех пор прошли годы! Я считала, что мы выяснили и покончили с этим еще тогда!
- Да, верно. Глупо, конечно, но у меня эта история из головы не выходит. Ничего не могу с собой поделать.
- Обидно изводить себя из-за ерунды, - мягко сказала Анна.
- Ты абсолютно права. Но ответь раз и навсегда - только не сердись: ты любила его? Я не спрашиваю, любил ли он тебя, потому что это очевидно, да я и не возражаю. Но я хочу знать: ты его любила? Да? Анна?
Она глубоко вздохнула:
- Я никогда его не любила.
Я пережила такую тягу, такую тоску, такие муки желания, они и сейчас еще возвращаются. Часто. Но ведь это не любовь. Или? Или?.. А будь я сейчас женой Пола - нуждался бы он во мне так, как Джозеф? И может ли совершенство - а это было совершенство - длиться?
Джозеф заулыбался:
- Я верю тебе, Анна.
- Ты не станешь больше к этому возвращаться? Покончено с этим?
- Покончено.
Если бы я сама могла быть уверена, Джозеф. Все бы отдала, лишь бы не причинить тебе боли. Ты и не знаешь, как дорог ты мне стал за эти годы. И это очень странно, потому что мы совсем разные люди. У нас разные вкусы, разные взгляды. Но я могла бы, не раздумывая, отдать за тебя жизнь.
Так, значит, это и есть любовь? В конце концов, любовь только слово, такое же, как тысячи других слов. Повтори его несколько раз, и оно обессмыслится. Дерево. Стол. Камень. Любовь.
- Анна, любимая моя, погаси свет… Иди ко мне.
Халат упал на стул с шелковым шелестом. Ветер снова ударил в окно, слабо задрожали стекла. Она ощупью пробиралась к кровати по темной комнате, а мысли по-прежнему теснились, наскакивали друг на друга, бежали вперед и вперед.
Нас гонят по жизни переменчивые ветра: сдувают под безжалостные колеса, возносят к благодатным солнечным садам. И без всякой причины, без всякой видимой причины…
Книга третья
РАВНИНЫ
27
У дедули синий "крайслер" с откидывающимся верхом. Откинут он практически всегда, даже в этот солнечный, но холодный апрельский день. Дедуля считает, что свежий воздух - лучшее лекарство от всех болезней. Ноги у него почти не действуют, и машина управляется вручную. Передвигаясь рывками, на костылях, дедуля напоминает Эрику краба. Но стоит ему извернуться и вскинуть тело на переднее сиденье, он становится таким, как все: заправский водитель в кепочке, с трубкой в зубах. Ни за что не скажешь, что калека. Может, поэтому он и любит садиться за руль.
- Что ж, молодой человек, - произносит он, - проверьте дверцу и нажмите кнопку, чтобы ненароком не открылась.
Он вставляет ключ в зажигание, но не поворачивает - прислушивается. Из небольшой рощицы между конюшней и озером доносится слабое, мелодичное "фьюить-уить". Дедуля прикладывает палец к губам:
- Тсс… Знаешь, кто это? Лесной чибис. Близкий родственник восточного чибиса.
- Как он выглядит?
- Серый, а на крыльях по белой поперечной полосе.
"Фьюить-уить! Фьюить-уить!"
- Если выйти из машины, я его увижу?
- Возможно. Надо тихо-претихо прокрасться под деревья, сесть и сидеть там не шелохнувшись, почти не дыша. Пожалуй, я тебя завтра научу пользоваться биноклем.
Машина плавно трогается и катит по аллее, потом направо - за ворота - и выскакивает на главную улицу Брюерстона.
- Надо заправиться, - говорит дедуля. - Достань-ка книжицу с талонами на бензин, там, где перчатки. Нашел?
Владелец автозаправочной станции возится с чьей-то машиной. Увидев их, он выпрямляется и тщательно вытирает черные от масла руки.
- Добрый день, мистер Мартин. Бензинчику подлить?
- Будь так добр, Джерри. Сегодня у Эрика день рождения, празднуем на широкую ногу. Вот, поехали кататься.
- Поздравляю, поздравляю… Небось уже девять? Или десять?
- Семь, - уточняет польщенный Эрик.
- Да ну? Дня такого возраста прямо богатырь.
Дедуля заводит машину, и они едут по главной улице к озеру.
- Куда теперь?
- Я составляю завещание для Оскара Тоджерсона. Знаешь его ферму? Хочу заглянуть к нему, показать кое-какие идеи. Ему ко мне сейчас трудно выбраться, время горячее - сев. А у нас с тобой есть хороший повод прокатиться.
Вдоль дороги зеленеют рощицы, между ними мелькают пока еще пустые, заколоченные дачи. Сквозь деревья, на просвет, поблескивает озеро. Потом дорога, вильнув в сторону от воды, взбирается на гребень холма и - прямая как стрела - спускается в долину, разрезая надвое поля и фермы. Какой-то фермер вспахивает огромное, неоглядное поле. Впереди него буреет сухая, точно корка, земля с остатками колосьев, а позади она ложится темная и влажная, похожая на тающий шоколад. Мощные битюги мерным, неспешным шагом тащат плуг в гору.
- Давненько не пахали на лошадях, - говорит дедуля.
- А как иначе?
- Тракторами. Но сейчас война, бензина нет. Вот лошадки и взялись за дело. Э, гляди-ка!
Стайка птиц взмывает в поднебесье и, снова скользнув вниз, принимается кружить-танцевать на просторе.
- Ласточки, - определяет дедуля. - Как же я любил наблюдать за птицами, если б ты знал! Мне посчастливилось увидеть пернатых, которых орнитологи выслеживают годами. А когда мы жили во Франции, я выучил столько новых птичьих имен - целый словарь. Помню, как я впервые услышал, а потом и увидел соловья. Это такая радость, такая радость…
- Дедуль, а скажи что-нибудь по-французски!
- Je te souhaite une bonne anniversaire.
- Что это значит?
- С днем рождения.
- Красиво.
- Французский очень красив. Как музыка.
- Ты можешь сказать по-французски все, что захочешь?
- Конечно. Хотя теперь, пожалуй, не с такой легкостью, как когда мы жили во Франции. Языком надо пользоваться, иначе он быстро забывается.
- Я бы хотел побывать во Франции.
- Когда-нибудь съездишь.
- А ты поедешь?
- Боюсь, что нет, Эрик. На костылях трудно путешествовать.
- Тогда я тоже не поеду. Останусь с тобой.
Дед снимает правую руку с руля, сжимает пальцы Эрика.
- Я хочу, чтобы ты повидал мир. Я буду ждать тебя здесь. Всегда. - Рука снова ложится на руль. - Знаешь, я не в силах дольше хранить тайну. Мы с бабулей приготовили к твоему дню рождения сюрприз, подарок. Но получишь ты его не раньше середины лета. Примерно к празднику, к Четвертому июля. Еще не догадался, что это?
- Нет. - Эрик сосредоточенно хмурится. - Что?
- Что ты хочешь больше всего на свете?
Улыбка зарождается где-то глубоко, в горле, а потом вмиг выплескивается наружу. Эрик сияет.
- Собака? Щенок? Да, дедуль? Правда?
- Да, юноша. И не просто собака, а всем собакам собака! Принц крови. Настоящий ньюфаундленд. Водолаз, как у доктора Шейна.
Эрик подпрыгивает от восторга:
- Где он? Где ты его купишь? А на него можно посмотреть?
- Собака мистера Тоджерсона должна ощениться со дня на день. А ждать до июля придется потому, что совсем маленьких щенят от матери отлучать нельзя. Мы заберем его, как только научится лакать из миски.
- Ой, дедуль! Я хочу взять мальчика! Я назову его Джордж.
- Прекрасно. Джордж так Джордж.
Они сворачивают и упираются в дом, который примыкает к сараю, крытому влажной, просевшей и поредевшей соломой. Оттуда доносятся кудахтанье и хлопанье крыльев. Из-за угла выходит мистер Тоджерсон в высоченных болотных сапогах.
- Заметил вас еще издали. Здравствуйте, мистер Мартин. Здравствуйте, молодой человек. Как поживаете?
- Хорошо, мистер Тоджерсон, спасибо, - произносит Эрик.
- Вот, привез вам кое-какие бумаги, - говорит дедуля. - Если одобрите, сразу звоните. Я оформлю как положено, и сможете подписать.
- Договорились. Позвольте только, я схожу в дом, руки вытру. А то как бы бумаги не перепачкать. - Он наклоняется и шепчет что-то дедуле на ухо.
- Правда? - Дедуля обрадован. - Я ведь, признаюсь честно, проболтался по дороге. Эрик, представляешь, собака ощенилась как раз сегодня утром. И если ты обещаешь вести себя тихо и не волновать ее, мистер Тоджерсон покажет тебе щенков.
Собака со щенками лежит в углу кухни на мягкой подстилке из одеял. Блестят освещенные солнцем, похожие на черный меховой коврик спинки. Щенки совсем маленькие, точно мыши, они копошатся и переваливаются друг через дружку.
- Скоро они впервые в жизни проголодаются, - шепчет Эрику на ухо миссис Тоджерсон. - С мамой им повезло, она у нас ласковая. Я все утро вожусь на кухне, подхожу порой совсем близко, а она даже не рыкнет.
- Она же знает, что вы не обидите ее щенков, - рассудительно отзывается Эрик.
- Которого ты хочешь? - спрашивает мистер Тоджерсон.
- Не знаю. Они все одинаковые.
- Оскар, он прав. Пускай приедет через пару недель, щенки подрастут, и выбрать будет легче.
"Я протяну руку, - думает Эрик, - я протяну им руку. И первый мальчик, который к ней подползет, станет моим щенком. Раз подползет - значит, я ему нравлюсь. Я принесу его домой, и он будет спать у меня в комнате, в корзинке, или даже со мной на кровати. И мы станем лучшими друзьями… Вдруг это он?"
Все смеются. Один из щенков, такой же крошечный и смешной, но, быть может, чуть посильнее остальных, перекатился под брюхо матери и, решительно пискнув, оттер брата или сестру от материнского соска.
- Хочешь пирожок с повидлом? - предлагает миссис Тоджерсон.
- Да. То есть спасибо, с удовольствием.
- Они еще теплые… А бабушка-то тебе разрешает?
- Конечно! Я даже иногда после уроков хожу в пекарню "У Тома". Только бабуля говорит, что пирожки там слишком жирные. Она разрешает мне есть только домашние.
- Ну, эти-то точно домашние, - улыбается миссис Тоджерсон. - Садись-ка, поешь пирожков и выпей молочка, пока мистер Тоджерсон поговорит с дедушкой.
На кухне приятный сладкий запах: сразу чуешь - что-то пекли. Его усаживают к столу, возле уставленного цветами подоконника. Как хорошо есть на кухне, где все под рукой: и холодильник, и плита. Куда удобнее, чем дома, в столовой, за огромным полированным столом. Того и гляди прольешь или просыплешь что-нибудь на блестящую поверхность или, не дай Бог, на ковер. А уместиться на салфетке с кружевной каймой ужасно трудно, слишком она маленькая для тарелки и рук. Но дома на кухне не ест никто, только экономка, миссис Мейтер.
Миссис Тоджерсон смотрит, как он доедает пирожки.
- Ну как, вкусно?
- Очень вкусно, спасибо большое. - Пирожки и вправду хорошие, но, честно говоря, в пекарне "У Тома" все-таки вкуснее. Только правду эту он никому не скажет.
- А мои мальчики давно за этим столом не ели, давным-давно. - Миссис Тоджерсон тихо вздыхает.
Они возвращаются к машине. Мистер Тоджерсон, прислонившись к забору, беседует с дедулей.
- Он разорит страну. Эти лодыри хотят делать деньги, ничего не делая. Из пустоты. А расплачиваться будут наши дети. - Мистер Тоджерсон кивает на Эрика. - Они и их потомки пойдут по миру с сумой.
- Снова ты о Рузвельте! - восклицает его жена. - Нечего ругаться, только давление себе поднимаешь. Как заговорит о Рузвельте, каждый раз таблетки глотает, каждый Божий раз!
- Он не один такой, миссис Тоджерсон, - отвечает дедуля. - Война не война, а Рузвельту пора из Белого дома убираться, пока вконец не развалил страну. Мы терпим его уже десять лет, и это ровно на десять лет больше, чем следовало. Эрик, повернись-ка! Что у тебя на щеке? Вот возьми платок.
Дедуля извлекает белоснежный платок из нагрудного кармана. Он такой чистюля - ни пятнышка не пропустит. Ну чем ему помешало повидло?
- Мальчик поел пирожков с повидлом, - поясняет миссис Тоджерсон.
- Удачный денек, верно, Эрик? И пирожками угостили, и щенка посмотрел.
- Дедуль, - произносит Эрик, когда они сворачивают на дорогу, - что значит "нецнеразвалил"? Ну, про Рузвельта?
- Нецне… Ах, вконец не развалил! Это значит, что Рузвельт разрушает, портит страну.
- А зачем он это делает?
- Тебе пока не понять, рановато. Но мы хотим видеть на его месте другого человека.
- Кого?
- Да любого. Хуже Рузвельта все равно не найдешь.
- Ты его ненавидишь? Как мистер Тоджерсон?
- Ненавижу - неточное слово. Мы обязаны его уважать, потому что он - президент. Но нам кажется, что он это кресло оскверняет. Понимаешь? Осквернять - значит не почитать, ну, допустим, войти в церковь в шляпе или громко смеяться во время богослужения.
Эрик кивает и представляет знакомое по газетам лицо с неизменной сигаретой, торчащей вверх из уголка рта.
- Эрик, - серьезно, почти торжественно произносит дедуля, - быть американцем удивительно и почетно. Вроде священной миссии… особого доверия… Мы принадлежим к очень древнему роду, мой мальчик. Наши предки переехали в Америку, когда ею еще правил английский король. В те времена здесь жили только индейцы. На месте дороги, по которой мы сейчас едем, лежала их тропа на север, в Канаду. Они торили ее через леса, бесконечные вековые леса. Поселенцы рубили, корчевали, пахали, строили хижины. Это был тяжкий да и опасный труд.
- А индейцы их убивали? Томагавками?
- Наверняка. В учебниках об этом подробно написано. Повсюду на территории нынешнего штата стояли форты. Поселенцы спасались от индейцев за их стенами.
- А теперь никаких индейцев нет.
- Верно. Все это происходило очень давно. Постепенно жизнь наладилась, стала менее опасной, и люди построили большие добротные фермы, такие, как у мистера Тоджерсона. Наши предки тоже возделывали землю. Лишь иногда один из сыновей выучивался какой-нибудь профессии. Твой прапрадед, нет, пожалуй, прапрапрадед, был инженером и участвовал в строительстве канала на озере Эри. Этот канал соединил озеро с океаном. Потрясающее сооружение. Еще в нашей семье, разумеется, были военные. Мы принимали участие во всех войнах, которые вела Америка. Были учителя, адвокаты…
- Как ты! Ты ведь адвокат! - восторженно восклицает Эрик.
- Да, я адвокат, юрист и горжусь своей профессией. Но никогда не забываю, что корнями связан с землей. Такова наша семья, и бабушкина тоже. Бабуля тоже из очень древнего рода.
- Это ее отец на портрете? Над камином в бабушкиной комнате?
- Нет, малыш, это ее дед. Твой прапрадед. Он сражался на Гражданской войне. - Дедуля неожиданно разворачивает машину. - Тут неподалеку Сайпрес. Я покажу тебе кое-что.
Машина легко катит по ровной дороге меж дымчато-белых яблоневых садов.
- Сайпрес - административный центр округа. Там находится суд, а рядом памятник героям Гражданской войны. Его воздвигли в честь жителей штата, которые воевали. Имена погибших выбиты на камне. Там есть имя этого человека.
- Какого?
- Чей портрет висит у бабули в комнате.
Здание суда на дальнем конце огромной лужайки. К нему ведет дорожка, обсаженная красными, почти не гнущимися под ветром цветами. Эрик вспоминает название: тюльпаны. Сбоку от суда торчит высокий флагшток. Полотнище хлопает на ветру. А против флагштока, посреди круглой забетонированной площадки, статуя солдата в квадратной фуражке: присев на одно колено, он целится из ружья. На пьедестале, под солдатом, выбиты имена погибших.
- Вылезай, - командует дедуля. - Имена расположены по алфавиту. Найди букву "Б". А потом ищи длинную фамилию, где-то наверху столбца. Беллингем. Ну, пойди, поищи. Мне самому трудно выбраться из машины.