7
Вьюн - сорняк, оплетающий все и вся, - растет по ночам, незаметно. И утром выглядит точно так, как накануне. Но в один прекрасный день ты вдруг видишь, что он опутал ствол чуть не до кроны. И когда успел? Должно быть, ты просто не замечала, а он все стремился вверх, цепляясь за любой сучок и выступ; и вот уже, упрямый, сильный, прилепился к стволу накрепко, слился с ним, не оторвешь…
Как же смешны, как стыдны эти неотступные мысли о Поле Вернере! Когда успели они завладеть ею? Она ведь ничегошеньки о нем не знает! Да ей и дела нет! Но в один прекрасный день он появляется - незнакомец, не ведающий, что она, Анна, существует на свете, - и берет в плен ее душу. Глупость какая-то!..
По утрам Пол с отцом, в черных костюмах и твердых круглых шляпах-котелках, уходили на службу, а она прибирала его спальню: вешала в шкаф халат, расставляла на подзеркальнике флаконы, раскладывала расчески и щетки. Руки ее дрожали. Она не могла без трепета прикасаться к этим вещам, вдыхать их запах: шампунь, лосьон для бритья, табак, которым он набивает трубку. Порой она слышала этажом ниже его голос. Он стучался к отцу в кабинет: "Папа! Пора". И целый день потом, за любой работой и даже за обедом с миссис Монахан, слышала она этот голос.
Миссис Монахан любила посудачить о хозяевах. Да и понятно - уже много лет они составляли весь смысл ее жизни. Она рассказывала Анне, как приезжали в гости их парижские родственники. Как праздновали свадьбу дочери в отеле "Плаза". "Ты бы видела эти подарки! Битком набитый фургон отправили в Кливленд! А здесь, в доме, мы устраивали обед для подружек невесты. Их было ни больше ни меньше двенадцать душ, и все получили от невесты по золотому браслету на память! Мороженое заказывали у "Шерри" - в форме свадебных колоколов и сердечек. Красота и вкуснота - пальчики оближешь!"
Миссис Монахан с радостью болтала и о Поле. Анне ничего не стоило направить разговор в нужное русло. Но она стыдилась - не миссис Монахан, а самой себя.
Едва взглянув в зеркало, Анна заливалась пунцовой краской. Зеркал же в доме было полно. По десять раз на дню встречала она свое отражение - в чепце и фартучке; чепец ей, откровенно говоря, очень шел, он обрамлял белой кружевной оборкой ее медно-рыжие волосы, которые она теперь зачесывала кверху и закалывала шпильками: косы-то носить уже вроде не пристало. Порой Анне казалось, что она вполне привлекательна, но чаще собственный вид - в чепце и фартучке - представлялся ей чрезвычайно нелепым и глупым. Точно жалкая обезьянка на плече у шарманщика: им почему-то всегда надевают чепчики. И в ней занималась глухая ярость. Он на такую даже не посмотрит! Да и с какой стати?! Он и в самом деле не смотрел, разве что за завтраком и за ужином. Только ужинал он чаще всего не дома. И она старалась не думать о роскошных ресторанах и особняках, где он бывает, о девушках, которых встречает, но девушки вставали перед глазами - в изысканных одеждах, в шляпках с перьями. Такие изредка приходят с визитами вместе с матерями. А по утрам он говорит ей с улыбкой: "Здравствуйте, Анна". Точно так же он здоровается с миссис Монахан. А на что ты рассчитываешь, глупая? Его отец всегда произносит что-нибудь о погоде, дает Анне любезные советы, вроде: "Не забудьте наушники, Анна, если соберетесь выходить, а то уши отморозите". Зима в тот год выдалась стылая, серая от быстро слежавшегося и не желавшего таять снега.
Но сын Вернеров не говорит ей ничего.
Если же Анне самой приходится к нему обращаться, ей кажется: он все знает, все видит, все написано у нее на лице. Она произносит, что велено ("Звонил мистер такой-то, сказал: перезвонит в девять"), и звучит это, как сообщение чрезвычайной важности, а ответ ("Говоришь, мистер такой-то? Перезвонит в девять?") гудит потом в голове гулко, как набатный колокол.
Отчего же одно живое существо тянется к другому? Так сильно, так неудержимо? Отчего?
- Ты сама не своя. - Джозеф прервал тишину, которая длилась уже несколько минут. Они ужинали на кухне вдвоем, у миссис Монахан был выходной: воскресенье. Миссис Вернер столкнулась с Джозефом однажды в задней, непарадной прихожей и, заметив, что он "весьма приятный молодой человек", позволила Анне приглашать его в дом. - Тебя что-то тревожит? Тебе здесь плохо?
- Честно сказать, мне тут не очень нравится.
- Но работа, ты говорила, легкая!
- Да, работа легкая.
- Тогда в чем дело?
- Даже не знаю.
- Что-то ты скрытничаешь, Анна. - Джозеф смотрел на нее встревоженно.
В чем дело, она знала прекрасно и чувствовала себя виноватой. К счастью, Джозефу ее мысли не прочитать; он блеклый, бесцветный, в нем нет сочных, ярких красок.
- Ты такой хороший, - сказала она. - Такой хороший. А обо мне не волнуйся, со мной все хорошо.
- Я, кажется, понял, что тебя гложет! - Он просиял. - Ты тревожишься за братьев. Скучаешь. Верно?
- Да, конечно, скучаю. Но у них все прекрасно. Дан пишет, что хозяин обещал взять их в Париж, когда сам поедет по делам.
Джозеф пожал плечами:
- Это действительно прекрасно. Но я не понимаю, почему они сидят в Европе вместо того, чтобы ехать сюда.
- Я как-то слышала - мистер Пол говорил по телефону, - что, если б ему было суждено родиться снова, он выбрал бы Францию или север Италии. Он говорит, озеро Комо - самое красивое место на свете.
- Пустозвон! Чего ж он тут-то торчит? Ехал бы. Соединенные Штаты и без него проживут.
- Сердиться и ругаться вовсе не обязательно.
- Прости. Но подобные разговоры мне не по нутру. Этой страной надо гордиться, ее надо ценить. Особенно таким, как он. У них такая жизнь, такие дома!
- Ничего против этой страны мистер Пол не имеет, я уверена. - Она вдруг поймала себя на том, что оживилась, голос ее зазвенел, окреп. - Просто он живет так с самого детства и принимает это как должное. Ведь привычное не замечаешь.
- Еще бы! Когда тебе приносят огромное состояние прямо в колыбельку, можно уже ничего не замечать.
- Джозеф, ты завидуешь, вот и все.
- Конечно, завидую! - Он наклонился вперед, напряженный, словно туго сжатая пружина. - Я тебе так скажу: когда-нибудь и мои дети смогут принимать хорошую жизнь как должное. Но, надеюсь, они этого делать не станут. Надеюсь, они будут хоть чуть-чуть благодарны отцу и стране за свое благоденствие. Главное, чтобы в сердце жила благодарность, а занимаются пускай чем угодно, хоть кур разводят. - Он вздохнул. - С деньгами можно себе позволить. Деньги - это положение, уровень, а уровень - это деньги. Америка ценит деньги, в этом она ничем не отличается от других стран, потому как природа человеческая повсюду одинакова, ты уж поверь.
- Верю, - равнодушно отозвалась она, вовсе не желая выслушивать его взгляды на мир.
- Анна, ты вправду в порядке?
- Да, - сказала она нетерпеливо. - Зачем снова спрашивать?
- Ты ведь скажешь, если что неладно? Если ты заболела, если с тобой беда?
- Скажу, честное слово, скажу. - Анна встала и, сняв чайник с плиты, принялась наливать чай.
Вчера она, по обыкновению, читала перед сном и наткнулась в книге на незнакомое слово. Открыла словарь. "Одержимый - тот, кого преследует навязчивая идея, страсть, от которой нельзя освободиться". И вот сейчас она наливала Джозефу чай, угощала булочками, смахивала со стола крошки, двигаясь по кухне, точно во сне, и думала: "Я одержимая".
Анна еще убирала в комнате, когда Пол неожиданно вернулся домой. Время было неурочное - суббота, утренний, дополуденный час.
- Простите, - смутилась она. - Я сейчас закончу, я не знала.
- Ничего-ничего. Откуда вам было знать, что я вдруг вернусь. Вы интересуетесь живописью?
На письменном столе остался лежать раскрытый альбом.
- Простите! Я не успела…
- Погодите, не закрывайте! Кого же вы смотрели? Моне?
- Вот это… - в замешательстве пробормотала она. Фруктовый сад, окруженный низкой оградой. Женщина в летнем платье. Солнечный свет, но не знойный - прохладный. Хрупкий и прохладный.
- Это, да? Правда, чудо? Я тоже очень люблю эту картину. Скажите, вы часто смотрите альбомы?
Зачем таиться? Скажу правду - будь что будет. Он молод и совсем не суров, не то что мать. Может, не рассердится?
- Часто, а эту картину особенно. Каждый день.
- Надо же! А почему именно эту?
- Я смотрю - и мне так хорошо, радостно. Оттого, что есть на земле такое место.
- Что ж, это объяснение. По крайней мере, не хуже всякого другого. Анна, может, вы хотите взять этот альбом на время? Не стесняйтесь! И вообще, берите любую книгу, какая понравится.
- Спасибо! Спасибо большое! - От волнения у нее затряслись руки, и она поскорее - хотя он наверняка заметил - спрятала их за спину.
- Благодарить тут не за что. На то и библиотека, чтоб ею пользоваться. Вот, возьмите, возьмите прямо сейчас.
- Ой, я еще не подмела… Но может, мне пока прервать уборку?
- Нет-нет, продолжайте, вы мне нисколько не мешаете. Я буду писать письмо.
Он сел за стол. А она принялась катать по полу механический веник. На улице, у соседей, выбивали ковры, развешанные на бельевой веревке. Бац! Бац! От каждого удара шарахались и взмывали ввысь ласточки; в подмерзшем, пронизанном солнцем воздухе долго оседали пылинки.
- Как поживает ваш кавалер?
Она ошарашенно молчала.
- Так как ваш кавалер?
- Мой кто?
- Ну, ваш молодой человек. Мама сказала, что за вами ухаживает очень милый молодой человек. Или это секрет? Может быть, я вторгся, сказал что-то лишнее?
- Нет, нет. Просто… он не… Он просто друг. Ведь совсем без друзей тяжело. И одиноко.
- Еще бы. - Он отложил перо. - Вы часто с ним видитесь?
- Только по воскресеньям. В мой выходной он работает.
- А когда у вас выходной?
Он даже не заметил, по каким дням ее нет в доме!
- По средам.
- И что же вы делаете в выходной?
- Иногда навещаю родственников - троюродную тетю. Иногда гуляю в парке или иду в музей.
- В музей?! В какой же?
- Естествознания. Или изящных искусств. Мне там даже больше нравится.
- Что именно?
- Ну, он ведь огромный, я еще не во всех залах побывала. Мне египетские вещицы понравились, из пирамид. А на прошлой неделе я наткнулась на "Иглу Клеопатры". Она позади музея, я ее раньше не замечала…
Он покачал головой:
- Анна, до чего же странно устроена жизнь. Вот мы с вами живем под одной крышей столько месяцев и до сегодняшнего дня друг другу слова не сказали.
- Если рассудить, ничего тут странного нет.
- Потому что мои родители здесь хозяева, а вы здесь служите? Да?
Она кивнула.
- Ведь это искусственные барьеры, надуманные! И глупые! Но ничего, старые порядки потихоньку меняются. Люди дружат теперь с кем хотят, необязательно выбирать из узкого круга родительских друзей и знакомых. Так ведь гораздо лучше, верно?
- Конечно, лучше!
- Анна, расскажите что-нибудь о себе.
- Я не знаю… Что вы хотите услышать?
- Чем занимались ваши родители, какой у вас был дом, почему вы оттуда уехали…
- Но я сейчас не могу. Надо идти вниз. У меня же работа…
- Тогда в следующую субботу, утром, да? Или в другое время - когда сможем. Договорились?
Они находили время: улучали минуту-другую то в субботу, возле книг и альбомов, то в коридоре после ужина - в любой день. Он стоял тогда на пороге своей комнаты, а она останавливалась у лестницы, позабыв, куда и зачем шла. Она рассказала о родном местечке в далекой Польше. Он рассказал о летнем доме в Адирондаке. Она рассказала об отце. Он рассказал о Йеле. Беседы напоминали игру, перекидывание мяча через сетку. И ей не хватало дыхания - будто и вправду играет в мяч. Потом Анна целый день напевала, ходила и напевала, ей даже приходилось себя одергивать. А еще она часто смеялась. И знала об этом.
Однажды, в середине весны, он сказал:
- Попросите вашего друга не приходить в воскресенье. Я хочу пригласить вас на чай.
- Но… разве можно? По-моему, нам не…
- Что "по-вашему"? Что "не"? Я хочу наконец сесть и поговорить с вами по-человечески.
Анна заколебалась. Ее обуял неизъяснимый страх.
- Знать никто не будет, если вас это волнует. Хотя скрывать тут совершенно нечего. Я не предлагаю ничего дурного.
Они сидели на золоченых стульях, за столиком, отгороженным от соседних пальмами в кадках. Официант привез на тележке блюдо с пирожными. Скрипки играли вальс.
- Анна, вы очень хороши. Особенно в этой шляпке.
Он все-таки настоял и купил ей шляпку. Она отказывалась, но он все равно купил - чудесную соломенную шляпку, украшенную маками и пшеничными колосками.
- Я не могу принять такой подарок, - протестовала она. - Это неприлично.
- К черту приличия! К черту глупые условности! Есть я - человек с кучей лишних денег. И есть вы - девушка, у которой не хватает денег на красивую весеннюю шляпку! Так почему мне не доставить самому себе удовольствие и не купить вам эту шляпку?
- Когда вы говорите, все так просто, - сказала Анна.
- Все и есть просто. Держите шляпку и непременно наденьте, когда пойдем на чай.
И вот она сидит, чужая всему и всем в огромном, напоенном ароматом духов зале, и смотрит, как приходят и уходят люди - высокие, изящные, плоть от плоти этого зала, этого мира…
- Я много думал о вас, Анна. Вы так молоды, но успели совершить так много настоящих поступков…
- Каких? По-моему, я ровным счетом ничего не сделала в жизни.
- Вы взяли жизнь в свои руки! Приехали сюда, совсем одна, через полсвета, выучили чужой язык…
- Я как-то не задумывалась…
- А меня всегда водили за ручку. Понимаете? Я родился в том же доме, где живу и по сей день; меня определили в школу, в университет, потом - в отцовское, вернее, дедово дело. Все решалось за меня. Поэтому я до сих пор плохо представляю, как устроен мир.
- Точно так же я думаю о себе, - засмеялась Анна.
- Анна, вы такая хорошенькая! Особенно когда смеетесь. Знаете, во всем городе нет таких красивых девушек, как вы!
- Ну что вы! Хотя бы здесь, вокруг - такие красавицы! Вон та, посмотрите, в желтом платье, и вон та, в дверях…
- Лучше вас никого нет. Вы не такая, как они. Вы умеете удивляться. Вы живая, настоящая. А здесь почти все носят маски. И ничему не удивляются - устали.
Устали? Как же так? Ста лет не хватит, чтобы увидеть все, что хочется! А потом снова захочется - еще и еще!
Оркестр заиграл новый танец, веселый и чарующий.
- Как мне нравится звучанье скрипок! - воскликнула она.
- Анна, вы ведь не были в опере?
- Нет, никогда.
- У мамы есть билет на завтра, на утро, но мы едем на похороны моей двоюродной бабушки Джулии. Я попрошу маму отдать вам билет.
Музыка спрашивает - настойчиво, неотступно. Где? И сама же отвечает - здесь. Спрашивает - когда? И отвечает - сейчас!
Все внимание Анны устремлено на сцену. Тучные дамы, сидящие перед ней, осмелились шептаться! В гневе она не задумываясь трогает одну из них за плечо:
- Мадам, прошу вас, потише!
Они пристыженно замолкают, Анна откидывается в кресле. Звуки набухают, вздымаются, а над ними парит ангельский голос Изольды. В этой лучезарной песне и горе, и желание, и счастье. Тристан отзывается, и вот уже два голоса, точно сияющие пучки света, сплетаются, сливаются воедино.
В этой музыке все: любовные мечтанья неискушенной девочки и женская страсть. Цветы, солнце, звезды, восторг и смерть.
Я постигла, я поняла!..
Она застывает, сцепив руки до белизны.
Конец. Буря позади, волны накатывают присмиревшие, стихающие. Последние тишайшие аккорды.
У Анны в глазах слезы; она не может найти платок. Слезы текут по щекам и шее за воротник. Падает тяжелый занавес, и появляются удивительные существа, которые изображали Тристана и Изольду, они кланяются, улыбаются. Зрители хлопают сидя, потом встают. Юноши с задних рядов кричат: "Браво! Браво!" Люди засовывают руки в рукава плащей. А Анна все сидит, не в силах вернуться из Корнуолла - от летнего моря, от умирающего Тристана, от…
Дама в соседнем кресле смотрит на нее с любопытством:
- Вам понравилось?
- Простите… Вы что-то спросили?
- Я спросила, понравилось ли вам.
- Это… Это божественно! Это чудо! Я никогда не думала, что бывает…
- Да, очень хороший спектакль, - соглашается дама и удаляется, любезно кивнув на прощание.
Вечером мистер и миссис Вернер отправляются с соболезнованиями к ближайшим родственникам умершей; миссис Монахан идет в подвал - погладить выходную кофточку. Анна поднимается в свою комнату, а он ждет этажом ниже, возле своей. Иначе и быть не могло.
Они подались, прильнули друг к другу. Сзади стена, теплая и крепкая, ноги совсем не держат. Его руки тоже теплые, крепкие, а губы - мягкие, нежные. Они ласкают шею, лицо. Находят ее губы и сливаются с ними на долгом, похожем на стон, вздохе.
Ее глаза закрыты; мерцающая темнота колышется, кружится.
- Анна, ты чудо! Ты даже не представляешь, как ты прекрасна.
Она открывает глаза и снова зажмуривается - от света. Он бережно ведет ее к ступеням. В душе торжествующий ужас: он идет с ней наверх!
- Нам… Тебе пора, - говорит он тихонько и скрывается за своей дверью.
Она долго разглядывает себя в зеркале. Без ночной сорочки. У музейных статуй грудь, как у нее. В доме у Руфи ей часто доводилось видеть голых женщин; у некоторых не грудь, а набитые, бесформенные мешки; у других тоже мешки, только обвислые, пустые; у некоторых груди нет вовсе. Она вынимает шпильки, и волосы рассыпаются по лицу и плечам. Теплые волосы на обнаженных плечах. В голове звучит музыка, изумительная, сладостная песня Изольды. Он не целовал бы ее так, если б не любил. Вот теперь в ее жизни действительно что-то переменится. Грядет удивительная, самая чудесная перемена. И очень скоро.
С улицы, от соседей, где тянутся от забора до забора бельевые веревки, доносится горестный, одинокий зов, потерянный плач ребенка. Анна вздрагивает. Коты орут, успокаивает она себя, выключает свет и, улыбнувшись темноте, тут же засыпает.