* * *
Ох как ждал Ухов этого делового вызова!
Прошлый разговор с Горбачевым и Шумихиным поверг его в испуг, все карты были биты. Потом пришла спасительная бумага, но она еще ничего не решала, поскольку завхоз уже успел достаточно изучить своего начальника. Только общая работа! Только она могла как-то помирить с ним Горбачева! И вот Горбачев не обошелся-таки без него, вызвал на разнарядку…
Но с первых же минут, с небрежного кивка Горбачева, Костя понял, что надежды его не оправдались. С ним говорили только так, принужденно и временно, хотя он сам в этот вечер старался быть особенно предупредительным.
Речь шла об усиленном питании для верхолазов, и Горбачев больше советовался с этой девкой Сомовой и Опариным, а Ухову просто скомандовал, что и как выдавать для кухни.
Ничего не изменилось. Костя возвратился в свою хижину при складе хмурым, задумчивым. У накаленной "буржуйки" его ждали счетовод и Яшка Самара.
- Ну как? - поднялись они дружно навстречу, жадно всматриваясь в озабоченное лицо шефа.
- Сказка про белого бычка, - хмуро ответил Костя. - Надо принимать контрмеры, братья славяне. История вступает в свою трагическую фазу.
Они выпили под скудную закуску (на списание недостачи в каптерке теперь надеялись мало), потом Ухов швырнул на стол пачку пустых бланков, указал на них Сучкову:
- Ты, грамотей, будешь сейчас фиксировать тезисы. А завтра, на досуге, перепишешь все заново с изобразительной силой, чтобы пробрало государственные умы до дна! Понял?
Тезисы, которые начал излагать Ухов, являли собой незаурядную изобретательность завхоза. Чтобы свести счеты с ненавистным начальником участка, Ухов воспользовался старым способом, кстати, весьма простым, как веревка, из которой обычно делают петлю.
Ухов был лишен всякой возможности открыто противостоять Горбачеву хотя бы потому, что тот был прав и был его прямым начальником. Значит, против Горбачева следовало восстановить нечто всесильное, способное сокрушить человека сразу, наверняка.
- Значит, так, - сказал Ухов и загнул мизинец. - Пиши! "В результате преступной халатности - нарушение правил техники безопасности и падение верхолаза с вышки. Заключение врача ложное, дабы выгородить непосредственного начальника… Второе! - Ухов прижал сразу средний и безымянный пальцы. - Карьеристские устремления и вывод на работу в актированные по атмосферным условиям дни. И, как следствие, смерть лучшего бригадира-стахановца товарища Канева, сказавшаяся на моральном уровне всего коллектива… С участка начали бежать комсомольцы, передовые рабочие, как, например, член буровой бригады, молодой специалист из коренного населения Рэ Бажуков. Нас, вполне естественно, заинтересовало и политическое лицо гражданина - это подчеркнуть! - именно гражданина, поскольку товарищем мы называть его не можем при всем желании! - гражданина Горбачева. Во имя чего же и во имя кого действует этот человек, позорно укрывшийся от фронта в северном тихом углу? Оказывается, он потакает всякой отрицаловке типа Глыбина и Останина и, несмотря на факты саботажа с их стороны, не принимает никаких мер…" Указать: "Подтвердить может старший десятник-коммунист товарищ Шумихин".
Тут Костя загнул два остальных пальца и внушительно повертел перед собой тяжелым, плотно подогнанным кулаком.
Самара сглотнул голодную слюну, просипел:
- Добавить надо… Останина, опять же по неизвестным соображениям, назначил на материально ответственную должность завгужа. С фуражным складом и всей сбруей!
- Во-во! Только не "по неизвестным соображениям", а из симпатии к враждебным элементам, так и пиши! - заострил Яшкину мысль Ухов. - Ну, и последнее… Напишешь, что на днях затеял какие-то темные комбинации с колхозом и местными браконьерами, в результате чего на склад без фактур завезены овощи, а также медвежатина и полтуши лося, убитого без оснований! Написал?
Сучков поставил точку и восхищенно посмотрел на Костю.
- А здорово получается, ей-богу! Неужели после всего этого он усидит?
- Да, еще бы партийную подпись нам раздобыть… - мечтательно вздохнул Самара. - Но вряд ли. Придется либо самим подписать, либо так, анонимкой, бросить. Одно гарантирую: не усидит он по нынешним временам! Не усидит!
- Как в воду глядишь! - снисходительно усмехнулся завхоз и, пошарив рукой под кроватью, достал снова бутылку со спиртом. - Теперь давайте погладим дорожку нашей цидульке - и аминь! Мир праху его, как говорили в старое время верующие безбожники! Да поскорее управляйтесь, а то скоро у меня график в столкновение с вами придет. Колхозную Сильву жду, не задерживайте!
Уходя, Самара скорчил жалобную мину.
- Скорее бы… Ведь никакого терпения нет в лесу!
- Держись, держись, кулинар! - ободрил его завхоз. - Теперь уж не долго осталось ждать! Закон на нашей стороне!
Самара открыл тяжелую, отпотевшую дверь наружу, в глубокую, порхающую снежинками ночь, и услужливо посторонился. В комнатушку протиснулась красивая девка с испуганными, ищущими глазами.
- Можно? - смущенно осведомилась она.
- Проходи, проходи! - обрадовался Костя и властно махнул рукой Самаре: мотай поскорее, мол!
Двери захлопнулись. Зина нерешительно ступила навстречу бравому человеку в кожаной тужурке и синем щегольском галифе.
* * *
Илья Опарин сутками пропадал на трассе. Раз в неделю заходил в поселок, брал в ларьке продукты, в библиотечке - газеты и книги и, угрюмый и молчаливый, уходил снова.
Жизнь двух его бригад не менялась. Если в поселке люди давно переселились в новые, чистые дома, только по привычке именуемые бараками, то дорожники, как всегда, бедовали в дощатом шалаше, насквозь продуваемом ветром, и в передвижной палатке, что всякий раз раскидывалась в самом конце трассы.
Дорожники, приходившие в поселок, рассматривали новые дома снисходительно, с видом фронтовиков, на короткое время попавших в непривычно уютный тыл. А из всех нововведений последних месяцев хвалили только баню, устроенную в одном из старых бараков, да еще ларек, в котором стали торговать более исправно.
За это время бригады Ильи углубились в бурелом и густолесье на пятнадцать километров и поставили два капитальных моста через ручьи, опасные в вешний разлив, - проложили дорогу, словно стрелу пустили в гущу тайги.
В субботу Илья хотел прийти пораньше, но управился только к сумеркам. Николай встретил его добродушным приветствием:
- По тебе, оказывается, можно часы проверять! Опаздываешь с астрономической точностью! Садись, рассказывай.
Илья пожал Николаю руку, коротко рассказал о делах на участке. Потом, подождав, пока Николай сделает нужные отметки в графике, надел кепку.
- Я пошел. А то в темноте по лежневке все ноги обломаешь. Разнарядку знаю. Прошу на понедельник выделить четыре лошади.
- Четыре дать не могу: везде тягла не хватает. Обойдешься как-нибудь двумя.
Опарин недовольно вздохнул:
- Я вижу, не успел на полтора десятка километров отойти - уже в дальние родственники попал?! Чего ж тогда от комбината ждать: ведь мы от них раз в десять дальше. Что Старостин-то отписал?
- "Нету дисков, работайте вручную…"
- Я же говорил…
- И еще раз напомнил насчет Ухова: не трогать! Прямо материнская забота, - недоумевал Николай.
- Подождем, что из политотдела сообщат, - сказал Илья и вернулся к прежнему разговору: - Так что, даешь четыре лошади? Или ответишь, как начальник ОРСа?
- А ты на меня по партийной линии повлияй! Не знаешь, что ли, как в таких случаях надо делать! - засмеялся Николай. - Ну, иди. Вижу, что спешишь. Катя в шумихинской хате. Коллекторы на буровых, и мы ей этот скворечник под библиотеку отдали.
Еще не совсем стемнело, а у нее уже горела лампа. Катя сидела за столом, склонившись над книгой. На приветствие Ильи она не обернулась: то ли увлеклась книгой, то ли совсем по-свойски, молча, приглашала посидеть, подождать. У Ильи в запасе была целая ночь, он не возражал. Старательно вытер ноги и присел рядом.
Только тут Катя отложила книгу, повернулась к нему. Лицо ее попало в тень, зато волосы, пронизанные желтым светом лампы, засияли сквозным золотом, а раковина уха налилась ярко-красным теплом.
Илья силился что-то сказать и не мог - так лишни и неуклюжи были сейчас любые слова, так близка и недосягаема была в эти мгновения Катя! Схватил бы и унес в палатку к себе маленькую, дорогую эту девушку… Но Катя с какой-то недреманной предусмотрительностью всякий раз сбивала его решимость, охлаждала чрезмерно деловым разговором.
По-видимому, и сейчас Катя отлично чувствовала, что переживал Илья. Но это не мешало ей спокойно разглаживать ладошкой разворот страниц, небрежно расспрашивать о том о сем, лишь бы не дать ему заговорить о самом главном.
- Ну как там твои дорожники? - спрашивала Катя.
- Живы-здоровы! - досадливо отмахивался Илья.
- А я хочу вот заглянуть к вам в палатку, беседу с молодежью провести, - сказала она.
"Приходи! Приходи, ждать буду!" - хотел было закричать Илья, но тут же вспомнил, что вся дорога занесена недавней пургой, и пожалел Катю.
- Подожди, пока дорога установится, все же порядочное расстояние, - заботливо сказал он.
Катя возмущенно хлопнула ладонью по столу.
- Опять! Да что вы, сговорились, что ли? Начальник - тот ночей не спит, все легкую работу моей бригаде ищет, а ты тоже! Я с ним за Сомову Дуську полдня ругалась. Назначили ее завстоловой, а девка у меня знатный лесоруб! Спрятала свой значок и мешает кашу.
- Каша-то гуще стала?
- Честь и хвала Дуське! Думаешь, я не знаю, откуда что берется?
Илья испугался. Начнет еще с доверчивостью и без умолку говорить о Николае… И захочется Илье сказать напрямик: "Эх, девка, ведь не любит он тебя, зачем же меня-то мучаешь?!"
- В деревню не думаешь съездить перед Маем? - подавив тоску, неожиданно спросил Илья. - Я хочу у Николая лошадь попросить, дело есть. Оленину разрешили в сельпо оформить. Поедем? А то, я вижу, надоело уже тебе на одном месте?
И почему это люди всякий раз несут в таких случаях какую-то чепуху, вместо того чтобы прямо сказать все?
- Куда же ехать? - возразила Катя. - Первомайский декадник надо готовить, а там и скважину испытывать время!
Какая там скважина! И о декаднике заговорила на добрый месяц раньше! Не хочет ехать - и все!
- Плохой ты работник, выходит, - сказал Илья. - Боишься от работы на минуту оторваться: как бы не расстроилось дело! А надо его так поставить, чтобы его на месяц можно было бросить, а оно бы вертелось, как добрые часы. Ну ладно. Газеты есть? Нету? Подбери что-нибудь почитать…
Он с самого начала мог сказать, что вечер пройдет именно так, и все же его тянуло сюда, нравилось сидеть у теплой лампы вдвоем с Катей, переживать волнующую радость, мучиться. И когда кто-нибудь мешал, Илье было так же досадно, будто ему расстроили условленное свидание.
На этот раз в библиотеке появился вовсе неожиданный гость, и, едва взглянув на него, Илья позабыл о своих обидах: Федор Иванович Кравченко был сильно расстроен. Он попросил Катю зайти к его дочери.
Катя стала торопливо одеваться. Илья надел шапку и отошел к порожку.
- Что с нею? - тревожно спросила Катя.
- Письмо… - отвечал Федор Иванович. - Уж вы побудьте с нею, Катя, больше не на кого опереться ей. Ревет с полудня, и я не знаю, что делать…
Старик суетился, безвольно разводил руками.
Илья вздохнул и толкнул дверь наружу. За порогом остановился закурить. Выбив "катюшей" искру, раскурил цигарку и долго смотрел во тьму, вслед Федору Ивановичу и Кате, чутко ловил слухом сдвоенные шаги - редкий, тяжелый поскрип валенок старика и торопливый и тревожный скок Катиных каблуков.
Потом шаги стихли. Илья остался один.
"Ну что, Опарин? Долго ты будешь терпеть всю эту музыку?" - спросил он с ожесточением и снова вздохнул. Большой, сильный человек, он в самом деле не знал, что ему делать с Катей, со своей незадавшейся любовью.
13. ДВА ПИСЬМА
Человек живет будущим. По жизнелюбивой природе своей он вверяет себя счастливой мечте с самой ранней юности и склонен питать надежды всегда, даже во времена относительного благополучия. Но случаются годы, когда надежды на будущее остаются почти единственной опорой людей.
Как-то в первое время по приезде на Пожму, коротая длинный вечер вдвоем и не помышляя о близкой ссоре из-за актированных дней, Аня Кравченко говорила Николаю Горбачеву:
- Я часто думаю теперь: кончится война, придут все домой. У нас здесь целый город будет - площадь и белый Дворец культуры. Приедет одна из фронтовых моих коллег к вам и… один офицер. Его Павлом звать. Высокий такой, сильный и умница! И тогда мы вчетвером сядем у открытого окна, - нет, не в бараке, а в хорошей квартире, - и будем говорить… Обо всем. О том, что пережили за все эти годы в разлуке! А над нами звезды будут сиять, северные, огромные! Правда, так будет?..
Она верила в то, что все именно так будет, и он не мог не поддержать ее веры. Он задумчиво кивнул в ответ: "Да, мы так много пережили в свои двадцать пять лет, так черствеем внешне и так нежнеем сердцем, что счастье по праву должно потом принадлежать нам".
Она очень верила, хотя последнее письмо от Павла получила еще в конце осени. Часть, в которой он находился, отступала, но главное-то - письмо писал здоровый человек, силой его была полна каждая строка. Теперь Аню тревожило его молчание. Она стала нетерпеливой, с надеждой выбегала встречать почтальона, демобилизованного инвалида с медалью и золотой ленточкой за увечье, и возвращалась в комнату с пустыми руками.
Почтальон и на этот раз хмуро откозырял ей и хлопнул жиденькой калиткой, сколоченной недавно Федором Ивановичем из штакетника. Хлопнул сильно, с надрывом.
Аня из окна проводила его взглядом, долгим и задумчивым. И тут снова хлопнула калитка - тихо, вкрадчиво, неуверенно. Аня метнулась к окну и отшатнулась, словно ее толкнули в грудь.
По узкой тропке, протоптанной меж высоких, пожухлых в оттепель сугробов, к крыльцу приближался человек в затрепанной, обвисшей шинели, на двух костылях. Худое, небритое лицо опущено на грудь, голова будто ушла в плечи. Человек, как видно, еще не успел привыкнуть к костылям…
Аня сдавленно вскрикнула.
В коридоре сухо застучали костыли, - она вся сжалась, словно каждый шаг за дверью, каждый упор окованного железом костыля приходился ей в самую душу. Ближе, ближе к двери…
Человек замешкался, - она будто видела его там, за дверью, - совсем не легко ему было освободить занятую на костыле руку, постучать в незнакомую дверь.
Дверь открывалась медленно, страшно. Аня бросилась навстречу и у самого порога сомкнула похолодевшие руки.
Это был не он. Но почему же не он? Ведь она уже пережила все: пусть будет он! Она готова, она любит, это ее судьба. Пусть такой - раненый, искалеченный, родной - Павел войдет в дом!
Чужой, исхудавший до последней возможности, обросший смолисто-черными волосами человек с петлицами лейтенанта, на деревянной ноге и с костылями под мышкой, стоял на пороге и смотрел на Аню. Мимолетная усмешка покривила рот. Он вытер сухие губы рукавом шинели, по-солдатски, и будто стер эту ненужную усталую усмешку.
- Садитесь, пожалуйста, - с трудом справилась с собой Аня. - Садитесь. Вы устали? - Слова были нелепые, ненужные.
Офицер не спеша поднял голову, снова облизал сухие губы.
- Вы Анна Федоровна Кравченко?
Аня молча прижала к груди сцепленные руки.
- Вам письмо от лейтенанта Венкова, друга вашего мужа…
- А он, Павел, он жив? Жив?!
Офицер подал письмо и, не отвечая, присел у двери на стул, выставив прямую деревяшку.
Обыкновенный "гражданский" конверт с полным обратным адресом (не полевая почта), с маркой в шестьдесят копеек, заказное. Видно, собирался отправлять это письмо по почте, да вот неожиданный попутчик…
Лист бумаги был исписан ровным и строгим, незнакомым почерком, буквы будто стояли навытяжку, намертво. И сначала почему-то не складывались в слова.
Она давно готовила себя ко всему, как всякая женщина-солдатка. Но как бы мы ни готовились к неминуемому, час этот страшен в своей неумолимости…
У Ани рябило в глазах.
"…Почти три месяца я не встречал Павла после того боя… А недавно судьба свела с одним нашим общим товарищем, с которым их вместе тогда вынесли с поля. Он мне сказал это… Мне тяжело писать вам, но я не могу не сдержать слова. Павел был замечательный парень, душа-человек. И кончил свой путь героем. Примите горе спокойно, как настоящая русская женщина…
Держать вас в неведении было бы непростительно. И он просил известить вас, так как часть официально могла бы оповестить только его родителей, но не подругу. Верю, что вы не забыли его, и решился писать…
Я сейчас на излечении в Камышине. Если сочтете нужным написать, пишите по адресу…"
Несколько минут девушка сидела без движения, бессильно положив руки на стол и устремив опустевшие глаза в окно. Она забыла о том, что рядом с нею такое же огромное несчастье, такая же нестерпимая боль. Она ничего не различала за голубой льдинкой стекла. Горе поглотило ее…
Наконец Аня заметила, что до сих пор сидит у двери не раздеваясь, не сбросив даже вещевого мешка раненый офицер.
- Простите, ради бога! - взмолилась она. - Раздевайтесь! Отдохните у нас, раздевайтесь же! - Она уже стояла около, намереваясь помочь.
Офицер благодарно коснулся ее руки:
- Спасибо.
И неловко поднялся на костыли.
- Вам самой нужна теперь поддержка. А у меня считайте, что самое страшное уже позади.
Деревяшка нервно пристукнула об пол.
- Я ведь дома уже… Да, кажется, действительно дома, хотя никогда здесь не бывал. - Прежняя грустная усмешка исказила его лицо.
- У вас здесь родственники?
Офицер движением плеча поправил на спине мешок.
- Шутки судьбы. Отец здесь у меня, хотя я основательно уже забыл его. С семи лет не видал, боюсь, что и не узнаю теперь. Видите, как в жизни бывает?
- Кто же? Что он, бросил вас?
Офицер отрицательно покачал головой.
- Останин моя фамилия, Сергей Останин. Жили до войны с матерью, с Севером связи не имели. Но мать умерла дома в октябре прошлого года. А я - вот он… Видимо, судьба!
- Да. Ваш отец здесь…
Снова нервно застучала деревяшка.
- Прощайте, - сказал офицер. - Извините за такое горькое известие. Такое уж время наше…
Неловко повернувшись у двери, путаясь с костылями, офицер вышел.
Уже вечерело. Окно заволакивала изморозная тьма. Тьма наводнила комнату. Некому было включить тусклую лампочку, да и не нужен был Ане свет в эти минуты. Она сидела на жесткой больничной кушетке, поджав ноги, спрятав лицо в колени. Плакала, вспоминала недавние девические мечты.
Вспомнился памятный день 22 июня, испуг на лицах подруг, сосредоточенное гудение парней, уверенность в скорой победе…
Вот оно как в жизни…
Вся жизнь освещалась будущим. Будущим, которого нет…
Сколько прошло времени - час? два?