Она поднялась и, включив свет, направилась к тумбочке. Почти бессознательно достала из шкатулки стопку писем и разложила их перед собой. Полевая почта… Еще полевая почта, и еще… Странно устроено человеческое сердце: почему нам в такие минуты мало горя, почему мы усиливаем его намеренно?
Пришел с работы отец. И сразу заметил в руках Ани письмо.
- От матери? - тревожно спросил Федор Иванович.
- Н-нет, - с необъяснимым безразличием ответила Аня. - От Павлуши… Нет его…
Федор Иванович знал и раньше о переписке дочери. Он молча завертел головой, потер лоб и вдруг недоверчиво покосился на вскрытый конверт:
- А… точно это? Кто пишет? Не баба какая-нибудь?
Аня все с тем же каменным безразличием протянула ему письмо.
Старик долго, придирчиво вчитывался в горькие строки, то надевая очки, то сдвигая их на лоб. Дочитав, опустил голову, положил на листок жилистый кулак.
- Значит… верно. По-мужскому все. Гвардии лейтенант…
В комнате воцарилась тягостная тишина. И Аня неожиданно вспомнила тот полузабытый разговор с Николаем. Что ж, половина, может быть, меньшая половина ее мечты сбудется. Здесь вырастает большой поселок, а после войны - и город. Окна, светлые и широкие, будут обращены на белую площадь, к стрельчатым колоннам зрелищного здания. Но что из того, если она будет одна? И она заплакала.
Федор Иванович закурил и стал одеваться.
- Подожди, я скоро вернусь… Подожди, дочушка, - заботливо проговорил он.
Не зная, чем и как помочь дочери в такую минуту, старик направился к Кате Тороповой. Он надеялся на эту простую девчушку из таежного колхоза.
* * *
С углублением скважины проходка день ото дня стала уменьшаться. Николай забеспокоился. По ночам перечитывал технические справочники, а днем обязательно заходил на буровую.
Золотов обижался: начальник становился придирчивым. Всякий раз меж ними происходил один и тот же невеселый разговор:
- Сколько?
- Семь метров с лихвой.
- А лихва большая?
- Сантиметров пятьдесят…
- Плохо, Золотов!
И Горбачев устраивал форменную ревизию на буровой, лез в механизмы, проверял насосное отделение и хмурился, хотя порядок везде был образцовый и даже отстойники и желоба с глинистым раствором поражали чистотой. В желобе, впрочем, оказалось совсем мало раствора. Горбачев спохватился:
- Давно это у тебя?
- Уходит циркуляция, я уж вам как-то говорил и в рапорте указывал. Но такого, как нынче, еще не бывало.
- И молчишь? Прикажи сейчас же поднять инструмент!
- Думаете, прихватит?..
Ясное дело, если промывочный раствор поглощался грунтами, разбуренная порода не выходила на поверхность и могла намертво прихватить долото. Все это было арифметикой бурения, но Золотов рисковал сознательно: на дополнительные подъемы и спуски бурильной колонны уходило много времени.
Он мигнул вахтенному бурильщику. Стрелка индикатора веса заметалась по циферблату, квадратная штанга поднялась метров на восемь и снова опустилась в скважину.
- Вот так, - удовлетворенно сказал Горбачев. - А проходка у нас уходит в циркуляцию, режим захромал! Задай-ка в раствор побольше…
Он заглянул в глиномешалку, захватил рукой зеленоватой жижи, показал Золотову:
- Удельный вес до двух надо довести.
Рабочие заработали лопатами. Горбачев отряхнул пальцы, вытер руки и увел Золотова в дежурку.
- Проследи за поглощением… Тиманские пласты старые, сильно разрушенные. В Баку я этого не наблюдал: Кавказ в сравнении с Тиманом юноша… Может быть, посоветоваться? Кочергина позвать?
- Кочергин сам у меня недавно в учениках ходил, - обиженно заметил Золотов. - Голова у него неплохая, да очень молодая покуда. Дроворезку вон склепали, а что толку? Стоит она без дисков, а с дровами на котельной зарез…
- Зато с верховиками он здорово нас выручил! Отрядил всех на вышкостроение, и не сегодня завтра вышка будет готова, без штатных верхолазов!
- Поглядывайте за ними, как бы снова чего не вышло, - покачал головой Золотов, - неопытный верхолаз - это заведомый акт по технике безопасности…
Николай встревожился. Он совсем уже засобирался на вторую буровую, когда в дежурке появился сам Кочергин в сопровождении щуплого угрюмого паренька в новой телогрейке и меховых пимах.
Не поздоровавшись, Кочергин сразу, от порога, выпалил:
- Вот он, явился! Делайте с ним теперь что хотите!..
Рядом стоял Бажуков, недавний беглец.
Паренек угрюмо встретил сердитый взгляд начальника, не отвел глаз.
- Он никуда не скрывался, а ходил в военкомат, - поспешно пояснил Кочергин, опасаясь, что Горбачев как-нибудь неправильно начнет разговор.
- В райвоенкомат я ходил, - глухо подтвердил Бажуков. - Но там бюрократы без вашей бумажки даже разговаривать не хотят.
- Правильно, - сказал Николай, рассматривая его стоптанные пимы. - На тебя броня утверждена, и, пока ты нужен на участке, никто в армию тебя не пустит. Для этого нужна справка комбината, или, по-твоему, "бумажка".
- Понимаешь? - пояснил Бажукову Кочергин.
- Понимаю, - угрюмо кивнул тот. - Я понимаю, а почему они меня не хотят? Ведь я по-русски говорю. Я дальше не могу тут жить!
- Брата у него убили, - напомнил Кочергин.
Бажуков при этих словах опустил голову, а Николай нахмурился.
- Это все понимают, - помолчав, сказал он. - Все понимают, что тяжело. Но кто же будет кормить солдат и давать горючее танкистам, если все пойдут на фронт?
Слова были неубедительны. Жизнь каждого человека ни за что не хотела укладываться в общеизвестные формулы. Но в то же время, если сейчас отпустить Бажукова, завтра придут с подобным требованием еще десятки людей, до зарезу нужных участку… Как поступить?
- Пока не убью хоть одного, работать не буду! Даже если б заставили здесь патроны набивать для фронта, - очень твердо и искренне заявил Бажуков и встал.
Николай тоже поднялся и прошелся по дежурке.
- Вот что, парень… Ты нужен нам здесь, пойми! Ведь ты буровик, не сегодня завтра самостоятельно станешь к лебедке. Бригаду надо держать в комплекте…
- От меня одного участок не заболеет. Не могу больше!
- И я не могу, - так же искренне отвечал Николай. - Я и сам не меньше тебя о фронте подумываю. Да нельзя, брат! Валяй домой, а дня через три придешь и скажешь, что надумал. Договорились?
- Договорились, - сказал за Бажукова Кочергин. - Пошли, Ромка! Да! Я и забыл сказать, Николай Алексеич. Он из города два циркулярных диска принес нам. За три пачки махорки на Ветлосяне достал!
Николай развел руками:
- Ну вот! Да у тебя, Роман, душа без остатка здесь! Молодец! Как же это ты? - И он почувствовал, что иной раз "достать" что-либо проще и, пожалуй, лучше, чем изводить бумагу на требования и заниматься пустыми препирательствами с управленческими снабженцами. Он не прощал этого Ухову, а Бажукова готов был премировать.
- Молодец, Роман! А отпустить не могу. Да ты и сам, если хорошенько подумаешь, поймешь, где твое место…
- Я все уже обдумал до самого дна, товарищ начальник, - не сдаваясь, ответил Бажуков. - А что диски достал, это к делу не относится, это для ребят, чтоб с дровами не мучиться.
- Ладно! Через три дня зайдешь ко мне. Договорились? Идите на работу, да чтобы через час дроворезка у нас голос подала! Слышите?
Ребята вышли, а Николай пытливо уставился на Золотова, весь искрился довольной усмешкой:
- Видал, Григорий Матвеич?
* * *
По пути на вторую буровую Николай заглянул к Глыбину на карьер.
Торфянистый грунт широким отвалом обступал открытый пласт зеленой жирной глины. Ее мерзлых толщ не осилило первое весеннее тепло. Ломы с глухим стуком вонзались в свинцово-вязкую породу. Степан в одной нательной рубахе стоял с пешней под огромной глыбой мерзлоты, переводил дух.
- Дохо́дная работенка! - крикнул он, увидя начальника.
- Лишь бы не доходна́я! - в тон ему отшутился Николай. - А пару хватает?
- Дела идут! - Глыбин подхватил пятипудовую ковригу и легко отбросил в бурт. - Силенки много требуется, но жмем до седьмого! Пускай буровики не обижаются!
Неподалеку тлели угли костров. Снег протаял до самой моховины, видно, к костру давно уж никто не подходил.
- Сегодня тепло, зачем костер? - спросил Николай.
- Для ломов. Горячий лом способнее в землю ходит. Глина тут еще добрый месяц пролежит мерзлой, не гляди, что весной запахло. Еще хуже стало: зимой-то ее, как камень, ломать можно, из-под клина брать, а сейчас она что резина тебе. Не урвать силой-то!
Рабочие по одному бросали ломы и кирки, подходили к Николаю и Глыбину, не выступая, однако, впереди бригадира. Видно, Глыбин успел установить здесь свой порядок.
Он бросил на людей косой, предостерегающий взгляд, догадавшись о причине их внимания к его разговору с начальником, и начал сам:
- Махры в ларьке третий день нету, товарищ начальник. Ребята заскучали: без курева вроде чего-то не хватает, душу подсасывает. Да и дело хуже идет.
- Знаю, сам курящий, - сказал Николай. - Махорка завтра должна появиться, Ухов уехал на базу.
Из-за спины Глыбина недоверчиво и вызывающе блеснули глаза Алешки Овчаренко:
- Соломон Мудрый так же вот один раз чертей завтраками кормил, а они взяли да подохли!
- А тебя кто спросил? - зарычал Глыбин.
- Ну-ну, бригадир, ты свободу слова не зажимай! - засмеялся Николай и обернулся к Алексею: - А ты зря остришь! Раз послали завхоза получить махорку - значит, завтра будет!
- Говорят, на складах ее нет, - вопросительно пробурчал кто-то за спиной Николая.
И тотчас же ему разъяснили:
- Что ты, Костю Ухова не знаешь? Приказано махры найти - со дна моря достанет. Мало ли - на складах нет!
- Я вот его встречу, вашего завхоза! - почему-то с угрозой пообещал Овчаренко.
- Как работает? - неожиданно спросил Николай Глыбина, кивнув на Алексея.
- Молодой да необъезженный…
- Что ж мне, насовсем хребет сломать, если я молодой? - возмутился Алешка, устремив свои дерзкие глаза на дальнее, беспечно плывущее в небе облачко.
- Уж ты сломаешь! - прохрипел Глыбин. - Больше двух кубов из тебя не возьмешь, хоть лопни. Это разве работа?
- Норму даю - и хватит! Что мне этой глиной, торговать?
Вид у парня был независимый и даже вызывающий, но все же легко было заметить, что Алешка за эти месяцы как-то опустился, стал неряшлив.
- Заходи сегодня после работы, поговорим, - миролюбиво предложил Николай. - До разнарядки, в контору, а?
- Я там, товарищ начальник, вроде как бы лишний…
- Опять старые песни?
- Так выходит… "У тебя, - говорят, - в биографии много неясностей и туманное прошлое".
- Кто тебе так говорил, наверное, живую жизнь сроду не видал в глаза. Вегетарианские котлеты ел, да и то жеваные, - с сердцем сказал Николай. - Заходи, я Торопову специально предупрежу!
Если бы Николай не сказал последней фразы, этот разговор определенно мог увенчаться успехом. Главное - Алешке очень понравилось слово "вегетарианские". Точного смысла Алешка, правда, не знал, но что с того? Так же как в "мезозое", в этом слове крылся непостижимо глубокий, почти магический смысл, и в нужную минуту Алешка мог бы сразить теперь любого собеседника единственной репликой: "Да что говорить! Меня только одни сволочи вегетарианцы не признают, а настоящие люди понимают!" И любому, самому въедливому противнику нечем было бы крыть.
Но последняя фраза Николая испортила все дело. О чем, собственно, говорить с какой-то Тороповой - девчонкой, хотя и красивой, но, несомненно, принадлежащей к числу этих самых вегетарианцев?
- Такое дело не пойдет, - наотрез отказался Алешка. - Бабам душу открывать?!
- Она не баба, а комсомольский секретарь и, по-моему, неплохой человек.
- Все одно душа не лежит!
- Тебе сейчас меньше всего надо на душу полагаться, побольше мозгами верти, понял?
Николай достал портсигар, высыпал махорку на четверть газетного листа и протянул Глыбину:
- Пока вот. До вечера хватит?
Глыбин тут же начал бережно делить скудную кучку махры, присев на корточки и защищаясь от ветра широченной спиной в пропотевшей рубахе. Алешка раскопал угли в костре и принес на прикур огромную трескучую головню. Дружно задымили козьи ножки.
Уходя, Николай слышал, как Глыбин выговаривал Алешке:
- Ну что ты, как дикарь, огрызаешься, когда люди к тебе с добром идут?
А тот мстительно глянул на бригадира, процедил сквозь зубы:
- С добром? Х-ха! А ты видал его хоть раз, какое оно, добро?..
* * *
"Кто же из них мой отец?.."
С этой трудной мыслью Сергей Останин остановился на пороге барака, едва прикрыв за собой скрипучую дверь.
Восемь коек стояло в ряд. Одна загораживала спинкой часть дверного проема, и еще две прятались за печкой-голландкой. Почти на всех койках лежали и сидели молодые, пожилые, бородатые люди - из тех, кому в поселке пока еще не полагалось отдельной комнаты.
Здесь, среди них, был его отец.
Но Сергей пятнадцать лет не видел его.
Он боялся этой встречи, боялся не узнать отца и оттого приготовил заранее вопрос: "Как мне повидать Ивана Сидоровича Останина?" Тогда ему покажут отца.
Однако Сергей не сказал этих слов.
Он просто внимательно обвел взглядом кровати и людей на них, на миг задерживаясь на каждом.
- Вам кого? - не утерпел молодой паренек с огненно-рыжим чубом с крайней койки.
Сергей не слышал. Резко качнувшись, он размашисто выбросил вперед концы костылей и сразу очутился около печи.
Он узнал. Остановился перед отцом, молча, принужденно улыбаясь. А старик вдруг вскочил, и сын со страхом заметил, что у него неудержимо дрожит нижняя губа, трясется жидкая, поседевшая бороденка.
- Здравствуй, отец, - глухо сказал Сергей.
И тогда отец прижался своим морщинистым лбом к обтянутой колючим шинельным сукном груди этого незнакомого раненого офицера и заплакал.
Стояли двое рослых мужчин, обвиснув на инвалидных костылях, в тревожной, ждущей тишине, и было слышно только их прерывистое, свистящее дыхание.
- Ч-черт! - нарушил тишину Алешка Овчаренко и, поспешно натянув на ноги валенки, двинулся зачем-то из барака.
В открытую дверь ворвался резкий металлический визг далекой циркулярной пилы с буровой Золотова. За добрый километр было слышно неистовство дроворезки.
На крыльце прохватывало ветром, но Алешка сносил холод, всматриваясь в темноту над лесом. Там, за еловым урочищем, скупо светилась головка буровой вышки. Там шла своя жизнь, жизнь Шуры, его потерянного счастья…
- Жизнь, черт ей рад! - снова выругался Алешка и, вздохнув, вернулся в барак.