Совсем зря спросила. Ну, конечно, зря.
- Твоего Марцелинаса, бывшего. Забежала в обувное ателье, гляжу - стоит у кассы. Заметил меня, но вроде бы не узнал. Хорошо сохранился, только какой-то… сама не знаю…
Кристина не первый раз слышит от подруг подобные речи. Навеки обрублены узы, связывавшие с Марцелинасом, но и по сей день она не может понять, почему так ранит ее каждое упоминание о бывшем муже.
- А он еще живет с этой?.. - Любопытный взгляд Габии так и впился в Кристину.
- А мне какое дело! - отрезала она и почувствовала, что лицо неудержимо заливается краской.
…А ведь вместе могли быть с тобой… -
бередил душу певец, как назло выбравший эту песню.
Когда они около десяти вечера поднялись, Альбинуте неожиданно вспомнила:
- Скоро день рождения Кристины.
- Правда!
- Опять удобный случай, чтоб встретиться.
- Почему ты такая погасшая, Криста?.. Золотце?
- Криста…
- Женщины…
На улице загомонили, загалдели, всей стайкой двинулись к троллейбусной остановке, и в конце концов Кристина осталась в одиночестве ждать свою "пятерку". Троллейбус все не показывался, и она решила немного пройтись. Шагала медленно, незаметно для себя миновала одну остановку, другую. Под ногами гулко гудел мост через Нерис, в воде поблескивали городские огни, всеми цветами радуги сверкали фонтаны. Кристина шла не оглядываясь, по-всегдашнему прямая, с высоко поднятой головой. Развевался расстегнутый плащ, ветер трепал голубой платок на шее. У перекрестка, дожидаясь зеленого света, неожиданно для себя подумала: не хочу отмечать свой день рождения… не хочу… ни в ресторане, ни… не хочу отмечать…
Потом она ухватилась за эту мысль; может, потому и сбежала, уехала, не сказавшись подругам? Сейчас небось ищут, перезваниваются, строят догадки: куда девалась Криста? Где же она запропастилась?
Кристина улыбнулась, словно выкинула озорную шутку, и тут же почувствовала, что ей ничуть не весело, что нет у нее причин для радости. Ей просто не хотелось быть одинокой в стайке подруг и дома одной сидеть не хотелось. Не хотелось, не хотелось…
За столиком слева женщин уже не было.
Кристина достала зеркальце, помаду, подкрасила губы и стала ждать счет.
Куда теперь пойти? Что делать в оставшиеся полдня? Почему только полдня? А завтра? Послезавтра?
Сбежала, чтобы не быть одной?
И неужто только от подруг сбежала?
Одна, одна…
* * *
Од-на… од-на… од-на… Мерно стучат ее шаги, рассекая полуденную тишину пустынной улочки.
Од-на… од-на…
В тот раз точно так же стучало в висках.
Зазвонил телефон. Кристина подняла трубку. Трубка потяжелела, она хотела повесить ее, но не повесила. И не сказала: "О чем нам говорить? Нет, нет, Марцелинас, будь здоров…" Итак, трубки она не повесила и этих слов не сказала. Час спустя она услышала дверной звонок и бросилась к двери, но вдруг застыла в тесной прихожей. Может, не открывать? Не отвечать? Была и нету, ушла. Но внезапно отбросила сомнения.
Буйная поседевшая шевелюра, очки в черной оправе подчеркивали правильные черты лица, бежевый костюм сидел безукоризненно. Все, даже стройная еще фигура, напоминало, что он был недурен собой, но Кристина глядела на него тусклыми глазами; казалось, вот-вот спросит: "Мы где-то когда-то встречались, верно?"
- Можно присесть? - Марцелинаса, по-видимому, стеснял ее взгляд.
- О, конечно, - спохватилась Кристина, принесла с кухни корзинку с белым наливом и уселась спиной к окну.
Разговор не клеился. Несколько слов о работе - и тишина. Несколько слов об общих знакомых - и опять тишина. И безмолвный поединок скрещивающихся взглядов.
- Как Индре?
Словно рану задел - Кристина напряглась, застыла. Сейчас отдышится и выпалит: "Ты еще спрашиваешь? Сам виноват и спрашиваешь, как Индре?"
- Прости, - Марцелинас снял очки и кончиками пальцев потер усталые глаза, лоб. - Прости.
Столько лет она молчала, но сейчас скажет, пускай знает Марцелинас, как тяжело ее одиночество. Ты виноват, Марцелинас, что нет Индре, что все так…
- Весточки не получала? Где Индре? Где она? Голова идет кругом.
Кристина все-таки подождала, справилась с волнением и гордо ответила:
- Что бы ни было, Индре меня не забудет. Успокойся.
- Конечно, - поддакнул Марцелинас. - Я только не понимаю… я много чего не понимаю.
Ты виноват, Марцелинас, ты один виноват, - витали над ними несказанные слова, и чем дольше Кристина молчала, тем больше удивлялась себе: она может молчать… она все еще может молчать…
Руки Марцелинаса вяло лежали на коленях, пальцы все время как бы тискали что-то, двигались без устали. Кристина глядела на них. Должна же была на что-то глядеть.
- Индре было восемнадцать, когда я пришел ее поздравить. Тогда ты сказала: "Поговорите, я оставлю вас одних" - и надела пальто.
- Почему ты разрешил тогда мне уйти? Почему сам ушел? Почему не посидел с Индре? Может, ваш разговор… Иногда человеку одного доброго слова достаточно.
Марцелинас потряс головой, потом обеими руками пригладил лохматые, с проседью волосы.
- А тебе не кажется, Криста… - наконец произнес он ее имя, помолчал, пальцем приподнял очки на носу. - А тебе не кажется, Криста, что ничего больше не осталось? Ничего больше нету. Ничего.
Зачем он пришел? Оправдываться? Обвинять ее? Не раз уже они разговаривали за эти годы жизни порознь. Встречались на улице, останавливались, перебрасывались словом, другим, больше о дочке, однако Марцелинас никогда не позволил себе никаких намеков, всегда был степенным, даже галантным, и, глядя со стороны, никто бы не подумал, что беседуют бывшие супруги.
- Пока Индре здесь жила, я знал… мы оба знали… верили, ждали. Нету. Ничего больше нету! Почему все выскальзывает из рук, течет между пальцами как летучий песок?
Марцелинас не отличался сентиментальностью; он умел трахнуть кулаком по столу ("Это последнее мое слово!"), рассердившись, мог целый день не раскрыть рта, скрутить в бараний рог не только своих подчиненных, но и дочку, однако, бывало, начнет рассказывать какую-нибудь уличную историю (автомобиль старика раздавил, дети кидались камнями и одному - в голову; контролер в троллейбусе набросился на деревенскую женщину, которая не знала, что делать с билетом), и глаза увлажняются, он прячет их, отворачивается. Видно, к старости стал еще жалостливее. А может, не только возраст виноват?
- Все ускользает - дни, годы, вера… Что нам остается-то?
- Не слишком ли поздно задумался, Марцелинас? Где ты раньше был? Что предпринимал?
- Раньше, раньше, - он снова мотнул головой; Кристину всегда раздражала эта его привычка "отпугивать мух". - Где раньше были, вот именно? - выпучил круглые, затуманенные глаза.
Кристина поднялась со стула, отвернулась к окну, сжала пальцами краешек занавески.
- Ты непременно хочешь… ты хочешь, чтоб я… чтоб мы… - ее голос сорвался. - Какой смысл опять затевать спор, осыпать друг друга старыми попреками?
Марцелинас снова встряхнул своей пышной шевелюрой.
- Да, да, - сказал он покладисто. - Ты права, Криста, я совсем зря. - Встал, одернул пиджак, застегнулся. Полы пиджака мятые, словно он возвращается из далекой поездки. - Почему ты до сих пор не в отпуске?
- Не в отпуске? - Кристина обернулась, поглядела с удивлением. Не в отпуске… Разве могла она хоть на день оставить дом? После работы бежала в пустую квартиру и ждала, вдруг зазвонит телефон, и она услышит… вдруг придет письмо, телеграмма… Ах, Индре…
- Отдохнуть необходимо. И если понадобится моя помощь… Правда, недельки две мою машину еще в сервисе подержат. Авария была как будто и пустяковая…
- У тебя была авария?
- Мы даже ничего друг о друге не знаем.
Кристина снова устремила глаза в окно, но лишь на миг.
- Спасибо, не понадобится мне твоя помощь.
- Я бы подвез. Если к морю… сейчас ведь не достать билеты ни на автобус, ни на самолет.
- Благодарю, не стоит.
Дернулась щека, лицо как-то вдруг посерело.
- Ты ведь зашел не просто так, верно? - спросила Криста у Марцелинаса уже в прихожей.
Он не оглянулся, смотрел на дверь.
- Я хотел… хотел кое-что сказать, но тебя это, пожалуй, не заинтересует.
Кристина покачала головой.
- Не заинтересует. Нет, нет.
Марцелинас без стука закрыл дверь, но через нее все равно проникали звуки удаляющихся шагов. Почему я здесь торчу? - всполошилась Кристина, вернулась в комнату и только теперь увидела корзину с яблоками. Так и не предложила ему, забыла.
Несколько дней спустя Марцелинас снова позвонил. Да, грешен, своим визитом нарушил ее покой, и на сей раз ей, наверное, хочется повесить трубку, но он просит разрешения хоть раз в неделю поинтересоваться: "Как поживаешь, Криста? Нет ли весточки от Индре?.." Неважно, ответит она или нет, но ему хочется хоть изредка услышать… В другой раз, выйдя после работы на улицу, она обнаружила Марцелинаса около своей троллейбусной остановки. Прошлись вместе только до моста, и Криста солгала: ей, дескать, надо к портнихе, всего полчаса осталось. "Ты никогда меня ни о чем не спрашиваешь", - сказал Марцелинас, не выпуская из своей крепкой руки ладонь Кристы. "У тебя своя жизнь". - "И впрямь, у меня своя жизнь, - ответил так, будто это дошло до него только теперь. - Индре все не отзывается?" Кристина не выдержала: "Ты виноват, Марцелинас, что Индре нет! Ты виноват!" Марцелинас поглядел растерянно. "Если тебе от этого хоть капельку станет легче, сто раз повторяй, что я виноват". Криста повернулась и убежала.
…Од-на… од-на… од-на… - гремят шаги по улочке, застланной кружевами отбрасываемых деревьями теней.
А может, и в Вангай она прискакала, чтобы отдохнуть от звонков и вечного страха, что вот-вот на тротуаре перед ней возникнет Марцелинас. "Прости", - извинится он опять. Кристину раздражала эта слежка, преувеличенная галантность, постоянное стремление о чем-то сказать, даже подзуживание какое-то: почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, неужто тебе все равно? А может, она убежала, испугавшись однажды ошарашившей ее мысли: она все чаще думает о Марцелинасе и поэтому все сильнее негодует на себя, на него, на весь белый свет.
Одна… од-на… од-на…
Да, она одна. Она свободна и независима. Разве не это мечта многих женщин?
III
Ах ты, господи! Криста, молчунья… От кого ты прячешься? От себя? Никуда не укроешься… Зачем играть в прятки? Сними с глаз повязку и гляди прямо, открыто. Признайся… самой себе признайся: гордость никогда не позволит тебе забыть прошлое, измену, простить человека, который растоптал, презрел, попрал… О, как много обвинений могла бы она бросить Марцелинасу. Пускай обвинения эти давно уже перегорели, обуглились, но сооруженный из них памятник незыблем. Шагнула одной ногой, теперь шагни другой. Смело ступай. Вслушайся, что еще нашептывает тебе гордость. Почему бродишь по улицам Вангая, высоко подняв голову, а голова-то ведь кружится? Почему тебя бросает в дрожь при виде приближающегося мужчины: вдруг это он?.. Почему так частит сердце, почему на висках проступает испарина? Почему сегодня утром ты так глядела с берега озера на Шанхай? Криста, Криста…
Короткие улицы, переулки, тупички старого города. И все так переплелись, что и не уйдешь никуда: свернула в одну сторону - и тут же уперлась в площадь, свернула в другую - и оказалась в полях или над озером. Лишь одна улица, прибегающая от нового, днем и ночью не смолкающего шоссе, пересекает площадь и стрелой мчится вдаль, правда, там уже под новым названием - улицы Танкистов. Вот она, эта улица Танкистов. По высокому мосту, перемахнув долину с журчащим ручейком, неспешно поднимается она на холм и сворачивает влево, где уже издали светятся огромные окна белых и коричневых домов.
Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали "Волги" и "Жигули", проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки - опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все - и живое и мертвое - скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.
Нет, она не вернется по улице назад. Хватит, уже не раз поворачивалась и уходила, и вот опять она здесь, на мосту. Неужто ей запрещено ступить ногой на тот берег? Почему она, будто школьница, ни с того ни с сего застыла на тропе? Но разве ей, в ее-то годы?.. Никто ее о возрасте не спрашивает, да она и не знает, сколько ей лет. Да, Криста, ты не знаешь, сколько тебе лет. Забыла, не помнишь уже. Все чаще забываешь. Ведь женщина имеет право забыть не только свой возраст, но и целую гору вдруг навалившихся забот.
Кристина натянула узкий ремешок сумочки, наброшенной на плечо, гордо откинула голову с коротко стриженными волосами и направилась по улице Танкистов, взбирающейся на холм.
Кристина выросла в старом городе и на новый поселок, возникший без нее, глядела больше издалека, с неприязнью. Перед глазами все еще маячили нахохлившиеся холмы, поросшие чахлым можжевельником и горькой полынью. Люди копали там гравий, собирали камни, а зимой дети катались с них на санках. Эти холмы назывались непросто - Чертовы горбы, и старики любили рассказывать ребятишкам, что ночью там лучше не появляться, потому что бесенята намертво камнями закидают или так погоняют, что дух испустишь. Примерно двадцать лет назад там впервые захрипели тракторы, замахали стрелами экскаваторы, а у дороги, где кончалась улица Танкистов, рабочие врыли столбик с дощатым указателем, на котором красовались три буквы - МСУ. Так вот, с этого-то все и началось. Эти эмсэушники, мужики, приехавшие издалека, и здешние, не только осушали болота, корчевали кусты, но и возводили дома. А из того, что выпадало или вытекало из переполненных самосвалов, местные жители лепили двухэтажные коттеджи. Позднее Миколас Тауринскас локти кусал, что упустил случай - мог ведь старый дом отписать дочери, а для себя отгрохать такую домину, что жил бы сейчас не хуже бухгалтера универмага.
Вот так на этих холмах, обкусанных, искромсанных, понемногу выросли дома и домишки, а бесы по собственному почину неведомо куда унесли копыта, и, видно, даже название - Чертовы горбы - с собой уволокли. Но какое место без названия? А тут же - город, целый новый город! Как-то приехала домой Кристина, разговаривала с тетей Гражвиле, а та вдруг вспомнила:
- Я шикарные сумочки видала, может, сбегаешь после обеда, поглядишь.
- Где, тетя?
- Да на Шанкае.
- Где-где?
- В Шанкае, - ответила тетя Гражвиле, даже не моргнув глазом, и только потом спохватилась, расхохоталась: - Это, детонька, там, у мелиораторов. Так теперь всю эту новостройку называют - Шанкай да Шанкай.
Никто сейчас не скажет, кто первым произнес это довольно дико прозвучавшее в здешней большой деревне слово - Шанхай. Конечно, многие эмсэушники прошли огонь, воду и медные трубы, большой свет повидали, старинные и новомодные книжки листали, так что в столовой за обедом, может, кто-нибудь неосмотрительно и ляпнул словечко. Правда, поначалу этим словом называли только столовую - в спешке построенный барак, в котором рабочие могли не только горячую похлебку получить, но и осушить бутылку пива или водки. А иногда они так входили в раж, такого задавали жару, что жители старого города, разбуженные посреди ночи, многозначительно вздыхали: "Ну и ну…" По-видимому, именно в такую разгульную ночь веселая рука измазанной дегтем щеткой нарисовала на стене столовой: "Шанхай". Рядом этой же самой щеткой был нарисован профиль грудастой девки. Сказывают, буфетчица утром признала себя и письменно потребовала, чтобы начальник МСУ немедленно принял "все надлежащие меры для уничтожения клеветнического изображения". Пока эти меры принимались, столовую все уже называли "Шанхайской девой", а поселок - Шанхаем.
Кристина ходила по Шанхаю, но как раньше, так и сейчас ее преследовало странное чувство, которое невольно возникает, когда попадаешь в чужой, холодный город, где ты никого не знаешь, а тебя любой встречный вправе спросить: "Как ты сюда попала?" И ты не найдешь что ответить. Станешь что-то лепетать, объяснять, выкручиваться. А может, скажешь правду? Какую правду? Есть одна правда: Криста хочет прогуляться по Шанхаю, убить час-другой. Вот и все. Конечно, если бы ненароком встретить Паулюса… если бы хоть издалека его увидеть… Мало ли бывает неожиданностей! Даже письма Паулюса, которые Кристина получает раз в год, тоже бывают неожиданными, поскольку не знаешь, когда именно обнаружишь в почтовом ящике конверт: перед Новым годом или в Женский день, весной или осенью. Но если по правде, то это, пожалуй, и не письма. Вскроешь серый конверт, а там открытка с коротенькой фразой, нередко начинающейся одним и тем же словом: "Поздравляю…" Однажды Криста прочитала: "Всегда мучительно жаль людей, которые, усыпив свои души, возомнили себя свободными". Прочитала еще раз и разорвала открытку. Потом сложила обрывки вместе и, держа их дрожащими пальцами, процедила сквозь зубы: "Да оставь ты меня в покое". Через год снова получила открытку. Неожиданно, в середине лета. "Этим летом небо над Вангаем такое же голубое, как двадцать лет назад". Да, это были не письма. В этих открытках Паулюс ничего не говорил о себе. Они не требовали ответа, ни к чему не обязывали. Они просто-напросто давали знать: я существую на этом свете. Наивный, глупый способ напоминать о себе, и Кристина нередко приходила в раздражение, сердилась, потом забывала о них, а на следующий год ловила себя на том, что снова ждет этих двух строчек. Иногда даже спускалась вечером по лестнице, открывала почтовый ящик - пусто. Господи, когда же ты остепенишься, Криста!
Мимо дома под номером одиннадцать по улице Мелиораторов прошла не оглядываясь, не подняв головы к балконам, даже шагу прибавила, словно спешила куда-то и боялась опоздать. Да, в этом доме живет учитель Паулюс Моркунас. Кристина хорошо помнила обратный адрес, который всегда находила в уголке конверта; Паулюс ведь всегда был чуточку педантом. Наверно, только поэтому он писал свой адрес, хотя Кристе иногда казалось, что это тайный призыв: откликнись… Однако чего только не навыдумывают женщины. Сердце колотилось, щеки горели. Совсем как много-много лет назад, когда она выбегала на улицу, загадав: если вдруг встретит Паулюса, завтра на экзамене вытащит счастливый билет.