Мама вскинула голову, но я отвернулась. Снова помолчали. Мама сказала:
- Странные люди, сами уговаривали замуж выходить...
- Кто возражает-то? Ну, скажу "нет". Послушаетесь? Чего ж в самом деле? А селедку свою возьмите. Нашли чем задобрить.
Я ушла.
- Погоди, - сказал он.
- Вы мне пока не родственник. Не командуйте.
- А ты так не разговаривай. Я строгий, знаешь?
- Слышала.
- Вот и зови - ваше превосходительство.
- Ваше превосходительство, вы мне надоели.
- Ну и доченька! - сказал он.
- У меня есть отец! - Я посмотрела на маму, убежала.
Нехорошо, зачем так сказала? Ударила по самому больному. Теперь у меня не будет ни отца, ни матери. Верно, сама уговаривала ее. Ныла: выходи. А сейчас обидно. До слез. Другая какая-то жизнь пойдет. Да не ревную я! Не хватало! Пусть выходит: молодая.
Я к Андрею собиралась. Теперь расхотелось. Села в винограднике. Думала, поплачу. Не плакалось.
Долго сидела. Наконец мама и он вышли из дома. Мама грустная. Мне стало ее жалко. Я крикнула:
- Ваше превосходительство!
- Ай?
- Вы будете маме туфли надевать и какао в постель носить?
- Само собой!
- Благословляю!
Они засмеялись. Мама сказала:
- Совсем ты еще ребенок, Варя.
Ребенок! Ладно, повеселела, а там хоть грудным младенцем зови. Знала бы, как это - родную мать замуж выдавать. Я заорала:
Ой, не ходите, девки, замуж,
Замужем не весело:
В девках я была хороша,
Теперь нос повесила.
И перемахнула через забор. И чуть не сшибла Краба.
- Мальцева! Тебе что, три года? - спросил Краб.
Краб - наш физик. Глаза навыкате - потому, наверно, и Краб. Будущее светило. Застрявшее у нас. Знает все - про землю, про воду, про тайны вещества. Изучил английский, немецкий, французский. В школе музей организовал. Краеведческий. Пишет историю поселка. Открыл у нас минеральный источник. Теперь дом отдыха строят. Каждый день ходит к тете Ане разговаривать умные разговоры.
- Извините, - сказала я и реверанс сделала.
"Мальцева". И вовсе я не Мальцева. Это мама - Мальцева. А я - Полякова. Чего мне, в самом деле, от родного отца отказываться. У них свои счеты. Пусть считаются. А у меня нет никаких счетов.
Да, нелегко выдавать мать замуж. Ну, зачем, зачем она обманывала меня всю жизнь? Всю жизнь твердила сказку, что отец умер. Благородную сказочку. А оказалось - он жив, оказалось, что ничего между ними не было. Никакой любви. Просто, как пишут в статьях на моральные темы, случайная связь. А я... я результат этой случайной связи. Ладно бы уж там - "дитя любви". А то... "результат". Ничего не могу поделать с собой, знаю: нехорошо так думать, но не могу, думаю. И все равно, все равно надо было рассказать мне правду - я бы поняла, я бы все поняла. Потому что любую, даже самую страшную правду можно понять, а ложь нет...
За пять домов, наверно, был слышен визг со двора Андрея. Женька визжал. Весело. Колька смеялся. Чему обрадовались? Мать, что ли, наконец вернулась?
Нет, не вернулась. Колька с Женькой бросали картонный бумеранг. И хохотали, когда он возвращался. Андрей каждый день придумывает им новую игрушку.
Вообще он нянька неплохая. Терпеливый. Не ноет на судьбу. Хотя мальчишки уже довольно большие - Женьке шесть, Коле - четыре, все равно одних не оставишь: накормить надо, то да се. А мать гуляет. Какой уж день. Когда вернется - неизвестно.
У Кольки из носа ползла белая струйка. Он втянул ее, но она снова выползла.
Не люблю я сопливых детей - утерла ему нос, пошла Андрея искать. Если во дворе нет и мальчишки без присмотра - знаю, где он. За сараем. Там у него тайный прачечный трест. Никто чтоб не видел, не знал.
Не ошиблась: стоит в трусах, трет что-то в корыте, пена мыльная летит во все стороны.
- Эй, прачка!
Смутился:
- Сказал - приду. Чего явилась?
- Отойди! Кто ж так стирает?
Сто раз говорила: "Я буду стирать", нет - гордый.
- Отойди - не слышал?
Смешно: дома-то не очень рвусь к корыту, а тут...
Прогнала. Выстирала. Дела-то на десять минут. Колькины трусики да Женькины рубашонки.
Повесила на забор, сказала:
- Новость: мать замуж выходит. За председателя.
- Тю! С бородой новость...
На забор взобрался петух, только клюв разинул - закукарекать, наверно, хотел, вдруг бумеранг по самой его бороде угодил.
Это Женька запустил. Женька - курносый, рыжий, головастый. Ни на кого не похож. Ни на Андрея, ни на мать. На отца небось похож. Только кто он, отец? Все они тут от разных отцов собрались.
- Убьешь петуха-то, - я сказала.
- А што? Он не петух, - сказал Женька, - дурак он старый. От него уж куры не несутся.
- Не мели, Емеля.
- А што? Мамка говорит.
- "Мамка, мамка", - передразнила я. - Пропала мамка-то.
- Зато конфет принесет. Во, - Женька показал, сколько она принесет: наверно, мешок, выше головы показал.
- А вообще нехорошо, - сказала я Андрею. - Не будет на похоронах.
- Может, придет еще.
- Андрей, - я спросила, - почему люди лгут друг другу?
- Не знаю.
- Ответь!
- Я тебе не лгу.
- Люди, спрашиваю.
- Людей много. Пригляжусь, лет через двадцать отвечу. Одни лгут, другие нет.
- Все лгут. Даже боги. Вон в Древней Греции все эти Зевсы, Венеры только и делали, что козни строили друг против друга. Боги. Каковы же люди?
- Лучше. Сильнее. Люди все могут. Боги - ничего. Не боги людей создают, а люди богов.
- Ага, создают. Знают, каковы их боги, а поклоняются. Сами себе лгут - совсем подло. Знают правду, а молятся неправде. Проповедуют одно, делают другое.
Он засмеялся.
- Ты что, окончательно разуверилась в человеческом роде?
- Угу.
- И во мне?
- Подавно!
- Ну что ж. Когда топиться пойдешь, не забудь камень привязать. А то передумаешь еще. В последний момент.
- Что я, дура, что ли? Я жить буду. Назло тебе. Я на Братскую ГЭС уеду.
Почему на Братскую? Никогда не думала ни о какой Братской ГЭС. Зачем сказала, сама не знаю.
На причале в рельс забили: обед. Значит, мне пора домой возвращаться. Тетю Аню вывозить на прогулку. Так и живу - то туда, то сюда бегаю. Каждый день после обеда я тетю Аню вожу в коляске по поселку. Работенка - не дай бог. Язык высунешь, катая ее вверх-вниз. По домам я ее вожу: ей кажется, что люди нуждаются в ее советах и указаниях. Она учит их, как жить. Просвещает.
Прибежала я домой. Там Краб сидит. Ведет с тетей Аней научную беседу. Что-то об облаках и влажности. Вот бы и их поженить - сверхинтеллектуальная была бы пара. Но не поженишь - слишком он для нее молод. Меня увидел - собрался уходить. Я вытащила из комода деньги, нагнала его во дворе.
- Вот. Общественное поручение. Пожалуйста, купите водку. Ходили с Иваном Прокопьевичем на охоту? Работайте.
Взял деньги, не пикнул.
Я хотела тетю Аню усадить в коляску. Но она сказала:
- Погоди. Поговорим.
Я вздохнула, села к ней на кровать. Ох уж это "поговорим"! Значит, будет очередное нравоучение. Как она хочет казаться сильной! А на самом деле она слабая. Потому-то так ортодоксальна, как газетная передовица. И совсем не добрая. И завистливая. Она и рассердилась на маму и Олега Николаевича, что позавидовала им.
- Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.
Ну, конечно, будет нравоучение.
- Постараюсь, - сказала я. И руки сложила на коленях: пай-девочка.
- Теперь многое изменится в нашей жизни. Мать замуж выйдет. Я рада за нее. Он человек хороший. Ты должна их понять. Быть тактичной.
- Хорошо, буду, - ответила я. Но я знала: это не главное, это предисловие, главное впереди. Интересно, что за камешек она пульнет в меня?
- У нее будут новые заботы, новые обязанности. Она уже не сможет уделять тебе столько внимания, как прежде... Но это не значит, что ты должна менее строго относиться к себе...
- Конечно, - сказала я. Нет, и это еще не главное.
- Меня беспокоят твои отношения с Андреем.
Наконец-то! Вот и главное появилось. Только какая связь между маминым замужеством и моими отношениями с Андреем? Зачем вертеться вокруг да около?
Терпеть не могу играть в кошки-мышки. Я сказала:
- Не беспокойтесь, тетя Аня: мы любим друг друга.
Она засмеялась. Обидно засмеялась.
- Не смейтесь, - сказала я. - Не смейтесь. Я люблю его.
- Как же мне не смеяться, если смешно? Что ты, голубушка, знаешь о любви? Тебе думать-то об этом рано. "Люблю". Погоди, успеешь в любовь наиграться. А пока в куклы играй - это по возрасту более подходит,
- Может быть, - сказала я, - но я его люблю.
- Она завтра пройдет, твоя любовь.
- Тогда о чем же вы беспокоитесь? Пройдет - и все.
- Как ты разговариваешь? Ты понимаешь, как нагло ты разговариваешь?
- Нет, не понимаю.
- Одним словом, тебе рано бегать с мальчишками. Ты же от рук отбилась. Где ты там с ним пропадаешь? Что делаешь?
Я разозлилась, сказала:
- В лесу, тетя Аня. Целуюсь.
- Что ты городишь, девчонка?
- Это правда, - сказала я.
Мама пришла. Остановилась в дверях:
- Что у вас тут?
- Ничего особенного, - ответила я, - Просто тетя Аня занимается моим воспитанием. Я не должна больше встречаться с Андреем. Это безнравственно.
- Да, именно это я и хотела тебе внушить, - сказала тетя Аня, - ты правильно поняла.
Я смотрела на маму. Она подошла, обняла меня:
- Я тебе верю, девочка, но...
- Какое "но", мама! - Я чуть не заплакала.
- Подожди, выслушай, - сказала она. - Мне ведь тоже было восемнадцать. Правда? Я тоже воображала себя умнее всех, очень взрослой... В этом возрасте легко принять мнимое за настоящее... Очень...
Она обнимала меня, а я едва удерживалась, чтобы не убежать, не заплакать. Слова ее были мягкие, добрые, а мне от них было больно. Все, что она говорила, я и сама знала. Она ничего не запрещала, но фактически втолковывала то же, что тетя Аня: рано думать о мальчиках.
Я не выдержала:
- Зачем вы вокруг да около? Называйте все своими именами. Не надо меня оберегать. Не обтесывайте. Я не бревно. Кому это надо, чтобы я вашими глазами на все глядела? От лжи оберегаете? Ложью оберегаете! Ведь я вижу, что это ложь. Вижу. И что? Должна убеждать себя в обратном?
- Какая ложь? - спросила мама. - И кому ты это говоришь! Подумай.
- Тебе. Матери. Ты всегда меня оберегала. Неправдой. От излишней доброты. Я уже наслушалась, как дети родятся, а ты все сказочку про аиста рассказывала. Про отца почему не говорила правду? И сейчас тоже обманываешь. Называй вещи своими именами. Знаю, чего вы боитесь. Не бойтесь, не принесу ничего в подоле. Не повторю твоих ошибок.
Мама отшатнулась, страшными стали ее глаза. Она охнула, вскинула руку.
- Ударь! - крикнула я. - Ударь!
Она не ударила. Она сказала:
- Дрянь!
Я выскочила во двор, крикнула:
- Живите как хотите, не вернусь! - и помчалась по улице, сама не зная куда.
К морю спустилась. Посидела на камне, поревела. "Утопиться, что ли?" Утоплюсь. Мама будет волосы на себе рвать. Тетя Аня тоже. А я в гробу, сложив ручки, буду лежать. Безмолвная и красивая. И нездешняя. Так о покойниках всегда в книгах пишут. Мама в лоб меня станет целовать. А лоб холодный. И прощения будет просить. "Прости, Варенька, прости, доченька". Я бы ее и простила, да не смогу уже: мертвая. Раньше бы думала, а то довела родную дочь.
Но топиться мне совсем не хотелось, я поднялась с камня, пошла к причалу.
Рыбаки в море уходили. В ночь. Завтра завалят поселок рыбой. Рыбы в этом году у нас много.
На стене рыбоприемника висела афиша: "В воскресенье в клубе состоится лекция А. А. Королева "Новейшие методы улова рыбы". После лекции танцы".
Скажите пожалуйста! А. А. Королев - это Андрей. Что-то он разошелся, уже третью лекцию читает.
Под афишей на земле сидел краб. Настоящий. Глаза выпучил: удивлялся, наверно, какой он умный, этот А. А. Королев.
- Дурачок, куда выполз? В кастрюлю захотел? - Я бросила его в море.
Нет, домой я не вернусь. Я свинья порядочная, но все равно домой не вернусь. Со своей добротой они из меня сделают какую-нибудь ханжу. Лгать научат самой себе. А себе самой я не хочу лгать. Я люблю его. И не буду убеждать, что не люблю. Если бы мама на самом деле помнила, какой была в восемнадцать лет, не называла бы меня без конца девчонкой и ребенком. Где грань, делающая из ребенка взрослого? Кто это знает? Можно в сорок не чувствовать того, что другой видит, чувствует в шестнадцать. А в шестнадцать можно быть таким же, как семилетний. Конечно, годы дают опыт. Но всегда ли самый старый - самый умный? Терпеть не могу, когда мама сюсюкает, когда с превосходством взрослого отделяет меня от себя. Нет, дети, как правило, лучше понимают взрослых, чем взрослые детей.
Я бы и в самом деле уехала на Братскую ГЭС, что ли. Уехала бы. И уеду. Отучусь этот последний год. И уеду. Прощай, школа, Новоморской, прощай.
Да, да, я действительно была взбалмошной, самонадеянной девчонкой. Девчонкой! Но теперь я другая. С тех пор, как поняла, что люблю Андрея. Он опять уедет в свой рыбный институт. Я долго не увижу его. До будущего лета. Но не забуду. Зачем это нужно, чтобы я лгала сама себе? Им будет спокойнее? А мне?
Господи, мне и прежде нравились разные мальчишки. Но это - другое. Это любовь. Они и не знают, что мне и страшно и грустно. Я понимаю, не дура, - прошло мое детство. Меня будто наделили ответственностью за свою и другую жизнь. Как мне избавиться от нее? Не знаю. Пусть научат. Научат - и это будет нравственно? Тысячу раз я говорила: "Он некрасив, он не лучше других, ты выдумала его, не встречайся с ним". Сама себе говорила, без их поучений. И тысячу раз понимала, что лгу себе. Не все ли равно, красив он или нет, если даже со своими большими ушами и острым своим носом он для меня единственный. Да, совсем не лучше всех. Но один на всем свете! И имя у него единственное. В нем тысяча значений, оно осязаемо, имеет цвет, запах: Андрей, Андрей, Андрей...
Я твердила: "Андрей, Андрей" - и словно накликала его: у причала остановился грузовик с досками и ящиками. В кабине рядом с шофером сидел А. А. Королев собственной персоной. Шофер открыл борт и стал сбрасывать ящики у рыбоприемника.
- Куда собрался? - спросила я.
- Мать искать.
- На ночь глядя?
- Что ж делать?
- А ребята?
- Соседка обещалась.
- Я с тобой!
- Еще чего!
- Сказала! - Я полезла в кабину, но меня окликнула Шурка-учетчица. С заговорщицким видом отозвала в сторону:
- Тайну не выдашь?
- Во! - я пальцем по горлу провела: это клятва такая.
- Я наговор узнала.
- Чего?
- Наговор. На кого прочтешь - присыхает. Старинный! Бабка Андреиха под большим секретом надиктовала.
Меня даже затрясло от смеха:
- Суеверие!
- Нет, - сказала Шурка. - Нет! Очень даже помогает. Девчонки пробовали.
Шура у нас самая красивая. У нее ноги, как у киноактрисы. А лицо... Кто понимает, что такое красота, глаз не оторвет. Коса длинная, с кулак толщиной. Я иногда просто так смотрю на нее. Как на картину. Самая она красивая, но не везет ей с любовью. Обходят ее ребята, словно боятся. А первая она ни к кому не подойдет. Гордая. Нравится ей тут один. Демобилизованный, родственник Базоркина: в отпуск приехал. Но он тоже - ноль внимания. А она извелась.
Мне жалко ее стало: очень уж она, видно, поверила в этот наговор, и я сказала:
- Вообще-то, может, и помогает... Верить надо. Когда веришь, тут не то что наговор подействует...
- Ага, - сказала Шурка, - точно. Если не веришь, лучше не связывайся. А этот наговор - девчонки клялись! - моментально помогает. Хочешь списать? Или вместе пойдем. Его надо в лунную ночь читать, в одной рубашке, босиком...
- Брр, - сказала я, - страшно!
Ни в какие наговоры я не верила. И не нужны мне заклинания - человек сам кузнец своего счастья. Так во всяком случае вещает тетя Аня. Мысль очень глубокая и оригинальная. Но... зачем упускать такой случай? Ночь. Луна. Тишина. Собаки воют. Море шумит. А мы с Шуркой в одних рубахах - две ведьмы, две колдуньи. Жутко! Интересно! И, может быть, небесполезно.
- Обязательно, Шуренок, - крикнула я и побежала к грузовику: Андрей уже звал меня, - только никому ни-ни...
Я помахала ей, и мы поехали.
Но мы не сразу уехали из Новоморского. Пришлось отвозить доски на строительство дома отдыха. Это строительство для нас все равно что для какого-нибудь города строительство гигантского завода. Мы, школьники, тоже тут работаем. И весной в каникулы работали, и сейчас работаем. Все работают, даже Андрей из солидарности. Только вот отдыхаем часто, потому что не всегда бывает стройматериал. Ждем, пока завезут. И теперь ждем. Уже четыре дня. Да, был Новоморской захудалым поселком, необетованной землей, которую даже курортники не открыли, а дом отдыха построят - и станет он всероссийской здравницей. И все - Краб. Открыл свою чудо-воду, которая исцеляет будто бы самые страшные болезни. Настоящая у нас эпидемия ныне - все ведрами лакают эту воду, хоть и горькая она.
Сбросили мы доски, помчались в горы. Мимо Алехина камня. Мимо "Рассвета". В Дудовку - наш районный центр.
- Погуляй, - сказал Андрей.
- Нет. С тобой пойду.
- Погуляй, говорю.
- Нет.
Он рассердился, но настаивать не стал. Мы поплутали по улицам Дудовки, наконец вышли к узенькому зеленому тупичку. В конце его на скамейке сидел дядька в кепочке. Он был толст, держал на коленях гармонь и думал, наверно, что играет нечто великолепное, но ничего не играл: гармонь шипела на басах, как рассерженный гусак, и только.
Он увидел Андрея, попытался встать, но не встал, лишь пьяно пролепетал:
- Не имеешь права! Я - вдов. Слыхал? Ты меня в морду, я тебя в милицию. Понял? У меня завсегда так. Я себя в обиду не дам.
- Понятно, - сказал Андрей. - А мать где?
- В хате, где ей быть! Пань! - крикнул он. - Сыночек приперся! Пань! Сыгрануть тебе, Андрюха? Печальное? Я уважаю печальное.
А вот и тетя Паня объявилась. Вышла. Подбоченилась. Ни смущения, ни неловкости. Кофточка расстегнута. Измята. Ноги тонкие, упругие, в узких штанах. Талия как у девчонки. А глаза диковатые. Большие. С косинкой. Будто в разные стороны смотрят. Стоит усмехается.
- Чегой-то вам тут надобно, чудаки заморские? - Она ласково это спросила и засмеялась.
- Дед умер, - сказал Андрей. - Завтра похороны.
- Все помрем! - сказал дядька.
- Молчи! - прикрикнула тетя Паня.
- Это завсегда, с удовольствием, - ответил он и затих.
- Выходит, не ошиблася, - сказала тетя Паня. - Третьего дня сердце заныло ни с того ни с сего. Ну, тоска. Отчего бы, думаю. Оказывается, вон отчего: дед помер, царство ему небесное.
Она проводила нас до начала тупичка:
- Идите. Я потом. Я еще в сторожку схожу. Надо ж поглядеть, какое он там наследство оставил... Идите. Утром раненько явлюсь к похоронам.
От нее пахло вином. И глаза блестели.
- Опять пила, мать? - спросил Андрей.