- Не трожь меня! - крикнула она. - Я тебя не звала! Проваливай!
Мы ушли. Пока Андрей ловил возле больницы попутную машину, я в магазин забежала. Я с детства люблю толкаться по магазинам. Самый плохонький, он все равно как сказочный. Наполнен чудесами и пахнет... Ничто так не пахнет, как наши дудовские магазины. Чудом пахнут. В наших магазинах все есть, они как лавки древностей: полны пылью, блеском транзисторов, звоном игрушек, посуды, сиянием никелированных чайников, кастрюль и волшебством.
Я купила за рубль двадцать пробный пузыречек с духами "Подарочные". Это любимые духи тети Ани" Мне они не нравятся, а ей - очень. Вернусь домой - подсуну, чтоб не очень сердилась. А домой я, конечно, вернусь: куда ж мне деваться?
Андрей позвал меня, и мы поехали. Доехали до Алехина камня. А там на своих на двоих стали подниматься по тропинке к сторожке.
Солнце на закат шло, но жара еще не спала. Через заросли можжевельника продирались. От можжевельника дух пряный. И так дышать нечем, а тут еще этот дух. Я еле-еле до поляны добралась. Здесь трава высокая, свежая. И медом от нее пахнет. Хорошо пахнет. Я легла.
Андрей смотрел на меня. И я смотрела на него. Я улыбнулась. Он не ответил, нагнулся, хотел поцеловать.
- Нет, - сказала я.
- Мать взгрела?
- Ты меня не любишь. Уедешь и бросишь.
- Да. Уеду и брошу, - согласился он. Я никогда не могу понять, когда он говорит правду, когда шутит.
- Бросишь, - сказала я. - Бывает вечная любовь? Ну?
- Не знаю.
- Странно, ты все знаешь.
Он засмеялся:
- Вечная? Сам человек не вечен. Вечное - это что? Постоянное, неизменное. А зачем постоянное, неизменное? Гниль же, болото. Скука. Вечная любовь, вечные знания, вечные идеи - ерунда.
- И однако все это есть.
- Оставь. Вечны только поиски. Поиски истины… А истины... Истины тоже не вечны. Такие же сумасшедшие, как ты...
- Так. Я еще, оказывается, и сумасшедшая. Открытие! Спасибо.
- Что ж - нормальная? Если б нормальная была, я б тебя не любил. А так...
-"Так"?
- Вечно буду любить...
- Договорился!
Господи, как я его люблю! Настоящая дура. Влюблена, даже страшно.
- Отвернись, - сказала я. - Ну, не смотри так!
Когда он на меня так смотрит, мне дышать нечем.
- Отвернись!
Из леса уже шла темнота. Становилось сыро и грустно. К вечеру почему-то всегда грустно. Я сказала:
- Мама не велит мне с тобой встречаться.
- Правда?
- Ну, не то чтобы... "Рано", говорит. Мы с тобой как щенки беспомощные. Захотят, возьмут за шкирку и разбросают в разные стороны.
- А мы опять приползем.
- А они снова разбросают... В чем я виновата? В том, что мне хорошо с тобой? Если бы я хоть на год была старше, хоть школу бы кончила... Жду не дождусь. Я сказала: "Не вернусь домой".
Он засмеялся:
- Куда ж денешься?
- Ах, конечно, вернусь. Но как жить, Андрей? Себя преступницей чувствовать? Как жить, скажи?
- Ждать, - сказал он.
- Чего "ждать"?
- Когда мы поженимся.
- Не городи. Я не собираюсь замуж. И не думаю. Вот это и в самом деле рано.
- Подожду.
- Ты ж старше меня, Андрей, - сказала я. - Ты в сто раз меня умнее. Зачем же так говоришь? Ждать долго придется. Все может за это время случиться. Не в том дело, поженимся мы или нет. В этом ли дело? Главное - сейчас. Чтобы мы не обманули друг друга. Чтобы на всю жизнь запомнили это время. Как радостное. Счастливое. Ну, не так разве?
- Так. Но все равно поженимся. Я буду ждать. Я терпеливый. Я однолюб.
- Ну жди, - сказала я. - Мне холодно. Костер разожги, что ли.
- Скоро темно будет, - сказал он. - Теперь сторожка уже недалеко. Успеем засветло. Побежим?
Я испугалась: ночевать в доме Ивана Прокопьевича? Это все равно что на кладбище ночевать, Андрей засмеялся:
- Не выдумывай. Бежим.
И мы побежали. Долго бежали, но в самом деле успели засветло.
На крыльце сидела кошка. Глаза ее горели. Она выгнула спину, отпрыгнула в сторону и медленно ушла. От черных стен сторожки пахло пылью. На двери висел ржавый замок. Андрей потряс его, и он легко открылся. Внутри стоял сумрак. Доски пола прогибались под нами и скрипели. Стучали часы. Сколько уже дней они тут стучат без своего хозяина? Он умер, а они все стучат.
Андрей искал керосиновую лампу, а я стояла посреди комнаты зажмурившись. Было страшно. Зачем мы пришли сюда? Сидели бы лучше в лесу. Что-то прогрохотало по железной крыше. Я вскрикнула.
- Ну, что ты? Шишка, наверно, упала, - сказал Андрей.
Он зажег лампу. Фитиль горел плохо, огонь под стеклом дрожал, словно обдуваемый ветром: вот-вот погаснет. У окна стояла смятая кровать. От нее пахло потом. Будто тот, кто лежал на ней, вышел на мгновение - сейчас вернется и снова ляжет. Его дух еще не выветрился из дома. Он умер, а запах его остался. И вещи остались. Никому теперь уже не нужные, старые вещи - табуретка, стол с выцветшей клеенкой, комод. Рухлядь, которая была привычна и дорога тому, кто тут жил. Жил один, в лесу, разговаривал с этими вещами, берег их. Одиночество, запустенье. Табуретка, стол, кровать - вот и весь его мир. Придет новый хозяин и выбросит этот мир, порубит на дрова.
- Не могу я тут. Пойдем! - я сказала.
Во дворе уже было темно. Черный лес шуршал вокруг нас. Шуршал тихо, настороженно, враждебно. В небе горели белым холодным огнем звезды. Андрей принес из сарая хворост, разжег костер. Он ловко его разжег, с одной спички. Огонь гудел, взлетали искры. Высоко, за верхушки сосен, и таяли там.
- Как он тут жил один? - сказала я. - Больше всего боюсь одиночества... Странно, у него не было врагов. Его все любили. Ты слышал, чтобы о нем кто-нибудь говорил плохо?
- Нет.
- И только вы... его родственники, были с ним не в ладах. Ну, твоя мать... Почему?
- Мать тоже не говорила о нем плохо. Я не слышал. У них какие-то свои счеты. Старые. А я - почему? Я любил его...
- Нет, я не права. Он не был, наверно, одинок, если его любили. Все. Значит, был по-настоящему добр… Сам всех любил. И его любили. Ты бы мог так?
Андрей пошуровал палкой в костре.
- Не знаю, - сказал он. - Нет, наверно.
- Почему?
- Потому что всех не люблю. И не хочу любить всех. Это беспринципно - всех любить. Вот костер может согреть всех без разбора. А человек - не костер.
- Интересно! А я-то, дурочка, думала... Ну, поясни, просвети.
- Злость движет жизнь. Не зло: злость. Всех любить - это всепрощение. Равнодушие. Очень удобно быть добрым. Удобнее, чем злым. Многие потому и числятся в добрых, что им на все наплевать.
- Значит, Иван Прокопьевич...
- При чем здесь Иван Прокопьевич? Он, кстати, тоже был не таким уж добреньким. Знал, кого усадить у своего костра, а кого обойти. Нельзя быть подлецом. Но злым - надо. Быть злым - значит что-то ненавидеть. Ложь, двуличие, фашизм... Ни одно открытие в науке не было сделано без этого - без ненависти, без злости... Ненависти к болезням, к узости человеческих знаний... Ну, мало ли к чему...
- Все одно и то же, - сказала я. - Ненависть, злость во имя добра. Добро с кулаками, как говорят.
- Одно и то же, да не совсем...
Он ушел за хворостом.
Костер затухал. Лес снова придвинулся черной стеной. Кошка выскочила из темноты, промчалась мимо меня. И вдруг я почувствовала, что там, во мгле, откуда выскочила кошка, кто-то стоит. Я не видела никого, но чувствовала, что кто-то стоит. Стоит и смотрит на меня. Мне страшно стало.
Андрей принес хворост. Я сказала:
- Там кто-то стоит.
- Нет там никого, - сказал он.
- Есть.
С новой силой вспыхнул огонь, и я отчетливо увидела фигуру человека, стоявшего под деревьями. Я вскрикнула, а Андрей засмеялся:
- Мать, ты что людей пугаешь? Иди сюда.
- Чудаки смешные, неужто правда испугала?
Она вышла из темноты, подошла к костру. Стоит в сапогах, в куртке, смеется. Палка в руке. На голове берет черный. И тоненькая, как девочка. В глазах отсвет огня полощется.
- Что ж вы-то тут делаете, чудаки заморские? Я думала - вы домой.
- Нет, тебя ждем.
- И без вас не пропала бы!
Она ушла в дом, долго возилась там. Потом присела к костру, поставила на землю непочатую бутылку водки:
- Нашла в дедовских закромах. Сокровище! Кто будет?
- Мать! - сказал Андрей.
- Не указывай, заботливый! Говори - будешь? Открой! А кружка где? Пей! Ты сначала. Ну!
Андрей открыл бутылку, выпил немного.
- Теперь ты! - Это она мне сказала.
Я испугалась.
- Нет, что вы!
- Пей. Привыкай. Да пей, дурочка.
Я глотнула, поперхнулась.
- Ну, а теперь я сама.
Она налила полкружки, выпила, морщась, сплюнула. И сказала вдруг:
- А тебя, Варька, не люблю. Не люблю, и все.
Я молчала. Андрей сказал:
- Не выдумывай, мать. Зачем?
- А затем - не люблю. Что ты нашел в ней? Курочка. Хохлатка. Ай нет, курочка яйца несет. А ты тюк-тюк - зернышки клюешь. Не отдам тебе сына. Во, видала? Он алмазный, дорогой цены. Он птица, а ты ему за лапки веревку привяжешь. Отвяжись от него! Не навязывайся. Слышь!
Я молчала. Что я могла сказать? Это было неожиданностью, я и не подозревала, что она так меня не любит. Я навязываюсь ему? Ну, нет уж, дудки,
Андрей засмеялся.
- Не слушай ее, Варя. Сделай одолжение - затяни веревку покрепче.
Она ткнула кулаком его в грудь.
- Дурачок, не мели. Без твоих просьб она всем одолжение делает. Свету белому одолжение: что живет. Тебе: хвостом вертит. Калеку свою в коляске возит: одолжение. Губы подожмет и везет. Все вокруг нее чином ниже.
- Да неправда! - почти крикнула я. И губу прикусила, чтоб не заплакать.
- Правда!
- Ладно, не ворчи, мать, - сказал Андрей, - она еще маленькая.
- Ну ее! Губы не поджимай, Варька, слышь!
Я и не думала поджимать губы. Чего она заорала?
Я встала. В сторожку пошла. Лучше в сторожке этой страшной сидеть, чем слушать, как тебя всякими словами обзывают. Сегодня все кому не лень мои косточки перемывают.
Через открытую дверь в сторожку налетели ночные бабочки. Кружились вокруг лампы, стукались о стекло. Одна - черная, большая - сидела на клеенке в кругу света. Усы длинные, морда свирепая, глазки маленькие, крылья как черный плащ - настоящий разбойник.
- Что тебе тут надо? - я спросила.
Она смотрела на меня зло и нагло. Вот-вот вытащит из-под полы огромный нож. Вжжик - и нет тебя, и имя не успеешь узнать этого страшилища. Тоже ведь как-нибудь называется.
Андрей пришел меня успокаивать. Прогнала. Смотрю, сама тетя Паня идет.
Постояла в двери, оглядела комнату. Долго стояла. К комоду подошла. К кровати. Прикрыла кровать, одеялом. Села рядом со мной.
- Был человек - и нету, - сказала. - Все с собой унес... Да ладно, девка, не злись. Мне его жалко, с того я и разошлась. Слышь! На себя я озлилась, не на тебя. Ты под руку попала. Перед ним я виновата. Он совесть мою хлестал. Не словом. Глазами. Глаз его я боялась.
Она заплакала. Тихо как-то и жалко. Смотрела на меня своими глазищами, хлопала ресницами и плакала. Беззвучно. Слезы лились по желтому лицу, будто дождь стекал.
Андрей пришел, но она махнула рукой, и он ушел.
- Вон отца его я сгубила. Я, Варька. Из-за меня он на пулю полез. Знаю. Я красивая была. Ой, девка! Косой дорогу мела! От красоты ошалела, что ли? С парнями в кошки-мышки играла. А потом и с мужем. Что рядом-то, что под боком-то не бережем, не видим: свое, никуда не денется... Дура я, дура проклятая... Я б его теперь обхаживала, я б ножки ему мыла... Какой был человек! Какой! А я... ошалела, дура. Андрея уж родила, а глаза на какого-то прыща с портфелем скосила... У-у, вырвать бы мне эти глаза косые! Выколоть бы их... Муженек-то на фронт, а я... письмецо ему вдогонку. А мне в ответ - ой, не могу - похоронная. И треугольник: "Прощай, Паня, без тебя мне и жизни нет". Реву до сей поры. Реву, потому что его одного люблю... Черная у меня совесть, нечистая.
Ома обхватила руками голову, закачалась из стороны в сторону.
- Не надо, теть Пань, милая, - сказала я, обняла ее и сама заплакала.
- Дед меня ни словечком не попрекнул. А я боялась его. Не могла ему в глаза смотреть... От его доброты страшно мне было.
Она сдернула с головы берет, утерла им мокрое лицо.
- Я не грязная, Варька. Неправда, не стелюсь под мужиков. Слышь, не стелюсь! Но ведь баба...
Она плакала теперь, положив на стол руки, уткнув в них лицо. Я гладила ее волосы. Они были мягкие, как вода.
- Там в бутылке осталось, - сказала она. - Принеси.
Я пошла за бутылкой. Вернулась - она лежит на кровати, спит.
Лежала она на спине, запрокинув голову. Даже во сне лицо ее было несчастным и неспокойным. Губы вздрагивали, в уголках глаз у переносицы никак не могли высохнуть слезы.
Такой я ее никогда не видела. Она, наверно, права - живу среди людей и так мало их знаю. Но люди как черепахи. Одеты панцирем. Какая она, настоящая тетя Паня? Такая? Или та, какой ее все знают в поселке? Та - озорная, певунья. Посмотришь, как она стоит на причале, зачерпывает ведром рыбу из лодки, весело кричит и смеется - самой весело станет. Кто бы поверил, что у нее под панцирем рана кровоточит?
Андрей сидел у костра, смотрел в огонь. Он сказал:
- Спать иди. В сарае сено.
- Страшно.
- Покараулю. Иди.
Я взобралась на сено под самую крышу сарая. Андрей устроился внизу, затих. Вдруг сказал:
- Варя!
- Ну?
- Я люблю тебя.
- И я. Очень. Спи.
В щелях крыши блестели звезды. Мне было хорошо. Не грустно и не страшно. Легко было. Я смотрела на звезды, слушала шуршание леса и думала, что мама должна меня простить. Она поймет и не станет учить меня обкрадывать себя самое, потому что люди не черепахи. Им незачем прятать голову под панцирь.
Я проснулась будто бы от какого-то прикосновения. Будто бы паучок пробежал по лицу. Или солнечный луч. А может, первый утренний ветер заглянул сюда, под крышу сарая. Я проснулась, увидела, что уже рассвет, и сползла вниз на землю.
Андрей во дворе делал зарядку: раз-два, раз-два.
- Доброе утро, - сказала я.
- Доброе утро.
Раз-два, раз-два. Тело у него бронзовое, мышцы крутые. Раз-два.
Кошка сидела на крыльце сторожки. Умывалась. Подошла ко мне, потерлась о ноги, задрав хвост. Лес звенел птичьими голосами. Дятел стучал. Шишки прыгали с сосен в траву, как лягушки: шлеп, шлеп.
Я засмеялась, сама не зная чему. Ударила легонько Андрея по спине и побежала. Мимо сарая, мимо кустов, через лужок, по высокой траве. Он догнал меня, не поймал. Я запуталась в траве и упала.
Лежала, смотрела в небо. На розовое облачко. На вершины сосен. Андрей лежал рядом. Тихо-тихо было. И никого вокруг - только он и я. Мы одни. В целом мире.
Он приподнялся на локте. Смотрел на меня. От него пахло костром, сеном, хвоей пахло. Все вокруг пахло хвоей. У меня голова кружилась от этого запаха.
Он смотрел на меня. Лицо его будто опухло. И губы словно опухли. Он ниже нагнулся. Они были рядом, его губы, совсем рядом. "Не надо", - хотела я сказать. Но не смогла. Я закрыла глаза. Он поцеловал меня. "Встань, - думала я, - встань". Но лежала. Такого со мной еще никогда не было - я ослабла, "Встань, дура", - думала я. А сама не могла оторваться от его губ. Я не маленькая. Я все понимала. "Мама, мамочка", - думала я, и плакала, и прижималась к нему. Я знала: если это произойдет, я умру, я не смогу взглянуть в глаза маме, я не смогу это простить себе, я умру. Но и от его губ я не могла оторваться. Пусть будет что будет, пусть, пусть. Я прижималась к нему. И мне не было стыдно. Почему не было стыдно? Страшно было, но не стыдно. Я ненавидела его. И любила. Я презирала себя. Но не отталкивала его.
Оттолкнул меня он. Нет, не оттолкнул. Он поднял голову, вдохнул открытым ртом воздух, будто задохнулся, и встал.
Он был лучше меня. Порядочнее. Чище. Я не могла взглянуть на него. У него, наверно, и в мыслях не было того, о чем думала я. Мама оберегала меня от него. Мама его боялась, а он... он лучше меня.
Я поднялась. Ноги были словно не мои. Ватные. Иззябшие. Я поднялась, пошла.
Не обратно к сторожке. А вниз. К тропинке. Домой.
Он шел сзади. Я не видела его. Я чувствовала его. Каждый шаг. Каждое движение. Будто он прикасался ко мне.
Домой. Скорее домой.
Я шла и словно на месте стояла. Казалось, я бегу как ураганный ветер, а плелась не быстрее улитки.
Я бежала, задыхалась, а Новоморской был где-то так далеко. На краю света! Я падала, поднималась и опять бежала. И чувствовала, что нет у меня больше сил бежать. Но и остановиться не могла. Я не смела остановиться и взглянуть Андрею в глаза.
И вдруг я вспомнила слова, которым давно-давно научила меня мама. Я забыла их, волшебные эти слова. Но однажды они помогли мне преодолеть такой же страшный, бесконечный путь: "Ноги мои, ножки, будьте легки". Я твердила: "Ноги мои, ножки, будьте легки, ноги мои, ножки, будьте легки". И плакала. Как тогда.
Тогда тоже не существовало времени. Мы с мамой бежали по пыльной дороге, карабкались через горы, чтобы сократить путь. Много часов бежали, а может, и не так много - не знаю. Я устала. Я была исцарапана кустами, исхлестана травой. Мама смотрела жалкими глазами, умоляла:
- Пожалуйста, доченька, скорее, уже недалеко, мы не успеем, он умрет.
Я знала: там, куда мы бежим, умирает мой дед, ее отец. Мне было все равно, умрет он или нет, - я ни разу его не видела. Он никогда не давал о себе знать и вдруг прислал телеграмму, что едет к нам. Мы ждали его в тот день, но утром пришла другая телеграмма, что он заболел, что его высадили где-то из автобуса. И мы побежали к нему. Почему не поехали? Не знаю. Хотя нет, мы ехали на чем-то. А потом бежали. Но я устала, я не могла бежать. Я заплакала и сказала:
- Пусть умирает. Не могу.
- Это рядом, - твердила мама, - рядом. Он должен тебя увидеть. Пожалуйста. Ты беги, ты повторяй: "Ноги мои, ножки, будьте легки". Это волшебные слова. Они помогут.
Она плакала, она умоляла. И я снова пошла. Шла и твердила: "Ноги мои, ножки, будьте легки". Я кусала губы, но повторяла эти слова. И они помогли мне. Мы дошли. Но мы опоздали - он уже умер.
И сейчас, второй раз в жизни, я твердила эти слова. Но тогда я была маленькая - верила в волшебство. А сейчас не верю уже в сказки. Если бы верила, они бы помогли мне, эти слова. Но я не верила, я только повторяла их. Мне хотелось верить в сказки, но я не верила. А без веры далеко не уйдешь. Я заплакала и села на землю.
Андрей подошел. Тоже сел. Он молчал. Я боялась, что он заговорит. Но он молчал, накручивал на палец травинку - у него длинные пальцы, живые, гибкие - и молчал.
Но молчать бесконечно тоже нельзя, это страшно - молчать. И я сказала:
- Уеду на Братскую ГЭС…
- Патриотично.
- У-у, - передразнила я, - ненавижу.
- Я тоже, - сказал он.
И я испугалась:
- Не шути. Правда?