- Так. Знаешь, мне иногда хотелось тебе изменить.
- Спасибо. Мне мало надавали пощечин, валяй и ты.
- Но я не изменила. Не бойся. Я только хотела изменить.
- С кем же?
- Ни с кем. Теоретически. Чтоб не чувствовать твоей власти над собой. Чтоб ты понял: я тоже женщина. И стою больше, чем тебе кажется.
- Мелко. Пошло. Глупо.
- Возможно. А ты мне изменял?
- Не люблю исповедей. И тебе не советую исповедоваться. Я не поп.
- Ты мне изменял?
- Неужели думаешь, скажу: да?
- Не думаю. И все же?
- Оставь.
- Между прочим, ты стал разговаривать во сне.
- Да ну?
- Да. Ты сейчас звал во сне какую-то Зину.
Я испуганно проглотил слюну, сказал:
- Ерунда. Никого я не звал.
- Значит, мне померещилось.
- Значит.
- Я не ревную, не воображай. Но все же, кто она?
- Оставь. Пойдем спать.
- Эх ты, трус!
Я усмехнулся: чего, собственно, я испугался? Все равно она должна когда-то узнать. Ведь тут никакой моей вины перед нею нет.
- Ну хорошо, слушай. Однажды я вышел из заводоуправления. Был сильный мороз. Смотрю, поднимается в гору...
- Не паясничай. Не хочешь говорить, не надо.
- Почему же, я говорю, слушай... Поднимается мне навстречу девчонка, распрекрасная, расчудесная. И говорит: "Меня зовут Варя, я ваша дочь, давай поцелуемся, папа".
- Ну довольно. Идем спать, зябко.
- Сейчас будет жарко. Слушай.
- Пусти. Я хочу спать. Ну пусти же.
- Как угодно, иди. Только это правда.
- Что правда?
- Это. Подошла девочка: "Я ваша дочь".
Она взглянула мне в лицо. И испугалась, поняв, что я не шучу. И опустила голову, смотря себе под ноги, сцепив пальцы рук. Я рассказывал, а она сидела, не двигаясь, не поднимая головы, будто оцепенев. Я все ей рассказал, - как ехал с Варей в машине, как сидел в ресторане, как оставил ее на вокзале.
- Вот и все, - сказал я.
Она молчала. Молчала долго, недобро, и я пожалел, что рассказал ей об этом.
- Почему ты мне никогда не говорил об этой женщине?
- Я тебе о многом не говорил. Знаком-то я с нею был две недели какие-нибудь. Демобилизовался, приехал посмотреть на места, где воевал, и уехал в институт. И вообще было это задолго до нашей свадьбы.
- Ты любил ее?
- Снова допрос?
- Любил?
- Не знаю... Может быть. Между прочим, я уже жалею, что рассказал тебе.
- Интересно, как бы ты это утаил? Ну и как же, что ты думаешь делать теперь?
- Не знаю.
- У тебя дочь. Взрослая дочь. Непостижимо.
- Только без истерик. Говорю тебе, это было сто лет назад.
- Господи, прожить жизнь с человеком и ничего не приобрести - одиночество.
- Я многое приобрел! Ты, друг, жена, что ты-то знаешь обо мне?
- Я любила тебя. И люблю, дура.
- Лучше бы меньше любила...
- Ты глуп, - сказала она. - Ты упрям как осел. И себя мучаешь и других. Надоело. Я тепла хочу. Я и от отца не видела его много. И от тебя не вижу. И я устала. Кто ты? Машина? Человек? Дура, я ведь и полюбила-то тебя, наверно, за то, что ты твердокаменный. Настоящий мужчина...
Она плакала. Вот и она несчастна. И я. И жизнь - удалась ли?
- Перестань, ради бога, - сказал я и поцеловал ее в мокрую щеку, но она отодвинулась. - Видишь, все у нас получается несинхронно.
- Ты седой, Петя, - сказала она. - Виски седые.
- Это луна.
- Это старость скоро. И мне уже трудно прятать свои морщины... Скажи, она сама уехала?
- Кто?
- Ну, твоя дочь. Я не могу выговорить это слово. Но я привыкну. Я ко всему привыкну. Даже если ты бросишь меня.
- Я не собираюсь тебя бросать.
- Кто знает...
- Да, она не захотела остаться.
- Честное слово?
- Ну да. Какое это имеет значение?
- Имеет. Потому что я подумала: ты прогнал ее. Поскорее с глаз долой. Испугался, что станет известно всем. Подмочит твою репутацию. Прости, пожалуйста. Я подумала так. Ты мог это сделать. Мог. И это было бы ужасно. Но ты не сделал этого, да?
- Я же сказал...
- Я верю. Господи, может, я действительно совсем тебя не знаю? И все равно, не надо было ее отпускать. С нелегким сердцем она приехала, а уехала? Представляешь, с какой тяжестью уехала? Ты, как ни говори, все же принял ее словно просительницу. А она скорее обвинитель. Глупо, если ты меня боялся. Нужно было привести ее домой. Пусть пожила бы... И вообще, пусть живет.
- Прости, - сказал я. - Ты умница. Прости. За все.
Мы долго сидели молча. Очень долго. Вдруг Лена спросила:
- Скажи, ты любил ту женщину? Ну, любил ты ее?
- Начнем сказочку сначала?
Она вздохнула.
- Ладно. Иди спать. Я посижу. Иди.
Она осталась. А я ушел. Лег.
... - Тогда я спрошу вас, можно?
- Спрашивай.
- Вы любили мою маму?
- Вот об этом не будем разговаривать.
- Почему? Я хочу знать.
- Не надо ничего тебе знать!
- Значит, не любили, да?
- Оставь! Ты зачем приехала? Зачем ты приехала?.. Зачем? Зачем?..
Зина
- Эй, Зинка, довольно спать! - крикнула Аня из своей комнаты.
Впрочем, я уже не спала - так лежала, подремывала.
- Не командуй, - сказала я, - сама знаю.
- Я из тебя лень выбью, вставай! - крикнула она и запустила в меня книгой: толстенная книга, том энциклопедии на букву "С".
- Сумасшедшая, - сказала я. - Библиотечная ведь.
- Ничего с ней не сделается.
- Ты совсем обнаглела! Совсем на голову села. Жуть!
Она действительно начала уже командовать и мною и Варькой. Разве это та Анна, которую год назад мы силой притащили сюда из стационара, которая проклинала меня, отбивалась худыми кулачками, а потом с месяц, наверное, лежала, уткнувшись в подушки, и все искала момента, чтобы перерезать себе вены?
- Лентяйка! - сказала она. - Сама расхлябанная и дочь такую же воспитала.
- Не пропадет!
- Ну и мать! Девчонка исчезла, а ей хоть бы что.
- Найдется.
Вообще-то я только вид делала, что не волнуюсь, а на самом деле я не то чтобы волновалась, но сердилась на Варвару. Она исчезла неделю назад, не сказав ничего, оставив только записку, что едет погостить в горы к подруге. А мать этой подруги собственной персоной заявилась позавчера на базар. Оказывается, Варвара и носа к ним не показывала. Очередной номер моей дорогой доченьки. Объявиться-то она объявится, но куда исчезла?
- Я уже три страницы написала, пока ты прохлаждаешься, - сказала Аня.
- Мало! Науку нельзя двигать такими темпами. Надо десять страниц.
Я встала, набрала воды в таз, отнесла Ане. Вытащила из-под кровати судно, пошла выносить. Когда вернулась, Аня стыдливо, как и всегда, сказала:
- Спасибо.
До сих пор она стесняется, что мы выносим судно, и каждый раз считает своим долгом сказать это не нужное никому "спасибо".
- Пожалуйста, - ответила я. - А теперь в поход, ну!
- Погоди, дай красоту наведу.
Я взяла таз, бросила ей полотенце.
- Тебе бы все о красоте думать.
Она действительно красива. И вообще вся она женщина. И телом и повадками. Многие годы она проработала агрономом где-то в сибирской тайге, но эта работа не огрубила ее - лицо нежное, молодое не по возрасту. Ей бы хорошую семью, детей, но жизнь и тут обошла ее: муж погиб на войне, едва они поженились, детей она не успела нарожать, как не успела найти и другого мужа. Так и осталась одна-одинешенька, чтобы коротать век у чужих людей.
- Ну, - сказала я, - шагом марш!
- Есть! - ответила она, откинула одеяло.
Ноги ее были тонки и сухи, как спички. Я давно привыкла к страшному их виду, но все равно каждый раз, когда видела ее хилое, обескровленное тело, словно ком застревал в горле. Ноги были мертвы, как ветви засохшего дерева. Мертвы! Увядшее дерево не вернешь к жизни. Парализованному телу не скажешь "встань и иди", как в библейской легенде. Но Анна сказала. Вот уж год, как здесь, в моем доме, совершается это непостижимое чудо.
Я помогла ей встать на пол. Хотела дать костыли.
- Нет, - сказала она. - До стола сама.
И сделала шаг. Другой. Маленькие шажки. Крошечные шажки. Еще один, еще. Пошатнулась. Растопырила руки. Остановилась.
Стоит она хорошо. Этому мы научились давно, а научиться стоять было, наверно, еще труднее, чем теперь делать крохотные шаги. Месяц мы учились стоять. Хоть бы несколько секунд. Месяц она не могла удержаться на ногах, висла на мне. И вот простояла минуту. Потом две. Двадцать минут. Час. Три часа! Три часа простаивала у кровати, плача и смеясь. Но когда решилась передвинуть ногу, упала. И еще месяц, бесконечный месяц, она пыталась сделать шаг. И сделала. А теперь, теперь мы уже десятками считаем шаги, за третью сотню перевалили.
- Хватит стоять, - сказала я. - Иди.
Она дошла до стола. И назад.
Я уложила ее, пошла в огород.
Все-таки чувство собственности прилипчивое. Я ходила вдоль грядок, поднимала огуречные плети, ворошила заросли редиски и салата, поправляла палочки, поддерживающие помидоры, а внутри меня все словно бы пело: "Мое! Мое!" И огурчик мой, и клубника моя, и редиска моя - все мое. Я, наверное, их никогда бы не трогала - пусть растут, только ходила бы так по утрам и считала: ага, еще три огурчика прибавилось, ага, помидор закраснел. И с каждым днем увеличивалось бы мое богатство, росло бы, а я все считала бы и считала. Но каждое утро Варя кричала: "Хочу огурец!" Аня, вторя ей, чмокала губами и говорила, что нет ничего приятней, как съесть салат со сметаной, и я преодолевала свои частнособственнические инстинкты и кормила их и огурцами и салатом.
- Пожалуйста, дорогой, сюда, - говорила я огурцу и бросала его в подол. - И ты, помидор помидорыч, засиделся.
У соседей урчала свинья. По улице мальчик прогнал корову. Он нахлестывал ее хворостинкой, и она трусила, звеня колокольчиком. Мимо забора шли люди, кто на работу, кто в магазин.
- Утро доброе, Дмитриевна.
- Здравствуй, докторша.
- Здравствуйте, - отвечала я, улыбаясь, провожая их глазами.
Рыбаки шли, шурша спецовками, подпоясанные обрывками сетей. Они шли шумной толпой, широко расставляя ноги, с коричневыми от ветра и солнца лицами. Вдали в горах таял туман, там по крутой белой дороге бежали два грузовика.
Я, наверное, сентиментальна, потому что каждое утро словно бы жду этих мгновений, жду, когда выйду в огород, вдохну воздух, который принесет с гор ветер, и вот так постою немного, прислушиваясь, как рождается новый день. Я стою босиком на влажной от росы земле, она прохладна и мягка, она греется под неярким еще солнцем, и шуршит, и звенит тонкими, едва слышными голосами. Ноги мои еще сухи, еще теплы со сна, но вот роса обволакивает их, по ступням бежит озноб, и свежесть земли поднимается к икрам, к груди, рукам; я чувствую, как она ползет, будто сок по дереву, мне и зябко, и тепло, и странно.
- Ух, хорошо! - сказала я.
Загребая ножищами пыль, прошел с сумкой из магазина Андрей.
- Здрасте, Зинаида Дмитриевна, - сказал он хорошо поставленным голосом благовоспитанного киногероя.
И кепку на голове приподнял. Ой, господи, кепку приподнял, как пенсионер-интеллигент дореволюционной закваски. Как же, мы тоже не лыком шиты: не зря в институте учимся. Давно ли он бегал по поселку с голой попой? А ныне ученый муж. Вчера еще, кажется, таскал Варьку за волосы, а теперь с этой самой Варькой крутит шуры-муры, любовь да амуры.
- Ну-ка, подойди, профессор, - сказала я.
Он подошел, сказал еще раз:
- Здравствуйте.
- Будь здоров. Мать вернулась?
Вот тоже особа. Детей бросит и ходит со своими ухажерами. Неделю пропадает, две. Однажды месяц не являлась. И сейчас пропала, давно уже ни слуху ни духу. А он вместо няньки с детьми возится.
- Нет, не вернулась, - ответил он.
- И Варька не вернулась, - сказала я. - Куда она пропала, а?
- Я-то откуда знаю? - Он изобразил на лице недоумение. Но глаза отвел: не научился еще врать.
- Не притворяйся. Где Варя?
- Не знаю... В "Рассвет" вроде поехала, к бабке Иванихе. А разве она вам не сказала?
- Хорош кавалер. - Я усмехнулась. - Что ж ты ее не проводил?
- Откуда вы знаете, может, и проводил?
- Ну молодец. Проводил, значит?
- До самой избы довез.
- Утешил, спасибо. А то вчера бабка на базар приезжала, никакой, говорит, Варьки не видала. А ты успокоил.
Он смутился.
- Ну, не ври. Где она?
- Не знаю.
- Говори!
- Правда не знаю.
Он посмотрел на меня честными глазами, но все равно я видела: знает.
- Иди, - сказала я. - Изолгались совсем. Иди, чего стоишь?
Не успеешь оглянуться, получишь эдакого конспиратора в зятья. Не скоро бы только.
Я повздыхала, глядя ему вслед, побежала мыть огурцы.
Аня, поставив на грудь свой пюпитр, писала: перо стонало под ее рукой. Она работает как одержимая. Все время работает. Я бы так не смогла.
- Что, почтальон был? - спросила она.
- Какой почтальон? Никакого почтальона не было.
- Ас кем ты разговаривала?
- Ну его, - сказала я, - с женихом. Прекрасно знает, куда исчезла Варька, а прикидывается.
- Два месяца прошло, - сказала Аня.
Я не поняла:
- Какие два месяца?
Она укоряюще посмотрела на меня: обиделась. Все-таки я забываю иногда, что с ней надо ухо держать востро.
- Не глупи, - сказала я. - Я прекрасно помню. Не два месяца, а шестьдесять пять дней. Сегодня шестьдесят шестой. Я не меньше твоего жду ответа. Тоже считаю денечки. Может быть, тебя возьмут и вызовут в Москву, назначат президентом Сельскохозяйственной академии - освобожусь наконец из-под твоего гнета.
И этого, наверно, не надо было говорить: язык твой - враг твой. Она нахмурилась. Она не принимала шуток, когда дело касалось ее работы. Но правда же, я с не меньшим нетерпением и надеждой, чем она, ждала ответа из Москвы по поводу ее рукописи. Целый год она работала над нею вот тут, на этой кровати. Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, ровным счетом ничего, ее рукопись для меня темный лес, но в медицине-то я понимаю немножко и знаю, что для Ани уже нет других лекарств, кроме как признание ее работы. А не признать эту работу не могут - там вся Анина жизнь, весь ее опыт.
- Ну, хватит дуться, - сказала я. - Давай завтракать.
И только я это сказала, в дверях появилась Варька. Жива и здорова, с наглой невинностью на лице.
Кинула на диван чемоданчик, подскочила ко мне, чмокнула в щеку - я и отстраниться не успела: "Ой, мамочка, как соскучилась, здравствуй!", - бросилась к Ане и ее чмокнула: "Приветик, тетя Аня", - налетела на помидоры, будто маковой росинки за это время в рот не брала, и затараторила, что она прекрасно провела эту неделю, что бабка Иваниха ее обпоила молоком, что вообще в горах чудо, но все же дома лучше.
Я слушала, окаменев от этой наглости. Я ее почти ненавидела, честное слово. А она уплетала помидоры и болтала, не останавливаясь. Удивительное было зрелище, как на сцене. Прямо настоящий у нее талант - играет не хуже, чем в нашем областном театре.
- Бабушка Иваниха еще звала, - сказала она. - Не хотела отпускать.
- Не хотела? - спросила я.
- Угу, - ответила она, побежала на кухню ставить чайник.
- Артистка! - сказала я Ане.
- Твое воспитание, пожинай плоды,
- Жну, спину аж ломит.
Варя вернулась, снова затараторила:
- Теть Ань, а вы написали этот раздел? Ну, что-то там о наследственности?
- "Что-то о наследственности" написала, - усмехнувшись, сказала Аня.
- Теть Ань, а если родители - один плохой, другой хороший, какой ребенок вырастет?
- А ну тебя!
- Нет, правда, вот, скажем, отец - бюрократ, например, а мать... Ну, а мать ничего, хорошая.
- Что ты болтаешь? Разве бюрократизм передается по наследству?
- А кто его знает, может, и передается.
Мне надоело слушать эту болтовню.
- Хватит, наговорилась, - сказала я. - Бабка Иваниха вчера на базар приезжала. Тебе привет передала.
Она покраснела. Слава богу, хоть не потеряла еще способность краснеть. Помолчала и сказала:
- Это называется - влипла.
- Ага, так это и называется. Что это за тайны у тебя от матери появились?
- Никаких у меня тайн нет, - сказала она. - Будто у тебя нет тайн.
Она сказала это не без вызова, многозначительно, но я не придала тогда ее словам того смысла, который был в них заложен.
- Я спрашиваю, где ты была?
- "Где была, где была", - угрюмо передразнила она и стала катать по столу хлебный шарик, скрестив два пальца.
- Я жду, Варвара.
Она заплакала.
- Ты мне веришь? Веришь? Ничего плохого я не сделала, ничего... Какая разница, где была, - ведь снова могу наврать... Там, где была, нету уже меня... Сама говоришь, надо верить людям...
Она плакала, растирая ребром ладони по щекам слезы. Эти ее внезапные слезы испугали меня: что произошло, что я такое сказала, чтобы она так отреагировала?
- А ты мать пойми, - сказала Аня, - тебе и так предоставляется слишком большая свобода. Что ж, и не спроси у тебя ничего? Ты же девчонка еще. Сопливая, глупая девчонка.
- Конечно, я сопливая девчонка! - вскрикнула Варя. - Все вокруг умные, одна я дура. А за свободу вам спасибо: лучше бы заперли в четырех стенах, чем попрекать. "Слишком большая свобода". Что это за свобода, которая "слишком"? Я так домой стремилась, так соскучилась, а вы... Ведь я люблю тебя, мамка, так я тебя люблю...
- Ну ладно. Не реви. - Я поцеловала ее в голову. - Успокойся. Никто не хотел тебя обидеть. Могу я знать, где ты была, - это же естественно.
- Сказать? Скажу! - Она с вызовом посмотрела на меня, но сразу не сказала, а вытерла слезы, отвела глаза и усмехнулась. - Пожалуйста, скажу. Ты сама виновата. Тысячу раз я просила: отпусти Сочи посмотреть, а ты что? Вот взяла и съездила. И ничего плохого не сделала, деньги только потратила, которые копила на платье. Не беспокойся, у тебя не попрошу, новые накоплю.
Не знаю почему, но я не очень-то ей поверила. Я устала, и не хотелось мне продолжать этот разговор.
- Ну, прости, - сказала она.
Я поцеловала ее.
- А теперь я пойду, можно? Ну погуляю, схожу к кому-нибудь.
- Иди. - Я махнула рукой.
Ей неловко было сразу уйти. Она повертелась по дому и ушла наконец.
- М-да, - сказала Аня.
- Вот те и "м-да", - проговорила я. - Ей уже не десять лет. Себя вспомни в ее годы.