А вечером Дуся, весело напевая, накрывала на стол, ставила коньяк, закуски. Степан забавлялся с Леночкой, подбрасывая ее к потолку, и та радостно взвизгивала.
В коридоре стукнула дверь.
- Куда это она? - удивилась Дуся.
Дуся выглянула на лестничную площадку, окликнула Соню. И тут же накинулась на Степана:
- А ты куда смотрел?
- Чего смотрел? - не понял он.
- Того, что сейчас Александр Маркович с Васькиным придут. А она, видал, что вытворяет?
- Чего вытворяет?
- Тьфу, бестолочь! - Дуся с досадой двинула ногой стул.
Соня тем временем сбежала вниз по лестнице и остановилась у подъезда. Во двор въехала "мусорка", из подъезда к ней спешили люди с полными и переполненными ведрами, теряя по пути пустые молочные пакеты, клочки газетной бумаги, смятые пачки от сигарет.
Соня не заметила, как подошли Александр Маркович и Васькин. Александр Маркович осторожно приблизился к Соне, закрыл ей сзади руками глаза.
- Ку-ку! - сказал он, отпуская руки. - А вы все хорошеете, Сонечка. Нас встречаете?
- Вас, - смутилась Соня. И, волнуясь, заговорила: - Я вам сказать хочу… Вы к нам больше не ходите… Вы же пожилой человек, постеснялись бы… И еще Дусю подговариваете…
- О чем это вы? - слегка опешил Александр Маркович.
- Ну какой вы жених? Просто стыдно за вас…
Рядом уже стояла женщина с пустым ведром, с интересом слушала, что будет дальше. Но дальше ничего не было. Соня быстро ушла за угол дома, оставив у подъезда почетных Дусиных гостей.
На другой день снова катилась по тротуару детская коляска. Только снег на тротуарах совсем раскис, и сверху тоже падал мокрый, липкий снег.
И опять коляска останавливалась: перед трамваем, пересекавшим улицу, у театральных афиш, у широких окон кафе, где за столиками сидели люди, в основном парни и девушки, нарядно одетые. Они что-то пили, дымили сигаретами, о чем-то говорили…
На фасаде драматического театра горела неоновая афиша, давали спектакль Островского "Последняя жертва". К подъезду спешили люди. За поминутно раскрывавшейся стеклянной дверью громко трезвонил звонок. Мимо Сони быстро прошел мужчина в каракулевой шапке, держал под руку женщину в меховой полосатой шубке.
- Ой, постойте!.. Одну минутку!.. - Соня покатила коляску за этим мужчиной.
Мужчина и женщина остановились.
- Здравствуйте, - запыхавшись, поздоровалась Соня с мужчиной и остановила возле него коляску.
- Здравствуйте, - недоуменно ответил он.
- Здравствуйте, - сказала Соня и женщине в красивой полосатой шубке.
- Добрый вечер, - ответила та.
- Хорошо, что вы мне попались, - говорила Соня мужчине. - А я как раз к вам собиралась, насчет своего дела узнать.
- Какого дела? - нахмурился мужчина.
- Насчет брата моего, Миши. Я вам первую кассацию подавала, ее не удовлетворили. Вы в восьмой комнате сидели, помните? Его ни за что засудили. Так мы опять подали, в Верховный суд. Вы не знаете, как теперь кассация, продвигается?
- Не знаю, вам сообщат, - ответил он и повернулся, собираясь уйти.
- Так мне уже сообщили: дело на пересмотр пошло, - сказала Соня и так повернула коляску, что загородила ею дорогу мужчине. - Я хотела узнать, когда результат будет.
- Не знаю, не знаю. И потом - на улице об этом не говорят, - нетерпеливо ответил мужчина.
- Я тогда завтра к вам зайду, в восьмую комнату, - пообещала Соня.
- И завтра я вам ничего определенного не скажу, - ответил он.
- А кто определенно скажет? - добивалась Соня.
- Митя, третий звонок, - нетерпеливо сказала женщина в красивой шубке.
- Вам сообщат, все сообщат, - мужчина оставил Соню, направился вместе с женщиной к входной двери.
- Спасибо! - обрадованно крикнула вслед им Соня и покатила коляску дальше.
Ночью она не спала. Лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту. В соседней комнате громко застонал Степан. Соня тревожно привстала и сразу же услышала голос Дуси:
- Степа, Степа, ты чего?
- А?.. - сонно отозвался он.
- Ты чего стонешь? Леночку разбудишь.
- А-а… Война приснилась… Вся земля горела… - сказал он.
- Надо же: на войне-то не бывал, а она тебе в голову лезет… А я вот никак не засну, все думаю.
- Чего думаешь?
- Да все про это про самое, - шепотом ответила Дуся. - Очередь-то на ясли подошла… А она что ж, у нас останется?
- Она мне не мешает, - ответил Степан.
- Тебе что? Принес получку, кинул на стол, а я крутись. Завтрак давай, обед давай, и от ужина никто не отказывается… А с гастрономом дело ляснуло. Этот лысый хрыч и на "здрасте" не отвечает. А кто виноватый? Не сахарная - не раскисла б, если б раз-другой и потискал ее. Когда на тебя нужный человек глаз положил, так с лаской будь… Он мне, знаешь, чего последний раз сказал? Он мне вот чего сказал: "Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы". И смехом зашелся. Это с чего бы он такое сказал?
- Не знаю. Ну их всех к черту, торгашей твоих. Давай спать, - лениво ответил Степан.
- А все ж я Соньке намекну, чтоб в село ехала.
- И не подумай, - сказал Степан. - Я тебе такой намек устрою. Пускай живет девчонка.
- Ладно, спи, - буркнула Дуся.
…Дуся и Степан еще спали, когда Соня уходила из дому. В кухне на столе она оставила записку:
"Дорогие Дуся и Степан Николаевич! Спасибо, что поддержали меня в трудную минуту. Я устроилась на работу в одно перспективное место. Простите, что не сказала сразу, - боялась, будете отговаривать. Целую вас и Леночку. Соня".
Она выключила на кухне свет и тихонько вышла за дверь.
9
И снова началась у Сони новая жизнь. Она работала проводницей на пригородном поезде.
Поезд был собран из старых вагонов и останавливался у каждого столба. В нем ездили шумные и не очень-то деликатные люди в промасленных телогрейках, кожухах, полушубках, толстых платках. Они вносили с улицы спет на сапожищах и валенках, обивали его прямо в вагоне, громко переговаривались, чадили папиросами и махрой, лузгали семечки…
В дневное время народу набивалось столько, что негде было встать, в ночное - вагоны бежали пустые, раскачиваясь от легкости и лязгая сцеплениями. В такие часы проводницы собирались в каком-нибудь одном вагоне и, коротая ночь, рассказывали разные были-небылицы, или играли в подкидного, или негромко пели, разгоняя сон.
Однажды в вагоне тоже было полным-полно народу. А тут еще на остановке ввалилась свадьба: молодая с молодым, с дружками и подружками, с девчонкой-баянистом. Стало очень шумно. Парни доставали из сумок стаканы и бутылки, наливали в стаканы вино, угощали незнакомых пассажиров.
- Девушка, товарищ проводница! Просим с нами! - крикнул парень в полушубке, когда Соня вошла в вагон с веником в руке, и протянул ей стакан.
- Нет… что вы, - смутилась Соня.
- Девушка, прошу! - настаивал парень. - Ребята, все просим!
- Пить до дна, пить до дна! - закричали Соне со всех сторон.
Соня махнула рукой, взяла стакан и отпила из него несколько глотков.
- Горько!.. - закричал молодым тот же парень в полушубке.
- Горько!.. - подхватили все.
Но невеста отбивалась от крикунов и не хотела на людях целоваться с женихом, хотя тот и тянулся к ней губами. Невеста хотела петь и затянула развеселую частушку. Девчонка-баянист заиграла на баяне, и все подхватили припев.
Соня стояла у окна и смотрела на веселившихся людей. В трех шагах от нее, на полу, подпрыгивал и повизгивал в мешке поросенок, а краснощекая молодица тщетно пыталась втиснуть ему в пасть соску, надетую на бутылку с молоком.
На остановке невеста спохватилась, что им пора выходить, и вся свадьба повалила к выходу.
Постепенно за окнами стемнело, вагон стал пустеть. Пошла к выходу краснощекая молодица, закинув за спину мешок с крикливым поросенком. Вышли на разъезде женщины с плетеными корзинами, нагруженными буханками хлеба, купленного в городе. Поднялся старик в заячьей шапке, опоясанный патронташем, снял с крюка свою двустволку.
А когда пришла ночь, пассажиров не стало вовсе. Только проводницы собрались в Сонином вагоне, и чернявая проводница гадала Соне на картах.
- Как хочешь, а он тебя любит, - говорила она Соне. - Вот ты… вот он, крестовый… С любовью к тебе и сердечным ударом.
- Любит, а сам предатель настоящий, - сказала другая проводница, совсем молоденькая, с приплюснутым носиком.
- Аферист! - сказала третья. - Брата в тюрьму посадил и ее на все село опозорил. Его в тюрьму б надо.
- Плюнь и не переживай, - сказала красивая проводница в кокетливо надетом берете.
- Я не переживаю, - ответила Соня. - К слову пришлось, вот и рассказала вам все.
- За мной сто парней бегало, - продолжала красивая. - Пока встречаемся - нравится, а поссорились - с приветом! Никогда не страдаю.
- Значит, не любила никого, - сказала чернявая. - Значит, не пришла еще к тебе твоя любовушка.
- А я бы на твоем месте высказала ему все, - опять сказала молоденькая с приплюснутым носиком. - И с мамочкой его поговорила бы хорошенько!
- Зачем? - пожала плечами Соня. - Мишу освободили, в селе все знают, что он не виноват. Зря он только домой не едет, в Сибири работать остался, на стройке. А ему даже председатель нашего колхоза написала, чтоб возвращался.
- Нет, я бы им этого не простила! - упрямо сказала молоденькая с приплюснутым носиком.
- Лично я парням не верю, - продолжала свою мысль красивая. - Все они трепачи, все они теперь чернильщики. Да еще хотят, чтоб девчонки им бутылочки ставили. Они твое пить будут и трепаться о высоких материях да о всякой такой чистоте!..
- Это точно: измельчали мужики, так и норовят за счет какой бабенки устроиться. А почему? Да потому, что сами мы их распустили, - поддержала красивую проводницу чернявая.
В пустом вагоне тускло горели лампочки. В проходе меж скамьями стояли непогашенные фонари проводниц. А сами они говорили, говорили, говорили. И красивая девчонка-проводница пустилась рассказывать целую историю:
- Вот я к соседям за уксусом забежала: хотела голову вымыть, а сполоснуть нечем. Они вообще-то ничего, недавно поженились. Но живут будьте уверены: машина, обстановка, а она, жена его, вся такая модненькая, сама в Доме моделей художницей работает. Это ее родители им квартиру оставили, а себе кооператив заделали. Ну, я зашла, а у них там компания. Она, ее Лялей зовут, сразу за руку меня - и к столу, и не пускает. Я и посидела у них с полчаса. Там их человек шесть было, и все с кличками: Фикус, Помидор, Божья Коровка и еще какие-то. Ничего такого, чтоб шик, на столе не было: только вино и конфеты в коробке. Они все время про литературу говорили, стихи читали. Тот, которого Божьей Коровкой звали, горевал, что нет теперь таких поэтов, как Пушкин и Лермонтов, и никому уже до них не дотянуться. А Фикус стала спорить с ним. Я из разговора поняла, что она в каком-то техникуме литературу преподает. Бот она и говорит: мы, мол, сидим здесь, вино пьем и сигареты курим, а из соседнего подъезда, может, вышел Пушкин, но никто не знает, что он Пушкин. Может, говорит, ему плохо, может, он сегодня голодный и у него на трамвай нет, но все пройдут мимо, никто не поймет его и не поможет раскрыться его таланту. Ну, в том смысле говорила, что люди стали черствые и талант сейчас не ценится. Ей Помидор поддакивал, он больше всех стихи читал. Здоровый такой парень, прямо как штангист. В общем, интересно их было слушать, Ну, ладно… А прошлый раз я из поездки вечером вернулась, а тут Ляля в дверь звонит и спрашивает: не нужно ли мне пальто кожаное? Я говорю: надо посмотреть, может, и куплю. Заходим мы к ней, а у нее Помидор и Фикус сидят. Фикус книжку листает, Помидор с кем-то по телефону разговаривает, а пальто на диване раскинуто. Ляля показывает, чтоб я надела, и помогает мне. Я к зеркалу подошла: пальто - блеск, польское, как раз на меня, и спрашиваю Лялю: "И сколько это пальтёшко стоит?" Это я от радости сказала "пальтёшко". Тут Помидор трубку положил, обернулся ко мне: "Что это за "пальтёшко", мать? По-русски говорить не умеешь. А стоит тыщу рупий". Меня чуть кондрашка не хватила. "Сколько? - спрашиваю. И говорю: - У меня сестра в Доме моделей за четыреста сорок такое же купила". Фикус хмыкнула, а Помидор - мне: "Ладно, мать, иди гуляй в другую степь. Ты и без пальтёшка сойдешь!" Вот так я у них пальто покупала.
- Ясное дело - барыги, - сказала чернявая проводница.
А молоденькая с приплюснутым носиком опять возмутилась?
- Что ж ты смолчала? Я бы им Пушкина вспомнила, как он из подъезда выходит. Сказала бы им: да если б он вышел, вы б с него фрак стянули и не за тыщу, а за две сплавили!
- Да ну их - связываться! - ответила красивая проводница. - Потом Ляля опять позвонила, извинялась за Помидора. Говорит: не обращай, мол, внимания, он всегда был чокнутый.
- В свою пользу! - немедленно отозвалась молоденькая с приплюснутым носиком.
До утра было далеко, и не было у проводниц конца всяким житейским росказням. Только Соня не подавала голоса, молча слушала все эти разговоры.
10
На рассвете, когда пассажиры экспресса еще крепко спали, пожилая проводница - тетя Маша - отложила на столик вязанье и тронула за плечо спавшую на верхней полке Соню.
- Сонь, вставай, к морю подъезжаем, - сказала она. - Сейчас остановимся.
- Уже?.. - подхватилась Соня и стала торопливо одеваться.
Море лежало в каких-то двадцати метрах от состава - огромное и синее-пресинее. Солнце только-только вставало, и там, где оно подымалось, море сливалось с таким же ярким по голубизне небом.
- У-ух, какое оно!.. - Соня подошла к самой воде.
- А вон горы… Кавказские… видишь? - показала тетя Маша в сторону, где высились, посвечивая снежными шапками, горы.
- У-ух, какие!.. - выдохнула Соня, изумленно глядя на горы. И снова посмотрела на море, на зеленые свечи кипарисов, подступавшие к берегу.
- Монетку в воду брось, - сказала тетя Мата.
- Зачем? - удивилась Соня.
- Примета такая. Я когда-то бросила, с тех пор двадцать лет на этой линии езжу. И ты на себе эту примету проверь.
- Нету мелочи… - огорчилась Соня, роясь в кармашках платья.
- На, бросай, - подала ей тетя Маша несколько серебряных монет.
Соня размахнулась и бросила их в воду.
И они пошли назад к своему составу, загородившему всю маленькую станцию, так что только крыша вокзала виднелась за вагонами - красная крыша среди зеленых кипарисов.
Едва они поднялись на площадку своего вагона, как поезд тотчас же тронулся.
- Теперь видишь, какое оно, море? - спросила тетя Маша, стоя рядом с Соней у раскрытой двери, куда залетал мягкий и прохладный морской ветер.
- Красивое, - задумчиво сказала Соня, глядя на голубоватую водную пустыню, протянувшуюся вдоль железнодорожного полотна.
- То-то же, - усмехнулась тетя Маша. - А ты противилась, не хотела с пригородных поездов переходить.
- Привыкла там. Народ все время разный: и поют, и плачут, и шутят. Все сразу у них.
- Думаешь, в экспрессах не такие же люди ездят? И тут всякого навидишься: и слез, и поцелуев, и ревностей. Люди-то все из одного теста вылеплены.
Соня не ответила тете Маше. Да, пожалуй, она и не слышала ее слов, так как глаза ее по-прежнему были прикованы к голубому, бесконечно широкому морю.
В тот же день, ранним вечером, их поезд покидал Кавказ. Шла посадка, и на перроне была великая суматоха. Загорелые, разгоряченные люди с детьми, чемоданами, ящиками с фруктами норовили побыстрее попасть в вагон. Они торопливо расплачивались с носильщиками, торопливо втаскивали в тамбур вещи и десятки разных слов говорили Соне:
- Мне бы нижнюю полочку. У меня верхняя…
- Когда мы будем в Сумах? Ко мне выйдет мама…
- Нельзя ли в купе без детей? Очень прошу…
- Девушка, почему не работает вентилятор? Прямо дышать нечем…
И каждому Соня отвечала:
- Не знаю… Все места заняты…
- Что же делать, везде дети…
- Починим, починим вентилятор. Подождите, пока тронемся…
Уже зашипели тормоза, провожающие покинули вагон и выстроились вдоль окон, а Соня подняла флажок, когда к вагону подошла старушка с узелком и чемоданчиком.
- Дочечка, возьми меня… билета не досталось, - робко попросила она.
- Нельзя, бабушка, - ответила Соня.
- Дочечка, мне до Кавказской, - продолжала просить старушка. - Внучок у меня там в армии служит…
- Не могу без билета, - участливо ответила Соня. - Ни одного свободного места нет.
- Ох, господи!.. - вздохнула старушка и засеменила прочь от вагона.
- Бабушка! - крикнула ей Соня, стоя на ступеньке уже тронувшегося поезда. И замахала рукой, призывая старушку вернуться.
Но старушка не услышала ее в шуме общих голосов и возгласов. Соня видела, как старушка остановилась, поставила на землю чемоданчик да так и осталась стоять посреди перрона, одинокая и какая-то чужая всему, что ее окружало.
Потом Соня сидела в купе и вытирала мокрые глаза.
- Разве всех пожалеешь? - говорила ей тетя Маша. - Ну, осталась твоя бабка, следующим доедет. А вдруг ревизор? Хлопот не оберешься.
- Нет, надо было взять, - упрямо твердила Соня. - Я бы ей сама билет достала… Не догадалась сразу. Дура несчастная…
- Ну, будет казниться, - ласково сказала ей тетя Маша. - Пойдем постели раздавать.
- Пойдемте, - вздохнула Соня, поднимаясь с полки.
Летний вечер долго оставался светлым. Уже они с тетей Машей и билеты собрали, и постельное белье разнесли, и чаем пассажиров напоили, а за окнами все не темнело. Лишь когда экспресс нырял в тоннели или горы подступали вплотную к составу, тогда густая чернота вливалась в окна и в вагоне на короткое время вспыхивал свет.
Первые заботы схлынули, и Соня вышла в тамбур, распахнула дверь, чтоб освежиться. И загляделась на горы в снежных шапках, на кипарисы с острыми, как пики, макушками, на белопенные, клубящиеся облака, на весь этот вздыбленный в небо, диковинный для нее пейзаж.
В тамбур вышел русый парень в спортивном костюме. Остановился позади Сони, тоже стал смотреть, как в развилку двух заснеженных вершин медленно скатывалось багрово-красное солнце.
- Красота, правда? - сказал он Соне. Помолчал и снова сказал, кивнув на горы: - А знаете гипотезу их образования? Оказывается, наши материки плавают. Отсюда и все остальное.
- Какие материки? - неохотно спросила Соня, стараясь припомнить, на какого купе этот ее пассажир, и вспомнила: восьмое купе, тридцать второе место.
- Земные, конечно, - шутливо ответил парень и шутливо продолжал: - Ведь когда-то наша матушка-земля стояла на трех китах и была целехонькая, а потом ей захотелось расколоться. Раскололась, и все поплыло в разные стороны: Африка сюда, Америка туда, Австралия совсем в бега пустилась. Ну, а теперь решили съехаться. Африка плывет к Европе, Индия вдвигается в Азию и так далее. И тут выходят на арену геологи и говорят: товарищи, так образовались Памир, Гималаи и, возможно, Кавказ.
- Вы геолог? - спросила Соня.
- Нет, юрист. Молодой и начинающий, - шутливо говорил он. - Просто иногда "Огонек" почитываю. А в общем и целом - оперуполномоченный милиции.
- Милиции? - У Сони потускнело лицо.
- Ну вот, сейчас вы скажете: милиционер - не человек или: милиция - это плохо, - улыбнулся он.