Приглядевшись, я понял, что никаких раков здесь не было и в помине, а вяленую рыбу приносили с собой, вытаскивали из карманов и тут же выбрасывали просаленную бумагу в траву. Кружки нам еще раньше пообещали с соседнего столика и не обманули. Я встал, понимая, что дело безнадежное: начало седьмого, а моя очередь не сдвинулась с места. Что, если Настя вдруг сдержит слово, - хотя я в это и не верил… Но я-то все равно был обязан прийти, чтобы она не ждала там.
- Подожди, - сказал Костя. - Дай мне кружки. Вот там стоят двое наших…
Он взял кружки и ушел, тяжелый и медленный. И тут я заметил целый букет крупных оранжевых раков, засверкавший на столике под другим деревом. Пожалуй, такой букет не завял бы до Ленинграда.
Он вернулся словно чем-то обрадованный, и я не очень понимал, что означает его пристальный, устремленный на меня взгляд.
- Ну и как? - спросил я, раздумывая над тем, какой бы мне найти удобный предлог, чтобы уйти. Тем более, что мы наверняка уже наговорились и устали друг от друга. - Скажи, Костя, здесь где-нибудь рядом есть стоянка такси?
- Ты чего нервничаешь, Витя? - навалившись грудью на стол, Костя мягко положил свою руку на мою, так мягко, как способен только сапер. - А может, недельки две тебе отдохнуть? А?
Ничего не весила Костина рука, но каким-то образом я почувствовал крепость его пальцев.
- Я, знаешь, сейчас подумал: а не махнуть ли тебе к старику Степанову, в Темрюк? А? Ведь это, между прочим, он, Витя, он вытащил тебя из моря, - очень спокойно сказал Костя. - А совсем не я. Он.
Я посмотрел на него, не выдержал и улыбнулся.
- Я все вспомнил, Витя. Меня ведь на вышке с вами тогда не было. Не было меня на вышке. Вспомни-ка сам. А вытащил тебя из моря Степанов. Степанов, Степанов, Витя. Не смейся. А Темрюк - городишко зеленый, гостиница ничего, новая. Захочешь - устроишься у него, покупаешься в море, в нашем, Азовском. Поезжан к нему, Витя. Съезди. Где еще лучше всего отдохнуть? А вернешься сюда - и сядешь работать.
- А на дороге, когда я плевал на тебя кровью, тоже не ты был?
- Правильно, правильно, - закивал он. - Но вытащил-то тебя Степанов и мне передал. Ты очнулся - и меня увидел. Я тебе искусственное дыхание делал. Вот как было. Понимаешь? Теперь я сообразил, о чем ты говоришь.
Мне стало не по себе от размягчающей хватки Костиных пальцев.
- Нет, Костя, ты что, серьезно?
- Так, Витя. Так.
- Подожди, подожди, Костя. Ну-ка расскажи еще раз…
- Так все было, Витя. Так, так. Я вспомнил. А старик мудрый. Он, знаешь, человек настоящий. Поговоришь - увидишь. Может, и я к вам приеду. Это он тебя спас.
Я все еще не верил тому, что услышал.
- Съезди к нему, Витя. Он ведь инспектор. Лодку даст, рыбку половишь. Ну?
Костя совсем лег на стол, и мне пришлось надавить на свой угол, чтобы это сооружение не упало.
- Посмотришь обстановку на море. У тебя же большие возможности, Витя. Я тебе дам материалы, возьмешь с собой мой доклад. А это совещание завтрашнее знаешь зачем? - И он тоже прижал стол ладонью. - Для чего это совещание?
Я рассмеялся, уловив, что Костя опять тянет меня к своему докладу.
- Да ты разберешься, поймешь, что тут мудреного, - говорил он, снова поймав мою руку. - Слыхал ты про такую рыбину, называется - тюлька? Так вот, из-за этой малюсенькой тюльки завтра вся война. Съезди, Витя, на море. Ты же за него воевал.
- Тюлечная война? - спросил я, уже понимая, что другой темы, кроме рыбы, у нас не будет.
- Вот именно, Витя. Именно, - подхватил он. - Именно, что тюлечная война. Приехал-то этот Глеб, чтобы мы разрешили рыбакам побольше тюльки выловить. А мы - против. Ты все поймешь. Дело-то все в том, что вместе с ней ценная молодь ловится: осетра, судака, севрюги, рыбца, тарани. Вникни, Витя! Ты верно говоришь, что тюлечная война. Тюлька-то эта - для плана, чтобы полегче. А государство миллионы рублей тратит, чтобы вырастить мальков! Понимаешь ты, как это дело делается? Морю ущерб и государству! - И Костя посмотрел на меня выжидающе. - Сын-то этот зачем прикатил?..
- А где они раков берут, Костя? - спросил я.
Костя странно повис надо мной, покачиваясь как будто от ветра, заслоняя от меня исполосованную длинным солнцем аллею, другие столики и всю вертевшуюся возле павильона толпу.
- Это ведь целое море, Витя, - продолжал он свое. - А ты же писатель. Про тебя наши ребята в письмах спрашивают. А представь себе…
Я выставил руку вперед, чтобы он дал мне сказать.
- Все понял, Костя. Но только я писал про ту войну, где были кровь и смерть, - сказал я как можно спокойнее и тверже. - Понимаешь, про ту войну, где были ты и я. Я, конечно, читал в газетах эти сантименты о природе. Но мне кажется, что все идет своим чередом, и без тараньки мы как-нибудь не обуглимся. Так я думаю… про зеленые лужайки… А ведь верно: тебя на вышке, Костя, не было. Как же это я не сообразил прежде!.. Тебя не было… И я сейчас вспомнил, что у нас в блиндаже был какой-то… да, да, да… был такой Степанов.
Но Костя не слушал, а ждал, когда я замолчу, и в его открытых губах застряло то самое, не терпевшее выскочить наружу: "А ты представь себе…"
- Да, да, - сразу же начал он, наклоняясь ко мне, - а ты попробуй представь себе, ты вообрази, и это правда… что скоро государства будут измерять свою мощь зелеными лужайками и чистыми реками. Я убежден, Витя, понимаешь, убежден. - Его потное, в глубоких морщинках лицо было уже совсем рядом. - И отступать тут нельзя. Повоюй, Витя, снова за это море. И заодно старику поможешь. У него неприятности. У них там инспектора недавно убили… Надежного инспектора. Назаров такой. Дело вообще темное. Убили, а до сих пор ничегошеньки не ясно. Никаких, понимаешь, концов. Так и старика нашего затаскали в прокуратуру. Чуть ли не во всех смертных грехах… Ну, уволить, конечно, его не уволят. И лекарство ему отвезешь. Я достал. Вот как раз там у них и смерть, и кровь, такая война. А только название, что тюлечная. Подумай. - Он вынул платок и спрятал.
- Мобилизовать меня хочешь? - Я пытался вспомнить Степанова. Вот что, оказывается, можно узнать через двадцать четыре года.
Откинувшись на спинку стула, проведя ладонью по мокрой и словно сетчатой, покрытой обильными пупырышками шее, Костя повторил:
- И лекарство старику отвезешь. От печени. Сильно он болен. И сам отдохнешь. - Но глаза его уже отвергали меня, и я это заметил. - Я вот вычитал у тебя в книжке, Витя, такое место, что если человек был на войне, то на войне ом и останется навсегда, даже если вернется живым. Я правильно запомнил? Правильно понял тебя?
- Да, Костя, да, - ответил я. - Но эта мысль известная.
Он все продолжал буравить мою переносицу и как-то неопределенно пожал плечами.
- А ведь человек, если он человек, останется солдатом, а не дезертиром. Так? Или не так? Ведь так, Витя?
Я перестал смотреть на очередь и повернулся к нему.
И опять лицо Кости стало предупредительно виноватым, а на лбу дождем выступил крупный пот.
- Я не очень силен, Витя, в этом, сам понимаешь, - проговорил он, как бы оправдываясь. - Но может быть, вам это легче - писать о прошлом… Нет, не так я сказал…
- А ты думаешь, Костя, мы с тобой в состоянии понимать настоящее? - спросил я. - Другие ведь скорости, Костя. Другие цели…
Странно это вышло: мы всего лишь сидели и ждали, когда зарядят бочку. Но мы давно не виделись, а потому должны были пошуровать кочергой друг у друга под сердцем. И вот меня зацепило.
- Так ты что, обиделся, Витя? - удивился он. - Ведь я хотел сказать о другом, когда предлагал тебе отдохнуть у Степанова. Я так понимаю, что писатель всегда с человеческими тревогами, надеждами, как бы верой. А сейчас люди об этом серьезно думают: о чистых реках, о земле… труба вот дымит. Ну и о рыбе тоже. А Степанова тебе надо бы увидеть, потому что он был солдатом и солдатом остался. Ты только не горячись, но, как я сам думаю, сейчас воевать иногда потрудней. Сложно бывает сейчас быть солдатом. Тогда все на свете было понятно. А вот он и теперь настоящий солдат. Поезжай, увидишь. Я думал, что тебе интересно. Ты зря, Витя! - И та же уступчивая покорность мелькнула в его глазах. - А раков за ларьком женщины продают. Там, внизу. Пиво сейчас ребята притащат. Вроде бы зарядили.
Я встал, чтобы кончить этот разговор:
- За теми кустами продают? Там? Нет, ты сиди, я схожу…
- Ну тогда подожди, Витя, подожди. Тогда я тебе по-другому. - Он положил руку мне на плечо, и снова я почувствовал ту необъяснимую силу, хотя тяжести на плече не ощутил. - Ну сядь.
Я сел.
- Вот мы шли сюда, и ты говорил, что я вроде бы самим господом богом создан, чтобы лазить по минам. И жест у меня рукой по лицу… А не так, Витя, совсем. Я ведь эти мины, можно сказать, еще до войны разряжать научился. Да, да. Я ведь до войны знаешь кем был?.. Это меня потом, на фронте, Степанов рыбами и морем заразил. Так что я его ученик. Это он меня заразил, а до войны я сперва беспризорником был. Шастал по вокзалам. Рассказывал я тебе об этом?
- Нет.
- Ну вот. Стеснялся, значит. А потом осел в Керчи. Стал учиться на стеклодува. Хотел сделаться человеком.
- Ну и что? - спросил я.
- Я, Витя, выдувал стекло и носил в руках стекло. А стекло, сам понимаешь, требует деликатности. Нежности требует.
- Ну и при чем здесь это?
- Не понимаешь? А то, что когда работаешь со стеклом, сам становишься мягким, все тело чуткое. Лишнее движение нельзя. И когда дуешь стекло и когда несешь. Его ведь как дуешь?.. - Он поставил кулаки перед лицом, словно хотел показать, как это делается. - И возле печи жарко. А руки-то были заняты. Вот я и нагибал голову и вытирался рукавом от сих пор до самого плеча. В привычку вошло. Ну, понял?.. Не на войне, Витя, солдатами получаются, а раньше. Мое, конечно, мнение. Война, по-моему, человека разучает… Да ты ведь сам, наверное, это понимаешь… - Костя взглянул на меня осторожно, даже робко.
- Слушай, Костя, давай прямо. Скажи, а не грош цена всей этой моей писанине? Всей вообще нашей писанине? Тебе не кажется, что мы пишем одно, а жизнь - это совсем другое?..
Он вздохнул:
- Ну куда ты меня заводишь, Витя? Что я могу тебе сказать?
- Тебе эта наша литературная писанина нужна? Вот скажи: тебе она помогает жить?
- Я понимаю тебя. - Он опять вздохнул. - Конечно, это правда, Витя, что чаще журнал "Иностранная литература" почитываем. Да нет, - улыбнулся он и подтянул брюки. - Ну что ты меня допрашиваешь? Сам ведь лучше меня знаешь, что читаем, чего ждем.
- Нет, брось, - остановил я его. - Начали, так давай.
Он опять стал виноватым, постаревшим. Пожал плечами, словно извинялся.
- Ну это правда, что серости много, - сказал негромко. - Мы в жизни, Витя, богаче думаем, острее, сомневаемся чаще, чем принято считать. Ну, как это тебе сказать?.. Ну, одним словом, если не обидишься, вроде бы жизнь дальше ушла, чем она в книжках. А книжки иногда даже назад тянут. Но это, Витя, совсем не значит, что…
Я засмеялся:
- Ладно, давай без "но". Видно, Костя, профессия эта моя ошибочная. На жизнь можно зарабатывать и легче. Я вот к какому пришел выводу. Ну куда я поеду? Зачем? Я ведь его и не помню толком, а он - меня.
Я встал.
Раками торговали в кустах. Не каждый заметит. Их продавали, боязливо посматривая по сторонам, неопрятно одетые женщины. На рубль - десяток, если раки крупные. Но я давно знал, что вкуснее средние, нестарые. И средние к тому же шли на рубль - пятнадцать. Я переложил одну кучку из тряпки в газету. Они были теплые и пахли укропом и петрушкой. Вот это торговля и понимание что к чему! И я бы купил еще, но тут женщины разбежались, увидев милиционера. Они посыпались вниз, проскальзывая сквозь кусты, хотя я мог бы закупить всю партию оптом и подписать договор на следующие дни и даже открыть филиал в Ленинграде, где-нибудь на Кировских островах, что было совсем просто, имея знакомую стюардессу. Вот у дезертира было бы дело!
На нашем столе уже гремел, отливая золотом, целый оркестр кружек. И само собой, мне пришлось улыбнуться двум Костиным сослуживцам, один из которых был кандидатом и, должно быть, не случайно имел новенькую соломенную рисовую шляпу, а другой пока что был кандидатом в кандидаты и все еще ходил без головного убора, плоский живот задрапировывал бордовой трикотажной бабочкой, а в левой руке, как холодное оружие, держал свернутую трубкой "Литературную газету". И нам бы тихонько заняться раками, но я и тут не упал перед Костей в грязь липом, не позволил себе этого. Человек - лошадь, а характер - всадник. Я заявил им всем, что какая у них наука, такое, наверное, у них и морс. Правда, взглянув на часы, я спохватился и совершенно искренне добавил, что и бог с ним, с морем, в наш-то атомный век.
Все тут перемешалось: их кружки, моя кружка, их стулья, мой стул. Поднялся шум, хотя я давно молчал.
- Так что, по-вашему, это ученые виноваты? Константин Федорович, кто это? Почему нас оскорбляют?! Послушайте, и Аральское море тоже съели ученые?.. Да плюнь ты, Леня, не порть нервы. Что он в этом понимает?.. Не поймет, Леня. После него - хоть потоп… Нет, простите, или вы, может быть, не специалист?.. Какой он специалист, Леня? Вот тут в газете какой-то кретин - вы читали, Константин Федорович? - тоже написал, что это мы во всем виноваты… Неужели вы не понимаете, что это проблема века, издержки века? Да, да, человек и природа - это проблема нашего века, и, если хотите, самая социальная проблема, с которой, уверен, мы справимся… Да что ты, Леня, он теоретик-потребитель, бабочка-однодневка. Какая удача, что он открыл нам глаза! Вот теперь рыбы будет навалом. Ура!
Я увидел на лице Кости натянутую улыбку и, чтобы выручить его, как мне казалось, поднял кружку и предложил:
- За Азовское море! За вашу науку!
Они загалдели с такой силой, что за соседними столиками поднялась тревога. А глаза Кости по-прежнему отвергали меня. Я отозвал его в сторону.
- Видишь ли, Костя, я в этом разговоре, наверное, в самом деле не ко двору. А мне, понимаешь, как раз надо уйти на часок. Я приеду домой…
Он взглянул на меня и пожал плечами:
- Конечно. Если тебе надо, конечно…
Миновав парк, я очутился на улице, по которой шли троллейбусы, увидел стеклянный киоск с цветами и на всякий случай купил несколько чайных роз, совсем свежих. Потом узнал, где находится рыбный магазин в центре, и пошел туда.
Я должен был извиниться перед Настей, если она, пусть даже из любопытства или от скуки, придет на это свидание. Ну, девочкой, конечно, она не была, но и примочкой для выведения синяков не была тоже. К тому же и синяки у меня были совсем не на теле. А самое главное, она-то при чем здесь, если мы с Костей не нашли друг друга? И безусловно, самый лучший для меня вариант - если она пошутила и ее там нет. Тогда у нас не будет осадка от неловкости, которая неизбежна.
Я попытался разглядывать улицу.
До чего же этот Ростов был сам по себе! Желто-розовый сумрак постепенно впитывался в камни, и город, казалось, куда-то поплыл. Толпа уже стала пестрой по цвету, уже приоделась и охотно посматривала по сторонам. Вывеска "Столовая" уже казалась пресной и лишней, куда-то подевались грузовики, и у меня очень скоро, не успел я отшагать квартала, возле телефонных будок были изъяты все двухкопеечные монеты. Меня подивило: сколько красивых женщин! И не платьями, а лицами, фигурой, походкой.
Сама степенность, плавность, в движениях покой. Откуда? Можно было подумать, что их руки никогда не знали тяжелых сумок, стиральных порошков и кастрюль, что их кожа не соприкасалась с машинным маслом, железом или бумажной пылью, что их губы не ощущали на себе табачного дыма или винного перегара, да и вообще они по всему были далеки от самих себя, от утренних, которым надо было вставать, спросонья прихлопнув будильник, нестись на кухню, ломая спички, побыстрей зажигать конфорки, пробиваться локтями в трамвай, выдергивать себя из него, бежать к дверям учреждений или к проходной, а потом нестись в магазин, и еще туда и туда-то, и отсчитывать каждый день до получки. Откуда такая великая сила жизни, такой могучий заряд будущего? Да, действительно, сколько красавиц и по-настоящему крепких, здоровых женщин, наделенных природой всем, чтобы выстоять и по утрам, и днем, и вечером, и ночью. Может быть, тут замешаны воздух и солнце южной земли? Не знаю. Но куда там зябким и шустрым ленинградкам, куда там самоуверенным и суетливым москвичкам до неторопливых, осанистых и кровь с молоком ростовчанок.
Сгущаясь, сумерки стали фиолетовыми, а дома словно сгрудились. Пожалуй, город становился уютнее. Да, именно уютнее. Но воздуха не прибавилось. Напротив, стало совсем ясно, что ждать свежей струйки неоткуда.
Я нашел знаменитый рыбный магазин и, чтобы очистить свою совесть, даже заглянул внутрь его, насытившись тошновато скользким запахом сразу многих океанов. Насти нигде не было. Еще раз проверив, нет ли поблизости другого подобного и тоже высохшего аквариума, я всего минут пять потолкался на углу и тут-то вдруг понял коварство уставшей от поклонников стюардессы, которая, оказывается, отпустила мне все грехи заранее: "Ничего, у рыбного магазина не соскучитесь". Надо признать, она посмеялась надо мной остроумно и зло. Место это было - облюбованный уголок для знакомств. Пятачок, где собирались те, кто был не прочь вдвоем убить вечер, а потом мирно разойтись, ничего не требуя, не выказывая обиды и ни на что не посягая. Вытащив сигарету и скользнув по лицам, я тут же поймал несколько полусмущенных, робко взглянувших на меня предложений, одетых чистенько, но, пожалуй, не в меру подкрасивших свои около тридцати: "Может быть, мы пойдем куда-нибудь, где весело, а потом посмотрим?.. Или побродим где-нибудь у Дона…" Этого мне только и не хватало.
Я понял, что могу мотать отсюда на все четыре стороны. Посмотрел вокруг, силясь вспомнить номер троллейбуса, который довез нас с Костей до театра, до того сада, как вдруг прямо возле меня остановилась машина. Из опущенного окошка доносилась негромкая музыка и зеленовато светились кружочки всех приборов.
Та гордая красавица, что, распахнув дверцу, сидела в такси и смотрела на меня, выжидая, и была Настя, улыбавшаяся, чуть смущенная. Мелькнула блестящая красная туфелька. Что угодно, но такую вот Настю я не ожидал увидеть. Я только взглянул на нее и неожиданно почувствовал, как у меня в одну секунду отпустило душу. Как же, оказывается, мне сейчас нужна была давным-давно знакомая Настя.
- Добрый вечер. Здравствуйте, Настя. - Я протянул ей свой букет. - Вы даже не представляете, как я вам благодарен.
Дверца захлопнулась, на моих коленях оказался краешек вишневой вельветовой юбки.
- Куда? - откинувшись, спросил шофер.
- Куда? - повернулся я к ней.
- Не знаю. Мне все равно, - блеснула она зубами.
Под цветами обнажилась шелковая вышитая белая блузочка, не надетая на нее, а точно наклеенная. Словом, этой блузочки как будто не существовало. Но я заметил, что и под блузочкой ничего больше не было.
- Я бы, честное слово, подарил вам этот город, Настя. И будьте сегодня моим добрым гидом, если это нетрудно.