Еще более подавленный я вернулся домой и, собравшись с духом, написал Ехевед длинное письмо. В него я вложил все, что было у меня на сердце: свою любовь и обиду, тоску и боль. Написал, что если это не секрет, то очень хотел бы знать, почему она так неожиданно уехала и как понимать то, что она даже не нашла нужным попрощаться. Просил, если она найдет время мне ответить, то пусть напишет на адрес Минского музыкального училища. В местечке, где мне суждено было с ней встретиться, я сегодня последний день. Завтра рано утром уеду.
Вечером я отправился в клуб попрощаться с комсомольцами. За лето я успел сдружиться и с этими хорошими, простыми парнями и девчатами. Прошлись несколько раз по главной улице, громко, во весь голос распевая песню, которую сами сочинили к концерту:
Мы дети полей и заводов,
Прекрасной свободной земли…
Подруг Ехевед в этот вечер на гулянье не было.
Под утро со щемящей болью я покидал местечко.
Приехав в Минск, сразу же побежал на почту и отправил письмо в Ленинград. С этой минуты я с нетерпением стал ждать ответа. Студенты уже возвращались с каникул. Через неделю начались занятия, и в общежитии стало опять шумно и весело. А я старался подавить в себе тоску и обиду, твердо надеясь, что в своем письме Ехевед все объяснит.
Но время шло, а ответа не было. Лишь через месяц пришло коротенькое послание. Ехевед извинялась за то, что задержалась с письмецом, оправдываясь тем, что очень загружена учебой, и впредь не обещала вовремя отвечать. Я не представлял себе, что она может ответить так сдержанно, так холодно. Искал хоть одно теплое слово, хоть малейший намек на нежность - и не находил. Она не скучает, не тоскует, даже не просит меня написать, как идут занятия.
Я был потрясен и никак не мог понять, почему так изменилось ее отношение ко мне. Ведь не приснилась же мне та, последняя наша встреча, ее слова. И уже на другой день она не пришла на свидание, не попрощалась, и вот это письмо…
Мысли бередили мне душу. И все же я держал в руках ее письмо, и дорого оно мне было уже тем, что каждая буква была написана ею. Читал и перечитывал без конца и наконец пришел к выводу: я, я один виноват в том, что она так сухо ответила. Какое право я имел на упреки, тем более на иронию: "если это не секрет…"? Она дала мне столько радости, столько счастья, а я решил, что уже имею право возмущаться, укорять. Теперь надо извиниться. Я написал ей сердечное письмо, без всяких обид, просил, когда у нее будет настроение, черкнуть хоть несколько слов о себе: как идет учеба, что она читает, как проводит время и остается ли у нее когда-либо свободная минута, чтобы вспомнить те прекрасные летние вечера.
Отправив письмо, я снова с нетерпением каждый день ждал почты. Дни шли за днями, но ответа от нее все не было. Мне и в голову не приходило, что она вообще не напишет. Легче было думать: послание мое затерялось. Могли его просто ей не отдать. Мало ли что бывает.
Я тосковал, продолжал ей писать длинные пылкие письма, но не отправлял их. В зимние каникулы решил непременно на несколько дней съездить в местечко. Она, наверное, навестит родителей, вот тогда я с ней и повидаюсь. К встрече я начал готовиться заранее. Достал книги, о которых она мне говорила: "Неделю" Либединского, "Ташкент - город хлебный" Неверова, "Виринею" Сейфуллиной, стихи Есенина. Никогда я еще так много не читал, как в те дни. В свободное время занимался спортом, посещал лекции по астрономии. Готовился к свиданию с ней, как к серьезному экзамену.
И вот в тихий зимний вечер я снова приехал в местечко. По пути я узнал от возчика, что Пиню после больницы отправили в Крым. Берла Барбароша в местечке тоже нет. Где-то за Оршей он учится на сельскохозяйственных курсах. Зуся Суркис растратил крупную сумму государственных денег и сидит теперь в районной кутузке. В этот раз никто из студентов к своим родителям не приехал, кроме дочери Ицхока Певзнера - Ехевед. Она здесь. Уже с неделю. Радости моей не было предела.
Остановился я у своей старой хозяйки и сразу же отправился на главную улицу в надежде еще сегодня встретить Ехевед. Все вокруг занесено снегом: дома, крылечки, тротуары, заборы. Дул холодный ветер. Нигде ни души. Несколько раз я прошелся вверх и вниз по улице мимо почты, закрытого клуба, постоял возле пожарной каланчи, потом свернул на ее улицу - перебороть себя я был не в силах. Медленными, неуверенными шагами приближался к знакомому дому.
Через запорошенные снегом окна пробивался бледный свет и доносились приглушенные звуки музыки. Она играла…
Снег заметал "наше крылечко", как мы с Ехевед его прозвали, сыпал в лицо, а я, завороженный, не мог двинуться с места. Стоял, прислушиваясь к чарующим звукам, которым словно вторила метель.
Вес сыпал и сыпал колючий снег, я стоял и тогда, когда музыка оборвалась.
В окнах погас свет…
Вьюга бушевала всю ночь, а к утру ветер утих. Установились ясные дни, и вечера были тихие, светлые. Молодежь заполняла главную улицу, шумную от веселых возгласов ребят, катавшихся на санках и лыжах, игравших в снежки.
Ехевед я нигде не встречал. Только через неделю, потеряв всякую надежду, неподалеку от дома я вдруг увидел ее.
- Ехевед! - радостно воскликнул я.
Она остановилась, растерянно оглянулась и удивленно спросила:
- Соля?! Как ты здесь очутился?
- Я здесь уже почти неделю… Так хотел тебя увидеть… А ты… ты нигде не появляешься, никуда не выходишь, - взволнованно бормотал я.
- Да, я действительно выхожу редко. Много читаю, - пояснила она.
- Пройдемся немного…
- Сейчас не могу. Дома ждут… - тихо, как бы извиняясь, ответила она.
- Тогда завтра?
- Завтра? - переспросила она, сосредоточенно заправляя под белый пуховый платок выбившиеся из-под него золотистые пряди волос. - Завтра я уезжаю.
- Уже? Уезжаешь?! - Меня словно громом поразило это известие. - Каким поездом?
- Вечерним. Уже договорилась с возчиком Ошером. Это я от него иду.
- Если так, я тоже поеду завтра… Ты ничего не имеешь против? - спросил я полушутя-полусерьезно.
- Хорошо. Значит, поедем вместе, - улыбнувшись, сказала она и протянула застывшую ладошку.
- Подожди еще секунду, Ехевед. Я ведь так давно тебя не видел. Постоим еще немного, - попросил я.
- Не могу, - мягким движением она высвободила свою руку и взглянула мне прямо в глаза. - Завтра… Завтра мы ведь увидимся…
Она ушла.
Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Потом поспешил к возчику Ошеру, сказать, что завтра тоже еду вечерним поездом. Мы договорились, что сначала он заедет к Ехевед, а потом уже возьмет меня.
Всю ночь я не сомкнул глаз, представляя, как мы сидим с Ехевед близко-близко друг возле друга в санях, потом в поезде. Я держу ее руку в своей, вижу знакомую светлую улыбку на милом, родном лице. Мы разговариваем. Мне ведь надо так много ей сказать и еще больше узнать от нее.
В условленное время Ошер подъехал, но Ехевед, к моему большому изумлению, в санях не было. Шмыгнув в смущении носом, Ошер сказал, что она с ним не едет. Реб Ицхок Певзнер передумал, договорился с другим возчиком - Симхой Рыжим. Реб Ицхок тоже едет на вокзал провожать свою младшенькую. И ему, габе, не подобает, видимо, сидеть в одних санях с комсомольцем.
От этого известия мне стало не по себе, но я ничего не мог изменить и утешился тем, что хоть в поезде мы поедем вместе.
На полпути, неподалеку от запорошенного снегом соснового леса, я услышал позади быстрый топот копыт и скрип полозьев.
- Это они едут, - в сердцах бросил Ошер, осыпая проклятьями Симху Рыжего, который буквально вырывает у него изо рта кусок хлеба.
Я обернулся. В поравнявшихся с нами санях сидела Ехевед, а рядом с ней красивый старик с пышной седой бородой, ее отец. Сани с шумом пронеслись мимо, обдав нас облаком снежной пыли. Вскоре они свернули в лес и скрылись за высокими соснами.
На станцию мы приехали позже.
Когда я вошел в маленький, хорошо натопленный вокзал, там уже не было ни Ехевед, ни ее отца. Вероятно, взяв билет, они куда-то ушли. Я рассчитывал ехать с ней в одном вагоне, но раз так, то я взял билет в бесплацкартный вагон, чтобы потом перейти к ней.
В душном зале, кроме меня, никого не было. Хотелось выйти подышать свежим воздухом, но я опасался, как бы не подумали, будто я ищу Ехевед. Усевшись возле окна, через которое была видна платформа, я решил ждать, пока не подадут состав. С моего наблюдательного пункта будет видно, в какой вагон она сядет.
За окном посыпал снежок, устилая платформу белой, искрящейся пеленой. Вскоре я увидел Ехевед и ее отца. Они о чем-то беседовали, не спеша прогуливаясь под тихо падающим снегом, не приближаясь к вокзалу. Отец, видимо, не хотел, чтобы дочь встретилась со мной.
Я усмехнулся. Гуляйте, гуляйте себе на здоровье. Скоро вы попрощаетесь, Ехевед сядет в вагон, а как только поезд тронется, я сразу же перейду к ней.
Посапывая, к заснеженной платформе подошел поезд, и пассажиры устремились к вагонам. Ехевед в белой шубке и пуховой белой шапочке легко поднялась на ступеньки третьего вагона. Отец с чемоданом в руке последовал за ней. Я сразу же поспешил к своему пятому вагону и остался стоять в тамбуре, дожидаясь, пока вместе с провожающими выйдет и ее отец.
Дежурный по станции ударил в колокол, что висел у двери вокзала. Вскоре прозвучал двойной колокол, а затем и третий - тройной, последний. Раздался хриплый, простуженный гудок локомотива, и, лязгнув буферами, поезд тронулся.
Отец ее не вышел.
Вот этого я никак не ожидал и был вне себя от досады. Нас разделял всего один вагон, но пойти к ней я не мог, там был ее отец. Оставалась одна надежда: может, он выйдет на какой-нибудь ближайшей станции. Я знал, что где-то здесь жили их родственники.
Всякий раз, когда поезд останавливался, я выглядывал из тамбура, страстно желая, чтоб отец Ехевед на этой станции вышел, но он не показывался, и поезд шел дальше.
В Минск мы прибыли ночью. Вокруг было светло от снега, полнолуния и фонарей. Я с тоской смотрел, как из вагона вышла Ехевед, оглянулась, словно ища кого-то, и сразу же поспешила за отцом к ленинградскому поезду, который стоял у второй платформы. Я пошел за ними. Хотелось хоть бы издали видеть ее.
Состав уже был готов к отправлению. Она попрощалась с отцом, поднялась на ступеньки вагона, и поезд тронулся. Кажется, в это мгновение она меня увидела, помахала рукой и исчезла за спиной прыгнувшего на подножку проводника.
Какое-то время я торопливо шел за поездом, потом остановился и повернул назад. Возле вокзала я увидел ее отца. Усталый, как-то сразу постаревший, он, видимо, собирался дожидаться там утреннего поезда, чтобы вернуться в свой заснеженный домик.
К себе в общежитие я шел тихой, окраинной улицей, и именно тогда во мне созрело твердое решение: во что бы то ни стало переехать в Ленинград. Быть с ней хотя бы в одном городе.
К новому учебному году мое горячее желание осуществилось. Не просто было этого добиться. Я готовился днем и ночью. Сдал все экзамены и был зачислен в Ленинградскую консерваторию, на оркестровый факультет по классу виолончели.
Теперь я жил в одном городе с ней и был таким же студентом, как она.
Наше общежитие находилось на Большом проспекте, недалеко от университета. От одной мысли, что Ехевед всего в трех кварталах от меня, сердце радостно замирало. Когда оставалось немного свободного времени, я посещал Эрмитаж, музей Пушкина, Петропавловскую крепость, Смольный. Везде, где бы ни был, я все время озирался по сторонам, надеясь, что встречу ее. Специально проходил мимо университета, однажды даже зашел в актовый зал. Там было полно студентов и студенток, но Ехевед среди них я не видел.
Так прошло несколько месяцев. На случайную встречу я уже перестал рассчитывать, в справочном я узнал номер телефона ее сестры и решил позвонить. Корил себя за то, что раньше этого не сделал. В воскресное утро я спустился в комнату коменданта общежития и, откашлявшись, назвал телефонистке нужный мне номер.
Трубку взяла, вероятно, домработница. Она сказала, что Ехевед вот уже два месяца, как сняла комнату на Восемнадцатой линии и переехала. Женщина сообщила мне адрес.
Каждый день я собирался пойти к Ехевед и всякий раз откладывал. Не мог появиться перед ней в своей выгоревшей косоворотке. После получения стипендии, облачившись в новую рубашку и перелицованный костюм, я отправился на Восемнадцатую линию.
Дом, в котором жила Ехевед, находился в глубине большого двора. Поднявшись на третий этаж, я немного постоял, чтобы перевести дыхание, и позвонил. Только бы застать ее одну…
Дверь открыла хозяйка и, проводив меня по длинному, плохо освещенному коридору, указала на узкую дверь.
Я негромко постучал.
- Войдите, пожалуйста, - донесся из комнаты знакомый голос.
Я вошел. Увидел ее. Сделал неуверенный шаг и остановился.
Ехевед сидела за старинным столиком, обложенным книгами, слегка повернув голову с небрежно сколотыми на затылке золотистыми локонами; она посмотрела на меня так, словно впервые увидела, и вдруг, поднявшись, удивленно и без особой радости спросила:
- Соля?.. Ты?
Я стоял и растерянно смотрел на нее.
Ока подошла поближе, подала руку и довольно безразлично спросила, как я очутился в Ленинграде и от кого узнал ее теперешний адрес.
Я объяснил и сдержанно добавил, что с начала учебного года занимаюсь в консерватории, живу в общежитии на Большом проспекте. Очень близко отсюда.
- Вот как? - проговорила она. По ее тону, по выражению лица я понял, что все это ее мало интересовало. Однако она предложила мне сесть, указав на плетеное кресло, что стояло у круглого столика. Потом достала из шкафа белую скатерку, постелила на столик, поставила на него блюдце со струделем, присланным, видимо, из дому, и несколько антоновских яблок.
Хозяйничая, спросила, на каком я факультете, кто мой педагог и по какому классу. Оглянувшись на свои книги, пояснила, что готовится к сессии, поэтому просит ее извинить, и предложила мне последний номер журнала "Смена". Там напечатана интересная статья о поэме Иосифа Уткина "Рыжий Мотэле". Если я хочу, могу ее здесь почитать.
Было ясно, что Ехевед потеряла ко мне всякий интерес, и лучше всего сейчас же подняться и уйти. Уйти… Но это значило бы, что я обиделся, а выглядеть в ее глазах обиженным мне не хотелось. Пересилив себя, почти с энтузиазмом ответил, что статья о "Рыжем Мотэле" меня очень интересует, я с удовольствием воспользуюсь случаем и тут же ее прочту…
Ехевед с некоторой настороженностью, украдкой посмотрела на меня. Мне показалось, будто она почувствовала себя в чем-то виноватой. Но уже через минуту она снова углубилась в свои конспекты и вообще забыла обо мне.
Я полистал "Смену", нашел статью, но не в состоянии был прочесть ни строчки. Для вида держал перед собой журнал, а сам смотрел на нее, на мою счастливую и несчастную любовь. Ехевед была удивительно красива, обаятельна, как и тогда, когда я впервые увидел ее в пограничном местечке. Одета она была просто: белая батистовая блузка и синяя клетчатая юбка. Комната тоже очень скромно обставлена. Узкая деревянная кровать, застланная голубым одеялом, единственное окно до половины скрыто белоснежной занавеской; рядом с рабочим столиком этажерка с книгами, над ней круглое небольшое зеркало и два портрета: Циолковского и Есенина.
Времени уже прошло достаточно, но она ни разу не обратилась ко мне, ничего не спросила, ничего не сказала, как будто я и не сидел в двух шагах от нее. Я был ошарашен, удручен, никак не мог постичь, почему она так изменилась, стала такой отчужденной. Неужели все начисто забыла? Забыла те чудесные дни, колдовские синие вечера, которые мы проводили вдвоем, влюбленные друг в друга. Неужели ничего не осталось в ее душе от нашей неожиданной, радостной встречи в проливной дождь под навесом старой каланчи, от прогулки по серебрившимся в лунном свете полям, по зеленому лугу у берега реки? Неужели она забыла и ту грозовую ночь, шумящие клены и свой шепот: "Кроме тебя, мне никто не нужен!"
Все, все забыла?.. Удивительную красоту тех тончайших, нежнейших чувств, которыми мы были полны. И это забыто, выветрилось из памяти, испарилось из ее сердца? Ведь такое не забудешь через год или полтора. Не забудешь всю жизнь! В моей памяти это осталось навсегда, как самое прекрасное, со всеми красками, всеми звуками, всеми запахами. Я помню каждое ее слово, ее облик, ее смех, ее походку, ее спокойные, благоразумные суждения и пламенные вспышки. Мельчайшие детали, связанные с ней, все, что имело к ней малейшее отношение, все я запечатлел в своей памяти навечно, как бесценное сокровище, которое принадлежит мне, только мне, мне одному, и никому больше в целом мире.
Как долго, мучительно долго я мечтал, ждал этого дня нашей встречи. Так много нужно было сказать ей и столько услышать от нее. Что же случилось? Почему так неожиданно, даже не попрощавшись со мной, она уехала? Почему не ответила на мое второе письмо? Я ведь теперь от нее уже ничего не ждал, ни на что не надеялся, хотел лишь понять ее, узнать причину всего этого. Но с каждой минутой все больше убеждался, что никакого разговора у нас не получится. Она была поглощена книгами и, вероятно, даже забыла, что я сижу в ее комнате.
Я положил журнал и, вставая, подвинул кресло так, чтоб она услышала.
- Ты уже уходишь? - спросила Ехевед, с отрешенным видом взглянув на меня.
- К сожалению, пора. Тоже надо готовиться к сессии, - без малейшей обиды в голосе ответил я.
- Ты не находишь, что статья очень интересная? - с любопытством спросила она, будто ей очень важно было знать мое мнение, и поднялась.
- Я ее даже не начинал читать, - вырвалось у меня.
Она с некоторым изумлением приподняла тонкие брови.
- В таком случае, если хочешь, возьми журнал с собой. Все же со статьей стоит ознакомиться.
Я поблагодарил.
- Можешь держать журнал сколько захочешь. Мне он уже не нужен, - сказала она и пошла провожать меня по длинному темному коридору.
В этот вечер я и не брался за книги. Окоченевший, бродил по заснеженным городским улицам, с горьким сознанием того, что эти полтора года, прошедшие поело нашей встречи, я сам себя обманывал. Надо набраться мужества и забыть ее. Совсем забыть! Не ходить к ней больше!
Конечно, я не буду к ней ходить. Но журнал ведь надо вернуть. Зайду еще раз, один-единственный раз, на несколько минут, не больше, и все!
В общежитие я вернулся поздно вечером и сразу же прочел статью. Решил, пока она готовится к сессии, журнал не относить.
Лишь через несколько недель, после того как с успехом исполнил на виолончели Сонату ре мажор Мендельсона и получил высокую оценку профессора, окрыленный, радостный, я собрался на Восемнадцатую линию.
Но уже около ее дома меня охватило сомнение - заходить или нет. Лучше бы отослать журнал по почте. Раз я ее совершенно не интересую, пусть поймет, что и я не очень-то стремлюсь с ней повидаться. Однако выполнить это намерение у меня не хватило воли. Стараясь подавить волнение, я медленно поднялся на третий этаж.