ТОПОЛЬ
Июнь открывают тополя. Два-три солнечных дня - и теплым снеговалом обрушивается их одуванный пух. Летит он во все углы и щели, устилает тротуары, приглушает яркие, первозданные краски весны, переводя их в лето.
Не обходит вниманием и людей: нос щекочет, мешая дыханию, слепит глаза, застревая в ресницах, глядит несуразной сединой из волос, мелует темные одежды… Вроде и невелико испытание, но как проявляются в нем возрасты и характеры…
Мальцы изумленно таращат глаза на это невиданное чудо, гоняются за летучими пушинками, точно за мотыльками. У подростков развлечение попроказней: озираясь по сторонам - как бы вдруг не попало, - швыряют горящие спички в пуховые шлейфы, обрамляющие тротуары. Легким пороховым бегом проносится бесшумное пламя, обнажая россыпь опаленных семян…
И только для взрослых тополиный пухолет - событие раздражающее. Даже добрые души отмахиваются от него как от расшалившегося дитяти. А уж на сердитых и удержу нет. В парке, под тополями вековыми, где особо обилен крылатый сев, вспыхивают досужие дискуссии на тему: "И кто их только понасажал…" Самые же решительные (кому обычно до всего есть дело, потому как своего дела нет) готовы хоть сейчас взяться за топор, чтобы в корне пресечь это безобразие…
Словно и не тополя услаждают нас по весне хмелящим ароматом вздрогнувших почек, не они дарят прохладой в зной летний и оживляют воздушный прибой, не они радуют исполинской статью размашистых крон, держащих на могучих руках целые поселки птичьих гнездовий…
Как нетерпеливы мы бываем порой…
Пройдет всего несколько дней - и смоют, надежно упрячут в землю тополиное семя дожди. Смолкнут и ворчуны, забыв о решительных мерах…
А тополь все так же щедро и светло будет служить людям. Он всегда выше мелочных обид и неблагодарностей. Даже когда топором грозят…
ЛЕС И МОРЕ
Люблю слушать лес в непогоду. В разгульном шуме его слышится голос прибоя и стон волны, бьющейся о каменную твердь утеса… Безутешно, безответно… Но какой порыв, какое упрямство, сколько жизни!
И на берегу моря ночного чудится могучий голос дубравы, то закипающей под внезапным порывом ветра, то распевно качающей свои зеленые волны… А свежесть воздуха - как предвестье дождя…
СУХОЙ ДОЖДЬ
Знойным днем присел передохнуть в лесу под дубок. Зажмурился, утопая в теплынь-тишине, и, видать, вздремнул, потому что вдруг ясно услышал ровный шум моросящего дождя.
Как это я не заметил его приближения?
Открыл глаза - обман: дождем и не пахнет. Прислушался - дождь идет. И голос его рождается не над головой, в густых кронах деревьев, а где-то на земле. Присмотрелся и нашел разгадку. Оказывается, сижу я на самой обочине муравьиной магистрали. Это они накрапывают своими шажками по пересохшей дубовой листве.
Идет сухой дождь.
МАЛЬКИ
На летней рассветной зорьке Тускарь курится легким туманцем. Па́рит. Течение почти озерное - сразу и не заметишь, куда плывет эта покойная гладь. Разве что глаз рыболова, нацеленный на поплавок, не сомневается в том. Да и то, если он не таков, как мой сосед-мальчишка. То и дело перезакидывает удочку. Дергает ее, сполошась от первой поклевки. Чаще впустую. Но случается и серебристый трепет на конце лески. Чуть больше поплавка, но все ж удача.
Смотрю на него и себя, рыболова без удочки, вижу со стороны. Мысли мои сейчас тоже невелики по размерам, но так же светлы и трепетны, как эти ставшие на грани жизни и смерти мальки. Многим из них не суждено подрасти. Кончатся в хрусте кошачьих зубов иль засохнут в записной книжке, блеснув мгновеньем-трепетом…
Но кое-кому повезет…
Вон самый бойкий - сорвался с крючка и плюхнулся обратно в реку, отмеченный мудростью жизни… Не попадайся больше, дружище, расти! Чтобы вольно играть в своей стихии на зависть нам - рыбакам…
А парнишка-то не прост: не только мальков коту ловит, но и на большее замахивается - живца на другой удочке держит, до щуки-окуня дотянуться норовит…
ТОЧКА ЖИЗНИ
Срывал с городской березы созревшие сережки, разминал их и пускал по ветру. Маленькие крылатки семян планировали распахнутыми голубками, и каждый нес к земле свою единственную точку жизни. Далеко не каждому, скорее - никому из них на этом асфальтовом пологе не прорасти в "запятую жизни"; и все они, начав с точки, ею и окончат свое бытие…
Какая печаль, какая бессмыслица!
Но случилось одному из миллионов однажды зацепиться в кирпичной расщелине какой-либо заматерелой стены и вспыхнуть недолговечным зеленым костерком на удивление и бодрость людям: вот она - сила жизни!
И сразу же великим смыслом наполняются героические усилия природы.
АКАЦИЯ
Акация, южная гостья наших краев, по осени почти никогда не успевает сменить свой наряд и в октябре стоит так же зелена и густолиста, пока однажды ночью не оберет ее всю до ниточки колючий заморозок. Дохнет он разбойно - и дрожью осыплется ее нежелтеющий наряд, и зарябит стылая земля прощальным взглядом лета…
А весной, когда все живое вокруг уже зеленеет и цветет, акация еще долго стоит безжизненная, ершась недоверчиво своими колючками даже на щедрую теплынь солнца.
Так душа человеческая после разбойного с ней обхождения не сразу отзывается на доброту…
ЗВУК И СВЕТ
Село Кожля залегло в раздолье и осенними утрами порой исчезает бесследно в молочно-белом паводке тумана. И в этот рассветный час на косогоре - как над вечным покоем. Впечатление первозданного лика земли: парующий океан омывает темные глыбы скал - тополевые и ракитные кроны.
Черное и белое.
Безмолвие и бесцветие.
И прежде чем солнце начнет всплывать за пеленой горизонта, туман прошивают живые голоса.
Вначале всколыхнут тишину протяжные петушиные пропевы, откликнутся редким посвистом или сонным "кра-а-а" и вольные птицы, поднимется из самых глубин призывный коровий мык, тревожно всплеснет скрип гусиный, жалостью пронижет воздух овечье блеянье…
И душа, настороженная ознобьем безмолвия, с радостью отзывается на всякий новый голос и воспринимает его столь обостренно, что, кажется, не только слышишь, но… и видишь звук. Вернее, след его на этом огромном пологе тумана. Каждый голос вызывает ощущение определенного цвета, словно тонкие окрашенные нити сквозь туманное основье ковра продеваются.
Но вот чужеродно зазудела грузовая машина - и на легких узорах, сотканных из живых голосов, будто пятна маслянистые проступили…
С восходом солнце взъерошило, а затем и распустило кружева тумана и вернуло из небытия село и всю округу, посрамив воображение гармонией звука и цвета неяркой родной природы.
И душе стало покойно и вновь тревожно…
ОСЕНЬ
Пора откровений
Лист за листом, как слово за словом, роняет клен в исповедальном разговоре, все больше открываясь.
Солнце осветило его верхушку, пригрело, и осыпь листвы доверчиво усилилась…
Осень - пора откровения… Зрелое желает высказаться, мудростью одарить.
Листопад
Падают листья, словно весь календарь года решил враз осыпаться… И что пришло… и что будет… Нечем надежде душу ободрить - ни почки лопнувшей, ни цветка, пчелу зовущего…
Впереди только морозы, коль не отложил в себе весны-лета про запас.
Листопад - напоминание, как много дней-возможностей осыпалось уже… Золотом ли дел свершенных или пожухлостью надежд-порывов…
Светом нетленным
Все лето листья по искре, по лучику копили в себе солнце, а осенью, в пору расставания, вспыхнули его светом нетленным, славно возвращая все до капли…
Как щедро и светло учит нас природа.
НА ПОБЫВКУ
Солдат догнал самолет, когда тот уже выруливал на взлетную полосу.
- Стой! Куда тебя под винты несет? - крикнул пилот из кабины и сбросил газ.
Открыли дверцу, взяла на борт распаренного от жаркого бега, в тесном парадном кителе парня. Мешая слова благодарности с глубокими вздохами, он сбивчиво стал объяснять, что летит из Заполярья в родное село Кобылки на побывку, в свой первый солдатский отпуск… И что билета он взять не успел.
Но летчик добродушно поторопил: "Ладно, ладно, садись скорей". Пока его усаживали поудобнее, пока пилот разгонял мотор, солдат, растерянно похлопав себя по карманам, вдруг обнаружил, что забыл бумажник на кассовом барьере… Пассажиры дружно всполошились, на разные голоса извещая пилота о ЧП.
Мотор снова оборвал рев. Открыли дверцу, чтобы выпустить вконец расстроенного парня на очередную "четырехсотметровку", но увидели женщину в служебной форме, бегущую к самолету. То была кассирша с бумажником в руке.
В трогательной суматохе человеческого участия солдат совсем потерялся от смущения, не зная, как и благодарить свою спасительницу. А пилот незло проворчал, усаживаясь за штурвал:
- На "губу" тебя надо, растяпу… - И, пуская машину с тормозов, весело добавил: - Сейчас мы тебя мамке под охрану сдадим…
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
Не сложилась дружба у них. Должно быть, оба виноваты, да со старшего главный спрос. Не заметил отец, как сын ростом догнал. Но когда первый раз увидел с сигаретой во рту, не тратя лишних слов, жестоко высек. Крут был. Характер что кипяток: не согревал - обваривал душу.
Только ведь яблоко от яблоньки нездорово катится… Сын затаился, но знал свое.
Пришла пора и водкой дохнуть… И снова тяжелая родительская рука прогулялась по непокорному. Да не вырвала слов раскаяния. Лишь злые огоньки запалила в протрезвевших глазах.
С тех пор бить перестал, но поздно: словам уж заказан путь там, где кулак походил. И настал день, когда в резком споре выпалил сын напрямую:
- Все, батя, кончай проповеди. Я не просился у тебя на этот свет, сам выродил. И неча мне долги считать. Дай пожить как умею, не маленький.
- Уйди с глаз, - только и сказал тогда отец, темнея лицом.
Ушел. Вздохнул вольготно. Да, видно, поспешил праздновать свободу. Жить-то не очень умел. Дружки все по-своему повернули: гулянки, выпивки, дела-делишки… Рабочий парень, а покатился по худой тропочке…
Однажды зимним вечером в дом вбежала соседка.
- Костю вашего в парке убивают, - задыхаясь, выкрикнула она.
Отец как был в домашнем, так и кинулся на улицу…
Били трое. Били профессионально, с расчетливой жестокостью. Вломился в карающий треугольник. И вовремя: собой перехватил нож, адресованный сыну…
…Как давно не обнимали его эти родные руки… Как хорошо, как легко. Но почему они так дрожат? Отчего сам он вдруг стал таким слабым и не может ответить сердечным объятием?.. Ах да, это же…
Прижавшись друг к другу, они медленно осели на стоптанный снег. Вместе с режущей болью в боку пронзила мысль о случившемся. И он едва протолкнул слова, могущие остановить сердце:
- Вот тебе… сынок… вторая жизнь… от меня - цени дороже…
А сын, обезумев от боли и горя, прижимал к себе обмякшее тело отца и, силясь подняться на ноги, бормотал рассеченными губами:
- Папа… папа… вставай, простудишься…
КТО ГОЛОВУ ПОТЕРЯЛ?
Полуденное солнце глядело на мир во все глаза, призывая к благодушию и привету. И невольно улыбалось каждому встречному…
Заметив на тротуаре новенькую кремовую панамку, я шутливо окликнул идущих впереди мужчину и мальца лет пяти-шести:
- Кто голову потерял?!
Мужчина оглянулся и сердито рыкнул малому: "Опять?!" И в момент, когда я поднимал находку, раздался звучный хлопок - это свернутая в трубку газета опустилась на повинную голову. И тут же, не сходя с рыкающего тона, мужчина бросил мне: "Спасибо!"
Мальчуган непонимающе моргал, глядя в мою сторону, и стало не по себе от оказанной услуги.
- Ничего, с кем не бывает, - сказал я примирительно, поглаживая белобрысую голову мальца и вручая ему потерю…
Но моя дипломатия оказалась бессильной, мир не наступил. И пока я шел до угла, пришлось еще несколько раз внутренне вздрогнуть от хлопков, раздававшихся за спиной. На перекрестке оглянулся.
Мальчишка понуро брел вдоль старого обшарпанного забора, а над ним коршуном нависал раздраженный родитель, поучая рыком и хлопком…
И шутливая фраза о "потерянной голове" вдруг обрела иной, удручающий смысл…
ПРОХОЖИЕ
Пушкин. Царскосельский парк. Фонтан "Девушка с кувшином". Остановилось мгновение на века, чтобы остановить каждого. И трудно мимо пройти.
Но… оказывается, можно.
Широкими, шумными шагами охотников, преследующих зайца, ухали они по узкой, ниспадающей к прудам тропе… Возглавлял гонку грузный мужчина в светлом пиджаке, на ходу обдувая себя рисовой шляпой.
- Вот она! - еще издали хлестанул он тишину своим воплем. - Сидит себе и скорбит… В руке только ручка, а кувшин, вишь, трахнулся… И вода, вода льется… Знать, и раньше бракоделов хватало, гы-гы-гы! Подвели девку…
- И придумают же… - тяжело переводя дух, отозвалась спутница с огромной хозяйственной сумкой.
- Ну ладно, пошли озеро смотреть…
Что гнало их сюда? Житейское любопытство - пощупать своими глазами "заморское чудо"? Пощупать, чтобы потом изречь: "Мы там бывали… ничего особенного…"
Ничего особенного, что здесь ходил Пушкин?
Одиноко вдруг стало. Огляделся по сторонам, ища поддержки. Увидел согбенную фигуру женщины в сером костюмчике. Подходит к фонтану, сумочку открывает и достает из нее бумажный кулечек. "Цветы?!" И каждое ее движение кажется мне созвучным мгновению.
Но… из кулька матовой сытостью глянул южный плод… А в ручей плевком полетел бумажный комок.
Женщина еще долго возилась с кистью винограда, обхаживая струей вечности каждую ягодину, и отошла, хищно вцепившись в него взглядом премудрой курицы, раздумывая - какую первой клюнуть.
Что я мог сделать? Крикнуть: "Стойте! Одумайтесь!"? Но неуместны крики для глухих, как для незрячего приказ - "смотри!".
Стою, отравленный своим бессилием… "А где же те, кому здесь свята каждая былинка?!" - бунтует внутри.
Что мог сделать? Убрал окурки и клочки бумаг, затер претензию на вечность Бориса К. и Раи О. из Костромы и молча постоял…
Минута. Две. Слышнее тишина…
Светла вода
Осенней грустью первой,
Легка струя -
Строкой журчит знакомой.
Еще мгновенье -
И ладошка клена
Вдруг зазвучала нотой золотой…
Сам не заметил, как растворилась обида и погас обличительный вопрос: "А где же те?.." Вдруг понял, что из "тех" здесь тысячи бывали… и не оставили следов.
Как это важно - не наследить!
КОГДА ВЕЧЕР УТРА МУДРЕНЕЕ
Как-то студенческим летом на берегу Дана довелось слушать станичное утро, только-только обозначенное солнцем. Сижу у воды, а самого Дона не слыхать - он, как и все могучее, молчалив глубиной своей. Но голоса и звуки станицы, обжавшей подковой его вольный поворот, слышнее над мудрой задумчивостью реки.
Беспорядочный - то здесь, то там - петушино-собачий переклик постепенно тонул в наплывающем стадном многоголосье, сбитом из жалобного овечьего блеяния и трубного мычания коров, оживленном призывными окриками хозяек, вздрагивающе хлесткими выстрелами бича.
Стадо течет улицей, мощнеет его поток. И вот уже хозяйка ближнего двора сочным, утренним голосом пропела ласково-требовательное напутствие своей живности и постояла у калитки, следя, как ее бокастая симменталка и полдюжины семейно скученных овец вольются в ревущий, пылящий поток…
Оглушив, стадо отхлынуло за околицу и стало забирать вверх на суходол, лишь замирающим эхом дотянувшись за Дон, к луговому раздолью…
Несколько минут в станице было пустынно и тихо, словно все живое вместе с гуртом откочевало в степь. Потом как-то сразу утро переломилось в будень: длинной очередью расстрелял тишину оживающий к работе трактор, заурчали улицей машины и тот же певучий женский голос стал скликать на завтрак пернатое хозяйство. Потом ее приглушенный голос, межуемый поросячьим повизгиванием, раздавался из хлева, вместе с перезвоном посуды выплескивался из раскрытого окна дома, все больше обретая оттенки озабоченности, грубея. И вот он уже достиг сердитых нот: "Надя! Надька!"
На каждый нетерпеливый окрик из зарослей ивняка слышится слабое: "А-а?! А-а?!" Но раздраженность мешает женщине услышать, и она срывается на брань:
- У, зараза, еще и не отзывается… Сейчас же домой!
Попадет же Наде.
Подошел, пристыдил. Что ж вы, говорю, кур да овец ласковей зовете, нежели дитя родное. Смерила сердитым взглядом с головы до ног и огрызнулась вполсердца:
- Да не лезь ты в чужие дела… Своих нарожай, тогда посмотрим…
А вечером через открытое окно видел, как она укладывала дочку спать и певуче приговаривала: "Надюнка моя, зоренька моя…"
И я не узнал ее голоса.
…Удвоил годы с тех пор, своих детей "нарожал". И боли их больней, и радости светлей, а нет-нет и взовьется в тебе что-то сердитое и даже злое в ответ на их непонятливость или упрямство… И только вечер снимает все боли дня словами раскаяния и прощения: "Покойной ночи…"
Перед сном, как перед расставаньем, добреет душа человеческая.
ЧЕЛОВЕК И СОБАКА
Утром и вечером сосед-пенсионер привязан к Жульке. Пудель волочит его на поводке по двору и по улице с недозволенной для пенсионного возраста скоростью… На рассвете (а зимой задолго до него) они безмолвны, как тени. И странно видеть в сумерках, как сосед точно слепой мечется по двору с протянутой рукой… И лишь зная, что рука его тянется за поводком, усилием глаз различаешь впереди черного Жульку…
Эта многодневная привязанность отразилась даже на походке соседа: и без собаки теперь он ходит стремительно, подавшись вперед, словно его тянут на поводке…