Елена Белая сидела возле Петра. Ноги ее были покрыты одеялом. Она не проронила ни слова. Смотрела, не мигая, на горящие поленья, и в огромных глазах ее, отражаясь, дрожали язычки огня. О чем она думала в эти минуты, трудно сказать, но думала глубоко, серьезно, быть может, со страданием: о коренном переломе в жизни, о новой своей судьбе, о повой дороге, по которой пойдет рядом с Петром, о том, что к прежнему возврата нет и не будет... Мало ли о чем может думать женщина такого ума, такой воли и такой страсти, как Елена, очутившаяся вдруг в этом диком таежном углу среди ночи... Петр не тревожил ее расспросами, усиленной заботливостью, преувеличенным вниманием - слишком уважал ее свободу.
Я спросил Катю, сидевшую напротив меня:
- Откуда ты? Как твоя фамилия?
- Проталина. Я из-под Горького. Из колхоза "Светлые ключи".
- Чем занималась?
- Сперва училась. После десятилетки работала счетоводом. Скучно стало. По комсомольской путевке приехала сюда.
- Здесь, думаешь, веселей?
- Пока интересно. Как будет дальше - погляжу.
- Ничего, привыкнешь. Замуж выйдешь...
Катя оживилась:
- Обязательно выйду. У меня жених есть.
- Как же он тебя отпустил одну?
- Он еще не знает, что я здесь. Он в армии. Должен был вернуться осенью. Задерживают, говорит, до весны. Устроюсь как следует - напишу ему, скажу, чтобы ехал прямо сюда, к нам...- Она сказала "к нам" так просто и так ясно, точно жила среди этих людей давно, всех знает, всех любит и считает своими.
Вернулся Трифон. Он поставил футляр с аккордеоном поближе к огню.
- Клавиши, наверно, примерзли, пусть чуть согреется.- Вопросительно-робко взглянул на Петра.- Еще бы по одной... для полноты чувств...
- Хватит,- сказал Петр.- Уймись.
Трифон вынул из футляра инструмент, взвалил на колени, мягкой тряпкой прошелся по вспотевшим клавишам, по инкрустации; поводил мехами, чтобы набрать в них тепла, пробежался пальцами по гребенке с клавишами - сверху донизу, прислушался, потом заиграл.
Быть может, впервые за многие тысячелетия услышал этот клочок тайги такие мелодичные и протяжные звуки, и деревья как будто замерли, прислушиваясь. Тихо стало вокруг. Только шумели, пылая и постреливая, дрова в кострах.
И все, кто находился на площадке и не успел уснуть, потянулись к нашему костру. Сперва мы пели, негромко и задушевно. Мы пели песни давнишние и совсем новые, модные, печальные и веселые...
Потом девчата захотели танцевать. Они поднимали с места ребят и тянули их в круг. Трифон все более увлекался. Молодые люди и девушки, в полушубках, в валенках, в платках и шапках, неуклюже утаптывали снег на тесной площадке между четырех костров. Толкались, задевая друг друга плечами, спинами... Так, с песнями, с танцами под аккордеон, с жаром костров и с жаром сердец, мы входили в новую полосу жизни. Это был праздник встречи с новой, еще непонятной для нас судьбой. Молодость моя, не пролети бесследно!
Я танцевал с Катей Проталиной. Мы были так одеты, что могли лишь держать друг друга за рукава полушубков и перебирать ногами на одном месте. Я отважился было покружить ее, но валенком зацепился за какие-то корни или за кочки, и мы чуть не упали...
Катя еще больше развеселилась, у нее блестели в улыбке зубы, сияли глаза, лицо то жарко расцветало в отблесках огня, то на секунду тонуло в черноте, чтобы тут же снова вспыхнуть.
- Как тебя зовут? - спросила Катя.
- Алеша.
- Это все твои друзья - Петр, Трифон, Анка?
- Да.
- Они мне нравятся.
- Мне тоже,- сказал я.- Мы все из одной бригады. У нас есть еще Илюша Дурасов, Серега Климов, "судья" Вася и другие парни. Они тебе тоже понравятся.
- Почему судья? Прозвище такое?
- Нет, должность. Общественная.- Я улыбнулся, вспомнив, как меня "судили", посвящая в строители.
- Чему ты улыбаешься, Алеша? Может быть, я не так что спросила?
- Нет, нет, все в порядке, Катя. Спрашивай дальше.
- А Елена - жена Петра? Боже мой, какая красивая - глаз не оторвать! У нее, наверно, большое горе. Она все время молчит. Всю дорогу молчала. Мы ехали в одной кабине. Она смотрит в окно и молчит. А если спросишь что-либо, ответит "да" или "нет" - и все. Отчего она такая, Алеша?
- Ты спроси у нее.
- Что ты! Мне и подойти-то к ней боязно.- Катя взглянула мне в глаза.- Алеша, а почему и ты грустный, тоже всё больше молчишь? Работаешь и молчишь.
- Обстановка новая, непривычная. Не тянет на беседы...
- Ой, обманываешь, по глазам вижу, что обманываешь. У тебя на душе нехорошо что-нибудь, да?
Я глядел на ее озаренное пламенем лицо и улыбался.
- Смешная ты, Катя...- Мы все еще держали друг друга за рукава и топтались на месте.
Трифон играл без остановки, кончал один танец, тут же без передышки переходил на другой.
- Алеша,- сказала Катя,- а можно мне находиться вместе с вами?
- Ты и так с нами. . __
- В вашей группе, среди вас?
- Попроси Петра, он согласится.
- Вы мне все очень понравились,- призналась она.
- По-моему, ты Петру тоже понравилась.
Катя спросила живо и обрадованно:
- Правда? А тебе, Алеша?
- Мне тоже, Катя. Ты не можешь не нравиться...
В это время Трифон перестал играть. Я взял руку "своей дамы", снял с нее варежку и поцеловал кисть, при этом галантно шаркнул валенком по снегу. Катя, чуть запрокинув голову, засмеялась. Смех ее, синие глаза, неподдельная ее прелесть омывали мне душу, в груди потеплело - сквозь утренний холодный туман пробились лучи молодого солнца.
В лагере появился старик охотник, на лыжах, с ружьем за плечами. Сухонький, бородатый, он оглядывал необычное наше становище, слушал музыку и качал головой.
- Откуда вы взялись, люди? Можно ли - погреться у вашего огня?
- Располагайтесь, отец,- сказал Петр.- Не желаете ли поужинать? Борщ еще горячий.
- Спасибо, милый человек, ужин свой имею.- Он сошел с лыж, поднял их и воткнул в снег. Затем достал из-за пазухи холщовый мешочек, развязал, вынул из него хлеб и завернутые в белую тряпицу куски мяса.
- Медвежатина небось? - спросил я.
- Лось,- ответил старик, нарезая ножом ломтики мяса.- Медведь жестковат холодный-то и черен.
Петр кивнул Кате, и та, поняв, поспешно принесла почти полный стакан водки.
- Трудно, жевать всухомятку, отец,- сказал Петр.- Выпейте вот, если не побрезгаете...
Из-под заячьей шапки, из-под лохматых бровей в узенькие щелочки засветились глаза.
- Неужто водка?
- Она.
Старик принял стакан, понюхал и опять качнул головой.
- Справно живете. И гармонь у вас, и водочка, и техника. В таком оснащении по тайге гуляй - не хочу! - Выпил, сунул под усы корочку хлеба, ломтик мяса.- Ну, удружили, в самую середку попали. А то ноги начало поламывать.- Старику стало жарко, и он отодвинулся от огня.
- Откуда вы так поздно, отец? - спросил Петр.- Не боитесь заплутаться ночью или зверя встретить?
- Приходил к дочке погостить, тут недалеко, километров сорок отсюда, и припозднился. Чего мне бояться в тайге-то? Медведь залег до весны - пушкой не разбудишь, рысь пошаливает... ну, да кто ловчее... А вы на Ильбин путь держите?
- Туда,- сказал Петр.
- Слыхали мы, что новую станцию начинать будете... Дело хорошее... Дальше лес пойдет посильней, погуще. Но ничего, одолеете, у вас машины. Пробьетесь.
- Пробьемся, отец,- сказал Петр.- Как вы думаете, долго такая погода простоит?
- Дня три побудет. А там, я чую, снег упадет. Ноги поламывает...- Старик потер варежками коленки, подобрал их к самому подбородку и задремал.
Через полчаса лагерь спал. Только не гас огонь в кострах да не спали дежурные возле них.
Мы шли уже третий день. Попадались места, где сосны стояли одна к одной, стройными колоннами, величественными и прекрасными. Мы пробивались сквозь эту колоннаду с неимоверными усилиями. Мне и Трифону доставалось больше всех. Мы просто выбивались из сил, руки едва держали пилы. Но сознаться в своей слабости не смели даже друг перед другом.
Деревья опрокидывались то вправо, то влево от дороги, и бульдозеры отодвигали их с пути. Ребята, помогавшие нам, тоже уставали за день лазить по пояс в снегу. Брюки и валенки, отсыревшие за день, не успевали просыхать ночью. Уже не было песен возле костров, не было танцев, и аккордеон Трифона Будорагина замолк...
В походе, в общежитии выявлялись слабые и упорные, работящие, не жалеющие себя и те, что с ленцой; выявлялись оптимисты, которые жили по принципу "чем трудней, тем веселей",- они невольно оттеняли других, отчаявшихся...
Я замечал, как Серега Климов, помогавший мне валить деревья, с каждым днем все мрачнел. Он осунулся и обозлился, жил в неотступном молчании, стиснув челюсти. На мои вопросы отвечал отрывисто, враждебно, не глядя в глаза, лишь ворчал что-то под нос. Держался особняком. Получив обед, отходил подальше от других и ел один. Суетливый, нерасчетливый в деле, он намаивался за день, хотел есть, но добавки из упрямства не просил и еще более злился от этого.
В перекур я подошел к Петру.
- С Серегой что-то неладное творится. На ребят огрызается, чуть что - кидается с кулаками. Еще в поезде он вел себя как-то странно. Ночью не спал, ворочался, вздыхал...
- Разве ты его не знаешь, Алеша? - сказал Петр.- Собственник... Пойдем к нему.
Над лесом в стылой и блеклой синеве стояли облака, по-летнему густые, упругие и белые. Деревья чуть покачивали вершинами, словно тихо толкали их туда, в сторону реки.
На площадке, окутываясь сизым дымом, рокотали моторами машины. Ребята курили, отдыхая. Катя Проталина и Федя разносили бутерброды - ломоть хлеба с котлетой.
Серега Климов сидел на поваленной сосне, сгорбившийся, нелюдимый; бутерброд у Кати не взял, а будто вырвал и, отвернувшись, стал есть. Он видел, как мы лезли по снегу, и ждал нас, еще более сжавшись, не оборачиваясь.
- Серега,- позвал Петр, приблизившись, и хлопнул варежкой по его плечу.
Климов резко, с вывертом крутанулся и вскочил. Небольшие глаза спрятались под лоб, ноздри острого носа напряглись, скулы выперли, кисточки усов в уголках губ встали торчком, как у кота.
- Чего тебе? - крикнул Серега.- Чего вы от меня хотите? Ну, говорите! Утешать пришли, да? К чертовой матери с вашими утешениями!
Петр от неожиданности даже отступил на шаг.
- Что с тобой, Сергей?
- Ничего! Ты позвал меня сюда! Позвал? Заманил, романтик! Я приехал. Где она, твоя романтика? Где, я спрашиваю? Куда ты нас завел? Идем за тобой, как стадо баранов. Замерзнем в сугробах или сдохнем от голода! Я еле ноги таскаю. Хватит! Надоело.
- Не ори,- сказал Петр сдержанно.- Не ори,- повторил он громче и оглянулся на ребят, которые прислушивались к истеричному крику.- Я тебя не тянул сюда - сам вызвался. Я предупреждал: каждый может поступать по доброй воле.
- По доброй? - Серега, прыгнув к Петру, ухнул по пояс в снег.- А кто решение вынес - ехать всей бригадой? Не ты? Послушался, дурак, согласился. Все! Не могу больше. Терпение лопнуло. Устал. Уйду я. Если не уйду - подохну тут...- Он почти ползком выбрался на дорогу. Я попробовал его образумить.
- Сережа, что ты делаешь?
Он оттолкнул меня:
- Отстань!
Резко и неестественно стремительно, чуть-чуть покачиваясь, Серега пошел к машине, где были его вещи, легко вспрыгнул в кузов, нашел свой чемодан. Сергей начал уходить от колонны, сначала очень быстрыми шагами. Потом шаги его стали медленней, и нам была видна одинокая фигура человека на дороге, которую мы проложили. Петр сказал:
- Я не знаю, что делать, ребята.
И мы, сто человек, тесно сомкнувшись вокруг него, смотрели, как уходил Серега Климов, и тоже не знали, что делать. Наконец Елена сказала:
- Его надо вернуть.
На лес тихо падал снег. Уходящий от нас человек все более отдалялся и тонул в белой мгле. Елена догнала Серегу, схватила за плечо и резко рванула к себе. Он пытался вырваться, но она не отпускала: что-то говорила ему, взмахивая рукой.
Петр приказал:
- Алеша, и ты, Илья... Серега ведь твой друг. Илюша? Помогите Елене. Приведите его сюда.
Мы - Илья Дурасов и я,- подбежав к Сереге, отняли у него чемодан, и Дурасов, грубоватый и сильный, чуть-чуть приподняв дружка, приволок его на площадку.
В маленьких, плутоватых, всегда горящих алчным огоньком глазах Сереги засветилось что-то человеческое: в нем проснулась совесть. Он сел на поваленную сосну, один, и заплакал. Мы сели рядком на эту же сосну и на другую, лежавшую вблизи, и долго молча думали о своем назначении, о своей судьбе.
С рассвета колонна двигалась часа четыре. Мы уже не рвались запальчиво вперед, как в первые дни, не надрывались. Но и не выдохлись. Мы как бы приобрели второе дыхание, ровное, ритмичное, точно при беге на длинную дистанцию. Мы не увеличивали и не снижали темна и упорно, настойчиво прогрызались сквозь таежную чащобу.
В одном месте Глеб Анохин, бульдозерист, остановил машину и приглушил мотор. Он высунулся из самодельной кабины и молча замахал руками, подзывая нас. Жестами просил не шуметь.
Поперек пути лежала огромная старая лиственница, должно быть, бурой вывороченная из земли с корнями. Не засыпанные снегом корни растопырились скрюченными ответвлениями, виднелось похожее на нору протаянное отверстие, чуть тронутое по краям желтоватым ледком. Из отверстия, как дымок из трубы, едва уловимый, выходил пар.
- Медведь,- сказал Глеб Анохин шепотом.
- Ничего устроился,- заметил Леня Аксенов.- Глядите, и трубу для воздуха проделал. Рассчитывал, наверное, сладко проспать всю зиму без тревог. А мы потревожили вас, ваше величество!
- Слушайте меня.- Трифон отстранил Леню от корневища,- Предлагаю эксперимент... На первый случай надо насыпать в эту дыру табаку, пускай медведь сперва почихает.
Ребята закричали:
- Подсыпь ему табачку! Подсыпь, Трифон!..
Будорагин, воодушевленный своей мыслью, уже размял на ладони несколько сигарет и шагнул к берлоге. Глеб Анохин задержал его.
- Снег может не выдержать, провалишься и угодишь ему прямо на клыки...
- Алеша, сходи за ружьями,- попросил Петр.- На всякий случай...
Будорагин лег животом на корневище лиственницы и бросил табак в отверстие, табак легким дуновением ветерка отнесло в сторону. Анка придерживала мужа за полушубок.
- Не упади, Тришка. Ну, встань. Не озоруй...
Петр Гордиенко, наблюдая за Трифоном, улыбался.
- Хватит,- сказал он.- Подымайся.
Я впрыгнул в кузов грузовика и достал из-под брезента две двустволки, зарядил их и принес к берлоге, одну отдал Трифону, вторую оставил себе.
Петр попросил Глеба, кивнув на едва вздымающийся сугроб, под которым спал медведь:
- Потревожь его.
Ребята примолкли. Они стояли полукругом неподалеку от корневища и ждали, что произойдет дальше. Девчата невольно отступили за спины парней, глаза их блестели от возбуждения, от страха и любопытства. Только Елена Белая смотрела невозмутимо и бестрепетно, точно знала наперед, что будет.
Мотор бульдозера сердито взревел, нож стукнулся в ствол лиственницы, стронул его с места. Снег над берлогой зашевелился, и вскоре из-за корневища показалась мохнатая медвежья морда с налипшими комьями снега на клоках шерсти. Увидев перед собой такую толпу людей и столько непонятно и свирепо рычащих машин, он, должно быть, пришел в ужас и по-человечьи заслонил глаза лапой, как бы от внезапно навалившегося кошмара, от наваждения. Он отнял лапу и взглянул еще раз: нет, это не сон - люди стояли полукольцом и смеялись. Маленькие глазки его выражали изумление, беспомощность и тоску. Он наверняка вспомнил в этот момент, как радовался, найдя такое глухое и удобное место, где можно пролежать до весны, отдохнуть всласть. И вот - на тебе! - надвинулось нежданное, невиданное...
Медведь от страха присел, скрывшись за корягой. Затем выпрыгнул из берлоги и, проваливаясь в сугробы, смешно, неуклюже вскидывая зад, побежал прочь, большой, бурый, снег и клочья мха осыпались с мохнатого хребта.
- Стреляй! - крикнул мне Серега Климов.- Уйдет ведь! Стреляй!..
- Стой! - что есть мочи рявкнул Трифон медведю.
Зверь как будто догадался, что этот окрик касается именно его, остановился, встал на задние лапы и, обернувшись к нам грудью, поднял вверх передние лапы, точно сдавался на милость победителей. Он молил нас о пощаде.
Мне жаль было его убивать. Он показался мне в этот момент добрым и незащищенным, с обаятельной, беззлобной мордой, сквозь густую шерсть пробивался блеск крошечных глаз. Я на секунду вспомнил Женю: она не разрешила бы мне убивать этого зверя, как бы явившегося к нам из нашего детства, из сказок - Мишку Косолапого. Я опустил ствол ружья. Серега, сгорая от нетерпения и азарта, пританцовывал возле меня.
- Стреляй же, болван! Гляди, какая позиция!..
- Отстань!
- Ты чего? - спросил Трифон и тоже опустил ружье.- И я не стану...
- Стреляйте же, идиоты! Уйдет зверь! - Серега Климов выхватил у Трифона двустволку. Грохнул выстрел.
Медведь покачнулся, будто его толкнули в грудь, замотал головой, как бы осуждая пас, и, обхватав себя лапами, охнув, сел на снег.
Серега бросился к убитому зверю. За ним не спеша зашагал Трифон, побежали ребята...
- Вот это удар! - крикнул Илья Дурасов.- Одним выстрелом - наповал! Прямо в сердце. Молодец, Сергей!
Убитого зверя протащили по снегу к машине и подняли в кузов, положили поверх брезента, и колонна двинулась дальше.
К вечеру сильно потеплело, и ночью повалил снег. Я проснулся оттого, что мне стало тяжело дышать, будто кто-то придавливал сверху все тяжелей и тяжелей. Я чуть приподнял с лица одеяло и взглянул вверх. И сейчас же глаза мне залепило холодными снежными хлопьями. В лесном безветрии снег ложился прямо, обильный, тихо шелестевший в ветвях, шипел, попадая на огонь костров, и костры окутывались банным паром. Приподнявшись, я огляделся вокруг. Все лежавшие у костров люди были покрыты толстым слоем снега - белые недвижные бугорки, как медведи в берлогах. И палатки покрылись белым.
- Не спишь, Алеша? - Петр Гордиенко осторожно, чтобы не разбудить Елену, повернулся ко мне лицом.- Вот это снег, я сроду такого не видывал. Насыпает сразу вороха... Мы правильно сделали, что пошли всей колонной, а то после такого снегопада опять пришлось бы пускать бульдозеры.
- Конечно, правильно,- сказал я шепотом.- Мы все вместе, все в одинаковых условиях. Это очень важно.
- Как настроение у ребят?
- Нам не привыкать. Кроме того, новизна, новые люди, знакомства, дружба завязывается...
- А как ведут себя "интеллигенты"? - В вопросе Петра звучала веселая ирония.
- "Интеллигенты" покрепче Сереги Климова оказались. Молодцы ребята. Без юмора ничего не делают. Посмеиваются надо всем, а больше над собой, как будто для них нет ничего святого. Леня Аксенов, например. Слова путем не скажет, все с вывертом: "сэр", "господа". А Катя Проталина - просто прелесть, как сказала бы Женя... Но устали, Петр. Все мы устали. Физически устали. И озябли. Я бы сказал даже, душой озябли. Заросли щетиной - ни побриться, ни помыться... Сколько нам еще идти?