Это он, Максим Николаевич Демидов, рабочий класс, стоит сейчас перед своим огромным и могучим детищем, слушает, в такт сердцу, гул и шум. И чудится и видится Демидову сквозь дымку морозно-солнечной дали - стоит он молодым на стропилах бетонной укладки и, перекрывая стук лопат, топоров и кайл, широкогрудо, озорно орет в блаженном восторге: "Давай, давай, дава-а-ай! Нажимай! Ого-го-го-го!", - и вот будто сейчас, пройдя через годы, отозвалось в заводских громадах это неумолчное родное, рабочее эхо - железное эхо.
ПЛАМЯ
Рассказ
В эту ночь Ванька Лопухов долго не мог уснуть. Сначала злая кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом долго хлопали двери, и наконец из кухни донесся веселый голос: "Айда, ребята, чай пить!" Чай, наверное, понравился, и чаевники успокоились.
Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, представил куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул.
Болели руки, поясница, грудь.
"Нет, не усну…" Эта мысль испугала его, и он осторожно провел руками по острым ключицам. "Худоба! Полез в огонь, к железу!" Пытаясь лечь поудобнее, повернулся на другой бок, лицом к окну.
Под окном шуршал по асфальту дождь, в водосточной трубе пела вода, и казалось, что общежитие монотонно дрожало. Ветер срывал первые желтые листья, они прилипали к стеклам, а за стеклами была темнота, и ничего нельзя было разглядеть.
Все спят, и он сейчас один…
Со стороны насыпей, где сливают в реку расплавленный шлак, раздался свисток маневрового паровозика. И вот окна разом вспыхнули отсветом зарева, будто рядом клубился красный пар. Стекла запламенели, и прилипшие к стеклам листья стали черными, как летучие мыши. "Вот сольют шлак - сразу усну!" - стараясь убедить себя, вздохнул Ванька, и ему стало грустно.
Вспомнил далекий Алапаевск, отца. Когда умерла мать, отец сказал, что жениться не станет. Собрал детей и объявил: "Давайте все работать!" И все пошли на работу, кто куда. Ванька из школы ушел в ФЗО - "на государственный паек и вообще…", как сказал отец, который начал пить и часто не ночевал дома. И так вышло, что все уехали от него. Ванька был младшим в семье, уезжать никуда не хотел, но, когда отец все-таки женился, Ванька после окончания ФЗО попросил директора направить его в Железногорск, куда и всех.
Отец на вокзале заплакал и все похлопывал его по плечу, приговаривая: "Ты не пропадешь, ты молодец, ты не пропадешь!.." Сын смотрел то на отца, то на поезд, а отец все хвалил и хвалил, будто не его, а кого-то другого, и Ванька заметил, что он совсем трезвый, только постарел.
Уезжать одному впервые было и боязно, и интересно. Когда за последней водокачкой скрылся Алапаевск и окна вагона стали зелеными, потому что обступили таежные горы, Ванька затих, посуровел и первый раз в жизни почувствовал себя самостоятельным и взрослым. В поезде - добрые разговоры, еда, сон, карты и концерты по радио, и "живое кино" в окнах… Ехать куда-то интересно, и у Ваньки с тех пор осталось впечатление, что пассажиры - самые счастливые люди.
А теперь он - рабочий. И вот не спится. "Это от мыслей или еще от чего-то. Работа тяжелая и каждый день. Нет, не работа тяжелая - это железо тяжелое, чугун… Руки болят". Лопухов взглянул на стекло - листьев прилипло больше, но зарево погасло, значит, паровозик увез пустые чаши в завод и теперь долго не приедет к его окну. А сон не приходит, и грустно оттого, что все неустроенно в его жизни: родные далеко, друзей нету - только товарищи. Сам он работает выбивальщиком в литейном цехе и даже не знает еще, какая будет зарплата и как он станет дальше жить. Наверное, как все живут…
Отец ему сказал: "Ты не пропадешь…" Вот, не пропал. Но этого мало!
Обняв руками свои узкие плечи, Лопухов вскоре заснул, унося в сон сожаление о том, что не уродился для тяжелой работы великаном.
Утром, когда еще свежо от ночной тишины и холода, на улицах и проспектах не видно никого, даже дворников. Город будто опустел и спит. Молчат мостовые, окна закрыты наглухо, не звенят трамваи, не шуршат по асфальту грузовики и легковые, только один на один - небо и дома. За ночь острые булыжники и асфальт стали синими от дождя, продрогли розовые карагачи с жесткими зелеными листочками, все очерчено черными, резкими линиями, и это похоже на декорацию. А через пруд, отделенный от реки чугунным мостом и бетонными дамбами, жарко дышит в небо дымами черный огромный завод. Насыпи, где ночью сливали шлак, окаймлены оранжевой полосой - это выжжены тростники и камыш, и, если вглядеться, видны обглоданные огнем и паром дудки.
Ванька спит и во сне чутко прислушивается к первому утреннему шуму.
Из подъездов и ворот, поеживаясь, выходят дворники и, покурив, начинают стучать метлами по асфальту. В это время Ванька просыпается и смотрит в белое окно. Задумчивый дворник с соседнего двора стучит метлой громче всех, здоровается кивком с Султаном Хабибулиным, дворником Ванькиного двора, и через улицу слышится русская речь вперемежку с татарской.
С этих звуков начинается утро. Потом хлопают открывающиеся окна и двери, дома оживают, и появляются первые прохожие - спешат на завод. Делать свою работу.
Собравшись, Ванька снова смотрит в окно, и его берет досада, что он никак не может проснуться раньше дворника. Бросив "доброе утро" злой кастелянше, Ванька Лопухов выходит на улицу - маленький, с круглым лбом, закрытым челочкой, с подпухшими глазами. Губы тонкие, будто поджатые, подбородок вперед, а ладони, ободранные и жесткие, всегда сжаты в кулаки. Одет он в широкую, до колен фуфайку, штаны заправлены в носки. Дворник-татарин уже ждет его, в белом фартуке поверх пальто, в калошах. Ванька знает (так говорили), что Султан бросил свое маленькое хозяйство в Башкирии и недавно приехал сюда. Сыновья и дочери у него учатся, двое уже в институте, а сам он работает с утра до ночи. Он многодетный, жена рожает почти каждый год. Султан никогда ни на что не жалуется, только любит советоваться и порассуждать - если весел, помолчать - если не в духе, и все зовут его философом. Ваньку он особенно любит из всех жильцов и всегда его поучает. "Мое хозяйство теперь - все дома и люди. Людей много, и все они разные, и жизни у них разные. Одни работают, другие учатся, а кто без работы живет. Я мусор собираю…"
Каждый день Ванька здоровается с дворником, угощает его папиросой, тот дымит, кашляет и, как обычно, спрашивает:
- Рабутыть эйдешь?
- На завод.
- Челабек рабутыит - дело исделит. Жизна исделит. Ты, Ванка, правильный челабек!
Сегодня Султан Хабибулин весел и, завидев "прабильного челабека", помахал ему рукавицей, припевая:
Грудь трещит,
Сирдса болит,
Она мне про любоб гаварит!
Черная тюбетейка плотно облегает его лысую большую голову, седая круглая бородка чисто побрита у губ и будто приклеена к его коричневому, мягкому лицу.
- А-а-а… Ванка! Издравствуйти! - Султан поздоровался на "вы", и у Ваньки защемило сердце от любви к этому пожилому доброму человеку.
- Мина опять малайка родился! Праздник!
Лопухов не знал, что надо говорить в таких случаях, он просто улыбнулся и кивнул, как будто давно ждал, когда родится у жены Султана сын, и вот дождался.
- Опять рабутыть эдешь. Динга много получаишь?
- Не знаю я. Еще не выдавали зарплату. В первый раз получка!
Султан расхохотался, вглядываясь в растерянное Ванькино лицо.
- Зачим тиба динга? - И развел руками. - Тиба жена ниту, малайка ниту… Зачем тиба динга!
- Платят за работу. А как же без денег?
Закурили. Дворник похлопал Ваньку по плечу.
- Тиба жизна надо исделит, - сжал коричневый кулак с синими венами, - крепка, болшой, умный! Тиба сначала большой челабек нужна стать. Нащальник!
Мимо них проходили рабочие, хозяйки с сумками и кошелками. Со стороны завода раздался долгий, призывный гудок, означавший, что до начала смены осталось тридцать минут. Султан будто не расслышал Ванькиных торопливых слов: "Ну, я пойду", - и все говорил, говорил, довольный, веселый, свой.
- Мина жена самостоятельный попался. Каждый год малайка таскает, таскает!.. Сознательный жена попался. Это называица любоб!
Ванька вздохнул. Султан на прощание сказал:
- Тиба мина любит? Да! Прихади гости! Лапша иста будим! - И прищелкнул языком.
Навстречу вставали многоквартирные каменные дома с синими стенами. Асфальтовые тротуары, бок о бок с кленами, уходили вниз к чугунному заводскому мосту. И оттуда, где трамвайные рельсы изогнулись в полукруге, с Комсомольской площади, виден весь завод, город и вдали - аглофабрика, бараки и землянки по горам. Ванька оглянулся. Султан торопливо орудовал метлой, маленький, но заметный на фоне освещенных голубым утренним светом стен.
"Хороший человек Султан Мударрисович. Вот в гости к нему пойду…" - подумал Ванька и вспомнил родной город, отца, сегодняшнюю полубессонную ночь. Усмехнулся. Советовать, конечно, легко, это он понимает, а вот как жить? Можно по-разному. Может быть, правильно сказал Султан: "Зачем тиба динга?" Жизнь, говорит, надо крепкую сначала сделать, человеком большим стать. А как? И какую? Ведь он еще молод, и жизнь его впереди.
Мимо прогромыхала грузовая машина, и шофер погрозил Лопухову кулаком:
- Куда смотришь, кикимора?
Ванька обиделся. Машина затормозила около большой шумящей толпы. Рабочий поток!
В это время на полчаса останавливаются трамваи, автобусы и машины, потому что негде проехать. Главный вход - несколько проходных, над которыми прибиты лозунги и изображены два ордена, - не вмещает всех. Деловито и торжественно проверяют пропуска вспотевшие вахтеры. И улицы, и мост гудят, асфальт под шаркающими и стучащими подошвами шлифуется и крошится.
Один за другим идут рабочие, никто раньше других, все вместе, знают, что нельзя не вместе. "Разные или одинаковые люди", - подумал Ванька и услышал грохот телег и металлические удары копыт по булыжнику, будто возчики везут грома. Поток уважительно раздвинулся, и телеги повезли грома дальше - этих надо пропустить раньше: на телегах инструменты, уголь, спецодежда.
Молчаливые, сонные, бодрые, грустные, кричащие, разговаривающие, неторопливые, энергичные, разные по лицам и голосам, но одинаковые в потоке люди.
Каждый думает о чем-то своем, но все об одном: в восемь - работать.
- "Сколько нас!" - восхитился Ванька и удивился самому себе: он тоже с ними! Идут и идут! Черно на улицах, и на мосту, и у главного входа. Вышли все разом, как на демонстрацию, или на митинг, или срочно переселяются из домов.
"Да, мы встаем раньше всех и, если нас собрать, - сможем по лопатке перенести с места на место целую гору!"
Пока проходишь мост, можно и покурить, и побалагурить, и поговорить, и помолчать, но никогда не удастся пройти стороной - идешь рядом с другими, в потоке.
Ванька смотрел на всех, кого в учебниках, газетах и книгах с серьезным восхищением называют рабочим классом, и чувствовал себя частицей идущих взрослых людей. Вот он сейчас обойдет грузовик и высунувшегося из кабины курящего шофера, который обозвал его "кикиморой", войдет в поток и подумает, что он сильный, одинаковый со всеми, рабочий парень.
Ваньке стало очень обидно, что из всего потока он пока знает только свою смену - четырех рабочих-выбивальщиков, да и те относятся к нему снисходительно и называют его - один "мальцом", другой "нашей кадрой", третий Иванушкой, а Нитков, самый старый, просто никак, а только подзывает пальцем…
Ванька, постояв у моста, вглядывается в поток, ища глазами знакомые лица и фигуры. Как и все прошедшие дни, он, не скрывая радости, находит их, потому что держатся они вместе, группой, и, поздоровавшись с каждым за руку, идет рядом, стараясь попасть в ногу.
Сегодня они о чем-то спорили и на его "здравствуйте" не обратили особого внимания. Ванька услышал, как Мокеич - Нитков, высокий, жилистый, с постоянной ухмылкой на румяном лице, хвастливо доложил, заглядывая каждому в лицо: "Узнала, что я за птица, и такое она мне устроила…"
Ванька понял, что "она" - это новая жена Ниткова. Он вчера отпрашивался у начальника цеха на свадьбу, берег всю смену завернутый в платок яркий галстук, купленный в обеденный перерыв. Он знал, что веселый, с тихой душой человек Нитков, хороший литейщик, своей квартиры не имеет, живет у чужих. Половина зарплаты его уходит по исполнительным листам, а сам он кормится у всех и каждый день со смехом хвалится в цехе: "Я международный… У меня вон сколько домов, и всюду я муж и отец. Коммуна!"
- Значит, выгнала? А как теперь? - спросил молчаливый, застегнутый на все пуговицы Хмыров - узкоплечий, лысый, с брюшком.
- Теперь подарок понесу какой-нибудь… - ответил задумчиво Нитков.
Шагавший с ним рядом Белугин, тяжелый, плечистый и чуть сгорбленный, расправил покатые, круглые плечи, брезгливо раздвинул усмешкой прокуренные усы, покачал большой головой:
- Думаешь, на подарке всю жизнь прожить? Э-е! Не выйдет!
- Проживу как-нибудь, - сжал губы Нитков и махнул рукой.
Белугин кашлянул и, погладив ладонью усы, бросил зло:
- "Как-нибудь" не годится. Хорошо надо жить. А так… По дурочке все это.
- Ну вот, выгнала, - поддержал Белугина Хмыров. - Теперь начинай сначала! А у тебя ни кола ни двора… Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы жену - и живи! - Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.
Ванька думал, что Хмыров, наверное, прав, но не любил он этого дядьку с холодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что тот никогда не обедал с ними в столовой: считал это "тратой денег"… Он садился в цехе на пролет лестничной площадки или прямо на болванку, уткнув ноги в песок, расстилал перед собой платок и ел продукты, выращенные на своих огородах, "в своем личном сельском хозяйстве".
Когда он ел, становился веселым, по его рябоватому и грязному от колосниковой пыли лицу нельзя было понять, улыбается он в это время или жует. При этом он любил поговорить: "Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток… Птицы не райские - земные". Ел вареное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом сворачивал остатки в узелок и, вздыхая, ложился вздремнуть.
- Так вот я и говорю… Домишко тебе с огородом и жену - и живи!
Белугин передернул плечами, перебил Хмырова:
- Зачем это? Зачем? И не в этом дело. Человек запутался, как рыба в сетях. Бьется, бьется, а плыть не может. - И обратился к Ниткову, оглядывая его с ног до головы: - Тебе, Мокеич, себя ладить надо.
- Куда уж, налажен! Поздновато вроде, - обиженно ответил Нитков.
- А что ему, не мальчишка! - не уступал Хмыров. - Один, скажем, хозяйством живет и на производстве честь честью. Другой с женами воюет. А с ними натощак трудновато! Иногда надо уступить, а иногда наступить. Совет тебе дам, Нитков: люби жену, как душу, а тряси, как грушу! Я тоже свою трясу. Вот она у меня где, - засмеялся Хмыров и показал, где у него жена, вытянув кулак.
- Вот он их всех и трясет, а все равно жизни нет, - отрезал Белугин.
- Нету, это верно, - согласился Нитков.
Они прошли мост и зашагали по булыжнику заводской площади к главному входу. Ваньке все было понятно из разговора, особенно он прислушивался к Хмырову, и сейчас почему-то слова его вызывали протест: тот говорил прямо и определенно, видно, живет этот человек скаредно и круто. Ниткова ему было жаль. Ванька вспомнил свои мысли о невестах. Конечно, у него все будет по-другому, жить так, как Нитков, он не будет. Непонятно только, почему Белугин сейчас такой раздражительный. Ванька относился к нему с почтением. Белугин первый встретил его на заводе, поставил работать рядом с собой, учил, как держать вагу и стаскивать опоки, чтоб не устать сразу, и всегда покачивал головой, если что не так.
В первый же день он пригласил Ваньку к себе домой и представил своей жене, сыновьям - художнику и инженеру:
- Вот новенький в цехе. Наша кадра!
У Белугина добрая и ласковая жена, "тетя Варя". Она покормила его ужином и показывала картины и рисунки сына, который ушел в кино.
Сейчас Лопухов смотрел в широкую спину Белугина и старался вслушиваться в его слова.
У Белугина шея как у борца, голова седоватая, большая и подстрижена под бокс.
- Все мы как чугунные опоки. Выбивать надо, вытряхивать из нас все, что сгорело. Ты не слушай, сынок.
Лопухов подошел, радуясь, что раздражительности Белугина как не бывало. Белугин обнял его тяжелой теплой рукой, и так, обнявшись, они прошли мимо вахтера.
- Ну, наша кадра, что кислый такой, нос повесил? Настроение плохое?
- Не знаю, - грустно ответил Ванька, чувствуя теплоту руки Белугина. Так обнимал когда-то отец, когда ему было хорошо.
- Надо знать. С плохим настроением в цех входить строго воспрещается. Будь я на месте директора, издал бы такой приказ. Понял? Дело делать идешь, не на прогулку. Голову опустишь - ерунды можешь напороть. Человек должен радоваться.
- Чему радоваться-то? - спросил Ванька.
Ему хотелось поговорить с Белугиным, довериться ему, но о чем говорить, он не знал.
- Чему? Жизни. На работу надо как к невесте ходить, а не просто потому, что зарплату дают. И радоваться надо тогда, когда дело в руках горит. Вот они двое, - указал Белугин на шагавших впереди Ниткова и Хмырова, - по двадцать лет на заводе, а все равно рабочими не стали. Не лежит у них душа к рабочему месту. Вот и песни нет. Ты думаешь, написал заявление, оформлен - и уже рабочий… Э-э! Нет…
- Это я понимаю, - согласился Ванька и доверительно: - Трудно мне работать…
- Оно понятно, мы не с печенья пыль сдуваем. С железом дело имеем. А сталь для человека все равно что хлеб. Ты думаешь, все мы рабочие? Что работа грязная да трудно - это всем видно. Но и среди нас кому рубли нужны, а кому еще в работе петь хочется. Работа! Не люблю я это слово. Не то оно. Работа кормит. А вот… дело. Это здесь, - Белугин постучал себя по груди, - в душе, в жизни. Я тоже раньше уставал. А почему уставал? Не любил. А полюбил - и понял, что, зачем и куда, по-другому петь стал. Ну, известно, чем больше любишь, понятно, больше сделаешь и других уважать станешь, крепко, на всю жизнь, как товарищей. Тогда, брат, и душа хорошеет. И на завод идешь как к себе домой.
- Я плохо спал сегодня, всю ночь думал… Вам хорошо - вы на ноги встали, - сказал Ванька и покраснел.
- Во, во! Это здорово подметил. На ноги! Не сразу, а несколько десятков годков каждый день на ноги становлюсь. Главное, чтоб все стало на место у человека: дело, любовь, чтоб товарищей полно. Смотришь - и началась жизнь! У тебя, я вижу, не началась еще. Вот и трудно тебе, и ночь сегодня не спал… Начать жизнь не трудно… А вот какую?! Можно и как Нитков прожить, да стыдно себя и других обманывать. Вот он прожил целую жизнь и сегодня понял, что прожил ее не так. По-настоящему-то жить не просто. Настоящая жизнь, она мимо него прошла. Так и не понял - у него любовь к делу на рубле замешана. Живет в свое удовольствие… Вот наговорил я тебе сколько!
- Подходим, - кивнул Ванька на ворота цеха.