На трамвайной остановке он стоял с таким угрюмо-расстроенным лицом, что Карташихин не удержался и спросил, что с ним.
- Нет, ничего. Мы в Большой драматический? Пожалуй, билетов не достанем.
Глава пятая
1
В этот день шел "Слуга двух господ", и, когда они явились в театр, билетов не было и даже касса была закрыта. Расходиться не хотелось, и Хомутов предложил отправиться в бар под Европейской гостиницей.
- Ставлю на голосование, - сказал он, когда Карташихин отказался, - кто за, поднимите руки.
Трубачевский мрачно проголосовал "за". В бар ему не хотелось; но при этом слове ему представилось, как он сидит за столом, молча много пьет и только загадочно усмехается, когда они спрашивают, что с ним. И наконец Карташихин подсаживается и кладет руку на плечо…
Швейцар в синей куртке и с такой большой челюстью, что Трубачевский невольно почувствовал робость, остановился взглядом на валенках Лукина, но ничего не сказал и пропустил их.
Было только девять часов, и бар еще не был тем скучным и развратным, грязным местом, каким он становился по ночам. Еще никого не били. Женщин еще почти не было, и очень мало пьяных. Под голубыми колпаками лампочки горели на столиках, и свет был еще ясный, не такой, как по ночам, когда все становилось мутным от дыма и дыхания. Официанты ели на антресолях. На эстраде настраивали инструменты и раза два пробовали что-то начать, но длинный лохматый дирижер во фраке останавливал и сердился.
Белые скатерти, и искусственные цветы на окнах, и официанты в белых курточках - все это было так парадно и благородно, что студенты даже притихли.
Только Хомутов, который по старой памяти еще ценил теплое помещение, быстро и весело оглядывался и дышал на маленькие замерзшие руки.
- Товарищи, викторина, - сказал он, когда все уселись, - вопрос первый: пили ли водку до рождества Христова?
- Не знаю, пили ли до рождества Христова, - смеясь, сказал Карташихин, - но мы пили час назад, и я больше не буду.
- Врешь, рюмку выпьешь.
И он с таким спокойно-бывалым видом заказал подошедшему официанту графинчик водки и закуску, что Трубачевский с мрачной завистью посмотрел на него. Он уже жалел, что пошел с медиками в бар. Ему казалось, что они говорят неестественными голосами и стараются веселиться. Но и не только они - все было невесело и неприятно: эти бумажные цветы на окнах, желтые и зеленые абажуры, эти люди в грязных белых курточках и этот маленький жирный гражданин, который сидел недалеко от них, поставив локти на стол и подпирая щеки кулаками.
"Какая сволочь", - подумал о нем Трубачевский. Швейцар о челюстью, который осмотрел их при входе, тоже был, несомненно, сволочью.
- Викторина, вопрос второй, - объявил Хомутов, когда официант ушел. - Почему зайцы не едят хинного дерева?
Он обращался ко всем сразу, но Трубачевскому показалось, что именно к нему и нарочно с таким глупым вопросом.
- Откуда вы знаете, что не едят? - насупясь, возразил он.
Карташихин поспешил вмешаться:
- Потому что у них никогда малярии не бывает.
- Врешь, - с торжеством сказал Хомутов, - потому что там, где растет хинное дерево, зайцы не водятся.
"И чего ему так весело? - тоскливо глядя прямо в его открытый, смеющийся рот, думал Трубачевский. - Зубы какие мелкие и ровные. Вот и Ванька смеется. И ему весело".
Он взглянул на Карташихина. И Карташихин поймал его взгляд и вдруг подвинулся поближе, обнял за плечи, совсем так, как это представлял себе Трубачевский.
- Ты что, брат, а? - спросил он тихо.
- Ничего, - разбитым голосом пробормотал Трубачевский. Карташихин, не расслышав, наклонился поближе. - Ерунда, не обращай внимания.
И, чувствуя, что на душе становится легче, он вскочил, полез за селедкой, которой ему вовсе не хотелось, и, к огорчению Хомутова, опрокинул его рюмку на скатерть.
Когда через час он встал, чтобы прикурить у того самого жирного гражданина, который прежде казался ему таким противным, он почувствовал, что для того, чтобы идти ровно, непременно нужно думать о ногах. Гражданин сидел, подпирая щеки кулаками и грустно уставясь на стоявшую перед ним полупустую бутылку. Он был хорошо одет, но растрепанный, сдвинутый набок воротничок, как хомут, стоял над толстой двойной шеей.
- Сделайте одолжение.
Откинувшись, он полез за спичками и, пока Трубачевский прикуривал, собрался, кажется, о чем-то спросить его.
- Марксист? - наконец сказал он негромко.
- Марксист, - отвечал Трубачевский, которому этот вопрос почему-то не показался странным.
- А я - нет, - сказал пьяный и зажмурился. - И вы меня спросите - почему?
- Почему?
- Потому что я - дьякон. Был и в душе остался.
- Ну и что же такого, - добродушно возразил Трубачевский, - вы могли бы…
- Нет, я бы не мог. Я бы не мог. А почему? Потому что всякий человек, будь он даже марксист, умирает. А почему он умирает? Вы меня спросите - почему?
- Почему?
- Потому что он имеет право жить до последней минуты, но не более. И когда умирает, жизнь его прекращается. А теперь вы меня спросите, как марксист, может ли он на это роптать?
- Может ли он на это роптать? - серьезно спросил Трубачевский.
- Не может… Почему? Потому что и небу не все доступно. Например, козырный туз, - сказал пьяный шепотом и пугливо оглядываясь. - Может небо научить, как мне козырный туз перебить, или не может? Не может. А если не может - значит, не ропщи, значит, козырный туз похитрее неба…
- Знаете, это кто сидит? - сказал Трубачевский, вернувшись к столику и с удовольствием слушая свой голос, который звучал как-то отдельно от него. - Это - дьякон.
- Ну да?
- Честное слово. - И он передразнил очень похоже - "А теперь вы меня спросите, как марксист…"
Все засмеялись, даже Лукин улыбнулся, и Трубачевский вдруг почувствовал, что он очень любит их всех. Как это он раньше не замечал, какие они хорошие и даже красивые! "Именно красивые", - подумал он, с нежностью глядя на Лукина, который с деревенской важностью сидел на кончике стула. И Трубачевскому захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но он ничего не придумал и только придвинул к нему тарелку с колбасой и долил его рюмку.
- А вот это уже не урбанизм, а наплевизм, - сказал он, прислушавшись к спору между Карташихиным и Хомутовым.
Он заметил, что они переглянулись и улыбнулись, но нисколько не обиделся, наоборот - обрадовался, что так удачно, смешно сказал.
Один человек уже давно занимал его, и он начал смотреть, что он делает и с кем теперь говорит.
Это был какой-то известный человек, потому что к нему несколько раз подошел, согнувшись, старший официант, не в форменной курточке, а в штатском; и за столиком все поминутно обращались к нему.
Маленького роста, худощавый, он каждую минуту вставал и садился, но едва ли что-нибудь видел перед собой. Без сомнения, он был пьян, но не так привычно и спокойно, как дьякон, а все нервничал и метался. И ему наливали и наливали…
Трубачевский долго наблюдал за ним. Эти кудряшки, начесанные на лоб, детская улыбка, - где он все это видел?
Но было в лице и что-то страшное, особенно когда, слушая, он наклонялся вперед всем телом и закрывал глаза. "Как отравленный", - подумал Трубачевский и вдруг, забыв про этого человека, снова вмешался в спор между Карташихиным и Хомутовым.
- Об этом есть у Энгельса, об урбанизме, - сказал он миролюбиво, - я недавно читал.
Они давно уже говорили о другом. Хомутов отставил от него графинчик и налил сельтерской воды. Трубачевский послушно выпил.
Он опять посмотрел на человека с кудряшками и удивился. Человек этот стоял, стиснув зубы, страшный, с полузакрытыми глазами, и бутылкой бил посуду. Все вскочили; женщина в стороне отряхивала залитое вином платье.
За соседним столиком тоже вскочили, и весь ресторан переменился в одну минуту. Только оркестр продолжал играть. Двое мужчин подошли к скандалисту, пугливо и неловко ловя его руки, и он отступил на шаг, посмотрел отчаянно и добродушно и сразу же с прежним бешенством поднял бутылку. Трубачевский оглянулся - и столько лиц, жадных и равнодушных, смеющихся и пьяных, прошло перед ним, что он испугался и ему стало жалко этого худенького буяна.
- Сейчас бить будут, - весело объявил Хомутов.
- Как бить?
- Очень просто. Разобьют морду и выкинут.
- Не может быть, - взволнованно сказал Трубачевский.
- Очень даже может. Да вот уже и берут.
Официанты неторопливо подошли к белокурому человеку и вдруг наскочили на него сзади. Один вырвал бутылку. Его повели как раз мимо того столика, за которым сидели студенты. Женщина в залитом вином платье бежала сзади.
- Не трогайте, это известный артист.
Не никто не слушал. Официанты веди его со скучными, привычными лицами, он тоже шел и молчал.
- Артист?
Трубачевский хотел вскочить, но Карташихин не дал.
- Это артист. Понимаешь?
- Брось ты, пожалуйста, к черту, - медленно, с медью в голосе сказал Карташихин, - Это, может быть, и артист, а ты пьян. И если вмешаешься, изобьют, как собаку.
- Да я тебе говорю, артист, я где-то его фотографию видел.
Но все равно уже было поздно. Артиста увели. Трубачевский смотрел вслед, и ему ужасно захотелось подойти и ударить этого швейцара с челюстью, хотя тот был ни при чем и только легко придержал за руки женщину в залитом платье, которая все кричала, что это известный артист, и пыталась пробиться к нему, а официанты ее оттирали.
- Какая сволочь, правда? - сказал он Карташихину, думая про швейцара и все еще огорчаясь.
Но Карташихин сердито ел что-то и ничего не сказал.
2
Трубачевский выпил совсем немного - три или четыре рюмки, - но все же на следующий день никак не мог в точности припомнить, когда пришли Варенька и Неворожин. Он помнил только, что абажуры как-то раскачивались и что было еще довольно весело, хотя и не так, как прежде, когда артиста еще не вывели из бара.
Первым он увидел Неворожина, который в синем прекрасном костюме с широкими лацканами шел по косому проходу между столиками, потом - ее.
Он сразу узнал ее, хотя тогда, у мечети, она была в шубке и шляпе, а теперь даже смотрела и шла по-другому.
Она была в платье, с воланами, легком и матовом, а косынкой, завязанной узлом на плече, и так причесана, что весь лоб, ясный и белый, был виден. Все глядели ей вслед. Она не пришла, а явилась в баре, и там, где она проходила, становилось тихо, переставали смеяться и говорить. Или, быть может, Трубачевскому это только казалось? Но если и казалось, она была все-таки так хороша, с такой высокой, спокойной грудью и покатыми плечами, что он чуть не заплакал от нежности и волнения. В первый раз за весь вечер он догадался, что пьян, - и не потому, что чуть не заплакал, а потому, что вдруг не поверил, что может быть на свете, и еще здесь, в этом грязном, равнодушном баре, совсем недалеко от него, такая женщина, такая красавица! Потом он вспомнил, что ведь и Карташихин должен знать ее, они были вместе в тот вечер. Он обернулся к нему.
- Ваня, помнишь?
Но Карташихин, должно быть, не помнил. Немного бледный, но очень спокойный, он смотрел в другую сторону, туда, где сидел маленький толстый дьякон.
Неворожин и Варенька прошли и исчезли. Они появились несколько минут спустя на антресолях и заняли только что освободившийся столик у самого барьера. Официант торопливо смахнул со скатерти и, подбросив салфетку под локоть, почтительно согнулся перед ними. Неворожин что-то сказал, официант исчез, и они остались одни.
Потом Неворожин, улыбаясь, заговорил с нею, а она как будто и не слушала. Поставив локоть на барьер, она глядела вниз, не меняя прежней высокомерной осанки, но с оттенком рассеянности, которая в глазах Трубачевского делала ее еще удивительнее и прекраснее.
Он давно уже изо всех сил задирал голову, надеясь, что она увидит и он успеет поклониться, но она все не замечала его, хотя - так ему показалось - несколько раз останавливалась на нем взглядом.
- Ах, черт, не узнает, не помнит, - совсем забывшись, сказал он с досадой.
- Забыла, - насмешливо сказал Хомутов и подмигнул Карташихину.
По Карташихин не улыбнулся, смотрел прямо, а Трубачевский спросил коротко:
- Что?
И Хомутов, чувствуя, что тут что-то неладно и что насмешничать неудобно, даже опасно, пожал плечами и заговорил с Лукиным.
- Ванька, пойдем к ним, - очень довольный тем, как он сказал это "что?", предложил Трубачевский, - не может быть, она нас вспомнит, честное слово.
- Иди, пожалуйста, если хочешь, а мы сейчас уходим, - холодно отвечал Карташихин.
- Нет, вы меня подождите, я только поздороваюсь и вернусь.
Студенты смотрели ему вслед. Он шел, забирая по сторонам и обходя столики дальше, чем нужно.
- Ты давно его знаешь? - спросил Хомутов.
- Давно, - сказал Карташихин. - А что?
- Да ничего. Какой-то чудной…
- Почему чудной? - нехотя возразил Карташихин.
- Нервный.
- Он не нервный, - сказал Лукин, на которого в баре напало созерцательно-важное настроение; он молчал, моргал, ел и все с каким-то остолбенелым видом, - а он слабогрудый. - И он прибавил, подумав - Мягко́й.
- Нет, ничего, - стараясь не смотреть на антресоли, упрямо повторил Карташихин.
Потом принесли горох, который уже часа полтора как был заказан. Хомутов попробовал и скорчил гримасу.
- Будь ты проклят! И кто тебя съест, сукина сына? - сказал он смеясь.
И они заговорили о другом…
Поднимаясь по лестнице, Трубачевский придумывал первую фразу. Он чуть не повернул назад, когда оказалось, что, кроме "здравствуйте", он ничего придумать не может. Но как-то вышло, что не только не повернул, а, напротив, спросил у бежавшего к нему навстречу с блюдом в руках официанта, как пройти на антресоли.
Тот указал, и без всякой мысли о чем бы то ни было, с легкой, приятно-туманной головой Трубачевский подошел к столику, за которым сидели Варенька и Неворожин.
Оба не сразу узнали его и некоторое время смотрели внимательными, вспоминающими глазами. Потом Неворожин с обычным противно-снисходительным видом, не вставая, протянул Трубачевскому руку.
- Прошу любить и жаловать, Варвара Николаевна. Товарищ Трубачевский.
Трубачевский обиделся и хотел поправить, но вместо этого пробормотал:
- Мы знакомы.
Он еще раз поклонился и покраснел.
- Конечно, знакомы. И помню.
Она поздоровалась с ним так приветливо, что Неворожин, который только что собрался спросить где они познакомились, вдруг переменил намерение и, улыбаясь, дружески потянул Трубачевского за рукав.
- Садитесь. Вы что же, завсегдатай в таких местах?
- Да, я бываю иногда, - соврал Трубачевский.
- Смотрите, я Сергею Ивановичу скажу, попадет.
- Ага, вам попадет, - сказала Варвара Николаевна. - Ну ничего, мы возьмем вас под свою защиту. Не правда ли? - обратилась она к Неворожину с той холодностью, которая пропала, когда подошел Трубачевский, а теперь снова вернулась.
- Непременно, - улыбаясь, сказал Неворожин.
Трубачевский посмотрел на его баки, подстриженные углом, потом в глаза, вежливые, но как бы лишенные выражения, и ему вдруг захотелось его ударить, как того швейцара с челюстью, стоявшего у входа.
- А где же ваш приятель? - сказала Варвара Николаевна. - Ведь вы были тогда с приятелем? Такой сердитый.
И она быстро изобразила, какой сердитый.
- Ужас, как ему не хотелось идти меня провожать!
- Он здесь, внизу сидит, - радостно отвечал Трубачевский.
Она посмотрела вниз.
- Который? Вот этот?
Трубачевский встал за ее стулом. Он нагнулся, ища глазами столик, за которым сидели студенты. Легкие волосы коснулись его щеки. Сердце стало биться крупно и скоро. Он стоял и ничего не видел.
- Вот там, у окна, - сказал он, с трудом вспоминая что они сидели у окна.
- Ага, вижу. Трое?
- Трое, - сказал Трубаческий и, сам не зная, что делает, нагнулся еще ниже. Но Неворожин насмешливо скосился на него, и он сейчас же выпрямился, перевел дыхание.
- Вот этот, справа. Не узнаете?
Варвара Николаевна долго и с любопытством смотрела на Карташихина.
- Нравится, - сказала она с радостью. - Неворожин, посмотрите. Правда, славный? Эта серая курточка у него парадная?
Неворожин пожал плечами.
- Да, очень славный, - с комическим отчаянием сказал он. Разбойник с большой дороги. И знаете, на кого похож? На Толстого в молодости. Разумеется, на Льва Толстого.
Карташихин видел, что его рассматривают. Он отвернулся и сидел несколько минут, опустив голову, исподлобья уставясь в широкие стекла окна, где все отражалось - и он сам, и искусственные цветы на столах, и люди, которые ели и пили, но все было тихим и темным. Они еще смотрели на него, он был в этом уверен. Злобно нахмурившись, он с шумом отодвинул стул и встал.
- Ты куда?
- Домой.
- Лукин, хватай его за пульс. У него - как это, к черту, называется? - febris от укуса ядовитой мухи.
- Фебрис идиопатика, - повторил Лукин с чувашским выговором, который особенно был заметен, когда он говорил по-латыни.
Хомутов налил портеру.
- Прими как успокоительное вот эту микстуру. - Он подвинул Карташихину кружку. - И садись.
- Нет, вы как хотите, а я пойду, - упрямо и мрачно повторил Карташихин.
- Во-первых, если ты уйдешь, нам придется ночевать в ближайшем отделении, потому что деньги у тебя, а у нас с Лукиным… - И Хомутов сделал рукой характерный жест, оставшийся у него с тех времен, когда он был президентом республики в Литовском замке. - Во-вторых, еще не доедено и не допито. В-третьих, нам нужно дождаться Трубачевского, если только он не собирается идти ночевать к этой…
- Возьми, пожалуйста, деньги, а я пойду.
- А Трубачевский?
- Вы скажете ему, что я ушел.
- Это не по-товарищески, - возразил Хомутов, но, заметив, что Карташихин снова нахмурился, добавил поспешно: - Ну ладно, пойдем. Вот горох доем, и пойдем.
Карташихин сел. Он ни разу не взглянул наверх, но знал, что они говорили о нем.
И они действительно говорили о нем. Трубачевский расхваливал его. Варвара Николаевна слушала и улыбалась.
- На каком же он факультете, ваш гениальный друг? - снисходительно спросил Неворожин.
- На медицинском, - скоро и мрачно ответил Трубачевский и опять обернулся к ней. Он хотел сказать, что у Карташихина "железная воля", но теперь, после того как Неворожин спросил про факультет, этого уже нельзя было сделать, и он замолчал.
- Значит, он хороший? - спросила Варенька.
- Очень.
Она взглянула на Трубачевского, на его хохолок, на лицо с румянцем еще детских щек и глаза, блестевшие от водки и возбуждения.
- Это не он хороший, а вы, - сказала она. - И ужасно молодой, ужасно. В сравнении с вами я просто бабушка. Неворожин, правда, я - бабушка?
- Ну, бабушка - я бы все-таки не сказал, Варвара Николаевна.
- Ну, не бабушка - тетя. Знаете что, - обратилась она к Трубачевскому, - поедем ко мне! Здесь скучно. Мне говорили, что бар - это бог знает что, какой разврат и страшное место. Просто пивная, только в два этажа, все пьют и скучают. Поедем, да? Я угощу вас чаем.