Я влетел в собственные слова и мгновенно вылетел оттуда.
Слова, слова - я еще слышал их жужжание, их запах. Мои и чужие слова. Многим из них я когда-то верил, поклонялся, служил, а от них, увы, несло зловонием.
Почему я здесь? За что несу наказание? За что терзаюсь совестью? Я все забыл - свои поступки, слова, своих близких, забыл друзей и недругов. Впрочем, были ли у меня подлинные друзья и настоящие недруги? А я сам? Был ли я чьим-либо другом или недругом? Не помню, здесь нет памяти о прошлом. Но я знаю, что жил, как многие, тихо, не ропща, исполняя все то, что предписано, не занимался ниспровержением авторитетов. Я был послушным. За что же томлюсь вечными муками совести? Неужели за то, что жил именно так, а не иначе? Теперь уже все забыто. Осталось одно: нести вечное наказание рядом с миллионами бывших грешников и подонков - воров, взяточников, приспособленцев, демагогов, клеветников. Я их терпел в той жизни, теперь терплю здесь. Им воздается поделом, но мне-то за что? За послушание?
Вихрь нес меня от бывших моих слов все дальше и дальше в иное, другое пространство. А это? Куда я теперь попал? Здесь не было ни мытарей, ни судей, здесь обитали… нет, не может быть, здесь обитали древние, давным-давно потерявшие власть бывшие властители людских судеб. Всесильные, могучие хозяева бессмертной вселенной и суетного земного мира, величайшие, грозные боги. Да, это так, здесь обитали бывшие жители Олимпа. И их постигло наказание? Страшное наказание. Нет большей казни для тех, кто был всесилен, лишиться власти. Людские страдания, людская кровь, детский плач, страх смертных, их трепетное, испуганное поклонение, их униженное рабство - все это потерять и ютиться в жалком бесславии, в забвении? О, незавидна судьба тех, кто когда-то назывался мудрейшим и бессмертным. Обладание властью означало для них вседозволенность, ибо законы, устанавливаемые для смертных, были необязательны для них. Осуждая и наказывая людей за мнимые и действительные грехи, поливая землю человеческой кровью и слезами, они, вседержители власти, позволяли себе все. Они жили в вечной сваре, ненавидели друг друга, обкрадывали один другого, прелюбодействовали, завистливо опутывали себе подобных клеветой. А всю эту компанию возглавлял коварный Зевс-громовержец, отцеубийца и развратник. Подумать только, смертные люди верили им, поклонялись, умирали за них, старались умилостивить лестью и взятками жертвоприношений. Они и сейчас грызлись здесь, как мелкие торговцы на базаре или как свора злых голодных собак. Кто-то из них - неужели Ганимед, юный виночерпий, прославившийся еще и тем, что склонял богов мужского пола к сожительству? - ну да, он, смазливый Ганимед, пнул меня, когда я пронесся мимо него, я вылетел из обиталища бывших властителей, мгновенно оказавшись во дворце Трижды Величайшего, читающего Книгу Судеб.
- Ну-ка, Чалап, - сказал Трижды Величайший, - найди этого сопляка Рахасена. Что он вытворяет на земле?
Чалап перевернул еще страницу.
И в Книге Судеб возник утопающий в зелени, залитый солнцем, величественный в своей красоте город на берегу голубого океана, два бесконечной длины моста будто висели в воздухе над заливом и проливом, поток машин двигался по ним. Небоскребы, роскошные виллы, дворцы, толпы белых и черных людей… Огромный зал какого-то собрания. С высокого председательского места встал человек и торжественно провозгласил:
- Сотоварищи делегаты, слово предоставляется президенту Соединенных Штатов Америки.
- Что это? - хмурясь, спросил Трижды Величайший. - Куда ты меня затащил? Мне Рахасен нужен, а это что? Что это за сборище?
- А ты не помнишь? - засмеялся Адуи. - Ты, конечно, забыл? Забыл, Ничего Не Забывающий? По земному летосчислению это тысяча девятьсот сорок пятый год, город Сан-Франциско, образование людьми Организации Объединенных Наций…
- Извини, всесильный, не гневайся, - взмолился Чалап. - Я сейчас найду Рахасена.
- Ты без конца все путаешь, - хмуро сказал Трижды Величайший. - Ищи. Мне надоело ждать… - Однако увидел, как на трибуну поднялся невысокий, с острым лицом человек в очках, вгляделся в него и остановил Чалапа: - Погоди!
Человек на трибуне говорил:
- …Фашизм целиком не исчез вместе с Муссолини. С Гитлером покончено, но семена, посеянные его сумасбродной идеологией, имеют прочные корни в слишком многих фанатических умах. Легче убрать тиранов и уничтожить концентрационные лагеря, чем убить идеи, которые привели к их возникновению и дали им силу… Силы реакции и тирании во всем мире будут стараться нарушить единство Объединенных Наций. Даже теперь, когда военная машина стран "оси" разбита в Европе, и до самого основания, они будут предпринимать попытки внести раскол в наши ряды. Они потерпели неудачу. Но они попытаются вновь. Они пытаются даже сейчас. Принцип "разделяй и властвуй" был и остается их планом. Они все еще пытаются заставить одного союзника подозревать другого, ненавидеть другого, покинуть другого. Но я знаю, что говорю от имени каждого из вас, когда заявляю, что Объединенные Нации останутся объединенными… На наши решительные действия возлагали надежды те, которые пали, те, которые сейчас живут, и те, которые еще не родились, надежды на мир свободных стран с достойным уровнем жизни, на мир, в котором будет работать и сотрудничать дружественная цивилизованная семья народов… Постараемся же не упустить этот великолепный случай установить во всем мире господство разума, чтобы с божьей помощью создать длительный и прочный мир.
- Клятвы! Клятвы! - злорадно воскликнул Адуи. - Это ты, Трижды Величайший, научил его бомбометанию? Ведь это он стер с лица земли несколько городов.
- А кто тебя учил твоему ремеслу, гордец? - спросил Трижды Величайший. - Хватит, Чалап, где Рахасен?
…Рахасен шел по поселку, ища Некрасовскую, 28. За заборами лаяли собаки, в домах горели холодные огни телевизоров, дорога была безлюдна, в небе светила луна. В застоявшейся дождевой луже барахтался человек, силясь подняться. Вокруг него бегал мальчик.
- Папа, вставай, ну, пожалуйста, папочка! - взывал он отчаянным голосом. - Помоги папе, дяденька! - Мальчик заплакал.
Он сам был весь в грязи, мокрый, жалкий, и хотя Рахасен подумал, что ему надо идти туда, куда он идет, и незачем останавливаться, однако человеческий детеныш смотрел на него непостижимым каким-то взглядом, и Рахасен, не понимая, зачем и почему подчиняется этому детскому взгляду, встряхнул его отца, поставил на ноги, прислонив к забору.
Дача Сергея Григорьевича была крохотным садовым домиком, сооруженным им и Катенькой еще в лучшую пору их супружеской жизни. Все кипело тогда под руками молодого, энергичного Сергея Григорьевича, сына моей Вики, Виктории Александровны, возводившего это загородное гнездышко не столько для себя, сколько для любимой Катеньки и лопотавшей первые слова доченьки.
Завязав шарфом простуженное горло, Сергей Григорьевич смотрел телевизор. Показывали футбольное состязание. Он не был поклонником футбола, ему все равно было, за какую команду болеть, и обычно он болел за ту, которая проигрывала.
Рахасен открыл дверь и едва переступил порог, как экран телевизора погас.
- Не пугайтесь, - сказал Рахасен, - это я, здравствуйте.
- Вы? Опять вы! - не испуганно, а возмущенно крикнул Сергей Григорьевич. - Что вам нужно? Кто вы? Убирайтесь вон! Вызову милицию - вы преследуете меня.
- Не размахивайте руками, - сказал Рахасен, садясь в кресло у журнального столика, где лежала красная папка, которую привезла сюда Людмила Павловна.
- Вон! - заорал Сергей Григорьевич. - Немедленно вон!
- Не ори, - досадливо морщась, сказал Рахасен. - Мы с тобой еще не завершили наше предприятие. Сядь, ну! - приказал Рахасен.
Сергей Григорьевич не то чтобы испугался, но вдруг отчетливо понял, что перед ним больной человек и лучше не связываться, а избавиться от него хитростью.
- Ну, хорошо, хорошо, - сказал он, - сяду. Вот сел. Что дальше? Что тебе нужно от меня теперь?
- Все то же: душа.
- Ты не оригинален, - Сергей Григорьевич усмехнулся, - ведь я уже отдал ее. Другой у меня нет.
- Сделка еще не завершена: нужна расписка.
- Только-то всего! - воскликнул Сергей Григорьевич. - Значит, и в вашей канцелярии формалисты? Как зовут вашего главного бюрократа? На чье имя писать?
Сергей Григорьевич вынул из кармана трехцветную шариковую ручку.
- Я готов.
- Нет, расписка должна быть написана кровью.
- Ах вот оно что! Ну да, я забыл, у чертей таков порядок. Однако я боюсь боли и резать палец не буду. Вот, пожалуйста, тут красная паста, я распишусь, сойдет.
- Не торгуйся, - сказал Рахасен. - Иначе я вынужден буду тебя убить. Тебе хочется жить?
- Кому же не хочется жить? - спросил Сергей Григорьевич. - Ты ведь тоже хочешь жить.
- Увы, - Рахасен покачал головой, - я бессмертен, я не знаю, что такое смерть. Впрочем, что такое жизнь, я тоже не знаю, - вдруг задумчиво и устало проговорил он. - Это знание присуще только вам, людям. Что есть жизнь? Что есть смерть? Я не знаю. Не торгуйся, распишись на любом клочке, и я уйду, - тихо, почти с мольбой сказал Рахасен.
- Зачем тебе именно моя душа? - в тон ему доверительно спросил Сергей Григорьевич, мягко, как врач больного.
- Не обязательно твоя, но так уж случилось и дело нужно довести до конца. Так велит Трижды Величайший…
- Это кто? Твой начальник? Сатана?
- У Трижды Величайшего много имен. Дьявол, Иблис, Сатана, вы, люди, придумали ему множество других имен. Впрочем, твоя душа нужна мне самому…
…- Что он мелет? - воскликнул Трижды Величайший. - Чей он выродок? Где его мать, Чалап? Я же приказал, пусть явится. И он и она, они оба достойны наказания. Где же она? Или ты забыл?
- Как я мог забыть, Трижды Величайший? - солгал Чалап, потому что он и в самом деле забыл.
Однако лгать Трижды Величайшему было бесполезно, он не был бы повелителем царства тьмы и судьей человеческих душ, если бы не отличал правды от лжи.
- Почему я прощаю тебе все? - спросил Трижды Величайший. - Далее ложь, которой ты научился у людей? А? Когда-нибудь моему терпению придет конец.
- Не огорчайся, Трижды Величайший, - смиренно сказал Чалап. - Прости. Лгу и сам не знаю зачем, во лжи есть сладость…
- Сладость? - Трижды Величайший снисходительно усмехнулся. - В чем? Не меня же обманываешь. Сам себя. Мнимое выдаешь за действительное. В самообмане сладость? Это людские уроки разъедают вас всех. Куда вы идете, Чалап? Обольщая самих себя, обманывая самих себя, ведь разрушаете сами себя, и впереди вас ждет не бессмертие, а гибель. Страху - вот чему вам надо учиться у людей, а не самообману…
- А разве мы, твои слуги, не боимся тебя, твоего гнева? Куда мы идем? За тобой, Трижды Величайший…
- За мной? - вскричал вдруг Трижды Величайший, смотря в Книгу Судеб. - Ты послушай, что бормочет этот выродок! Это называется служением мне?
…- А тебе-то зачем моя душа? - спросил Сергей Григорьевич.
- Зачем? - повторил Рахасен. Этот вопрос поставил его в тупик. Прежде, когда он впервые явился в кабинет Сергея Григорьевича, он, выполняя волю Трижды Величайшего, надеялся напитаться тем злом, которым, как ему казалось, напичкана душа всякого человека. Однако не получил тогда того, что хотел. Может быть, только самую толику. Этот человек оказался не тем, кого он должен был найти на земле: в душе его не ощущалось твердости. Теперь же и у самого Рахасена не было твердости, он словно еще сидел на лесной поляне, разглядывая земной цветок.
- Какая польза черту от моей души? - спросил Сергей Григорьевич, усмехаясь. - Оставь меня в покое, иди с богом.
- Нельзя, - сказал Рахасен, - наш обмен уже состоялся. Нужна только расписка. Таков закон Трижды Величайшего. Ты человек. В тебе тайна. Как в каждом из людей.
- Тайна? Во мне? - Сергей Григорьевич засмеялся. - Какая же?
- Не знаю. Получу расписку и узнаю, что знает человек.
- А что знает человек? Что может знать человек? Он не знает даже, зачем живет.
- Человек знает все, - сказал Рахасен. - Ты человек и должен знать все.
- Но я-то именно ничего и не знаю. Я в самом деле не знаю ничего. Не знаю даже, зачем купил чемодан. Ты можешь объяснить, зачем я купил чемодан? Объясни, и я дам расписку.
- Какой чемодан?
- Кожаный, на колесиках. Черт должен это знать, а ты самозванец. Тебе лечиться надо, иди, я устал, - миролюбиво сказал Сергей Григорьевич.
- Не торгуйся! Пиши. Иначе я должен тебя убить.
- Очень страшно! - усмехнувшись, сказал Сергей Григорьевич. - Прежде люди продавали душу дьяволу, ища знания, а ныне ты, называющий себя сыном сатаны, ищешь тайну познания у людей. Как меняются времена!.. Все! Хватит! Побеседовали! - вдруг закричал Сергей Григорьевич. - Довольно валять ваньку! Пошел вон! Ну, убирайся подобру-поздорову!
- Неужели ты хочешь умереть? - почти печально спросил Рахасен. - Твой срок еще не пришел, еще успеешь прийти к нам. Там тьма, человек. Там пустота, забвение. Не торопись.
Когда-то, еще в институтские времена Сергей Григорьевич занимался боксом и даже делал кое-какие успехи, но однажды на городских соревнованиях получил жестокий нокаут и уже не смог преодолеть робости перед рингом. Он не любил уличных драк, и если, бывало, приставали к нему хулиганы, то он отделывался от них миролюбиво, без кулаков, хотя раза два за всю жизнь ему все же довелось вспомнить свое мимолетное боксерское прошлое. Ему надоел непрошеный гость, его назойливая бесцеремонность, хватит, пора выталкивать в шею.
- Довольно болтовни! - сказал Сергей Григорьевич, хотел подняться с кресла, но почувствовал, что не может сделать ни одного движения. Тело его одеревенело, он с ужасом увидел, как преобразился Рахасен, будто сбросил маску, обнажив подлинное свое лицо, лицо дьявола.
Словно удар молнии пронзил Рахасена. Такого он не испытывал никогда, его сотрясло всего, нет, не так, как недавно в электричке, а в сотню раз сильнее. Он понял, это гнев Трижды Величайшего поразил его. Рахасен схватил со стола нож, хотя не знал еще, как надо с ним обращаться. Но гнев Трижды Величайшего сотрясал его, и Рахасен замахнулся.
"Он в самом деле дьявол! - в отчаянии подумал Сергей Григорьевич, поняв, что сейчас нож вонзится в его тело. - Стой, хорошо, я распишусь, - хотел он крикнуть, но не крикнул, хотя и мог, на это еще нашлось бы у него сил. Не крикнул, потому что тут же его охватило иное чувство, будто мимолетное воспоминание о юности, о том, что когда-то, так недавно он был смел, решителен и не боялся ни ножа, ни огня, ни смерти. - Нет, - зная, что это последние секунды его жизни, мысленно сказал он сам себе, - нет, будь этот сумасшедший и в самом деле сатаной".
Рахасен понял, куда надо ударить: в самое уязвимое место человека, в сердце. Гнев Трижды Величайшего неотвратимо направлял его руку. Но и глаза человека, ждущего смерти, были как обжигающий огонь…
Случилось невероятное - Рахасен отбросил нож, закрыл руками лицо. Неужели он, раб, преодолел то, что непреодолимо, - волю властелина потустороннего мира?
Он, свершивший невероятное, был жалок сейчас. И Сергей Григорьевич, поняв, что смерть обошла его, вдруг, в свою очередь, сжалился над странным и, конечно же, больным своим посетителем.
- Ну, хорошо, ладно, - сказал он, - я распишусь, а ты оставь меня навсегда, я устал от тебя. Где расписаться?
- Все равно, - устало сказал Рахасен, - хоть здесь.
Он поднял с пола газету, положил рядом с нею нож.
Морщась от боли, преодолевая судорогу, еще сковывающую его тело, Сергей Григорьевич полоснул лезвием по пальцу, капнул кровью на газету и расписался ногтем.
…- Что произошло?! - воскликнул Трижды Величайший. - Он ослушался меня? Он взбунтовался? О каком знании этот выродок толковал человеку? Какую тайну захотел узнать? Его надо наказать, Чалап. Пусть варится в котле у своей маменьки вместе с земными грешниками.
- Но это невозможно, Рахасен - не человек…
- А кто же? Кто он? Чего стоит его расписка теперь? Он взял человеческую душу, но уже не для того, чтобы ожесточить себя. А я за этим его посылал! Он захотел познать какие-то земные тайны. Еще шаг, и он заразится всеми людскими болезнями. Человек неизлечимо болен, поражен себялюбием, тщеславием, эгоизмом. Не я заразил их всем этим. Они сами из себя выдавливают яд и с упоением его же пьют. Человек - скорпион: сам себя жалит. Зови его мать!
Рахасен блуждал по вечерней Москве. Малолюдные улицы, закутанные в лунный туман, выветривали запах машинной вони и человеческого пота, накопившийся в городском воздухе за долгие часы дневной суеты.
Ему пора было возвращаться к Трижды Величайшему. Боязнь гнева Трижды Величайшего удерживала его? Или еще что-то? Скорее это "еще что-то". Рахасен чувствовал, что его тревожит: те неясные, не покинувшие его, несмотря ни на что, ощущения живого цветка на его ладони и мгновения преображенного лица Людмила Павловны, когда он увидел ее в электричке. Та секунда, предшествовавшая потрясшему его удару разгневанного Трижды Величайшего. И глаза приговоренного к смерти человека… Неизбежными случайностями или закономерностями, видимо, наполнена жизнь всех миров и всех пространств - Рахасен пришел к дому, где жила Людмила Павловна.
Он не только подошел к ее дому, он увидел ее. Она устало шла от автобусной остановки через пыльный двор с тяжелой сумкой в руке. Он смотрел, как она шла, и, хотя не понимал этого, потому что никогда не испытывал подобного чувства, любовался ее движениями. В усталой ее походке, в том, как поднимала и опускала она длинные ноги, как прямо держала голову, было нечто неуловимо красивое, что Рахасен успел заметить еще в мимолетное мгновение в вагоне электрички.
Неожиданно она увидела его и остановилась оцепенев.
- Не надо, - сказал он, - не бойтесь.
- Как вы сюда попали? - беспомощно воскликнула она.
- Не знаю, - ответил он, - ноги сами принесли.
Людмила Павловна видела его лицо - мягкое, доброе, каким оно было, когда он впервые появился перед нею у двери кабинета Сергея Григорьевича. Она чувствовала, что почти радуется этой неожиданной встрече, несмотря на то, что боится его. Почему ее влечет к этому человеку, который ведет себя так странно, постоянно меняясь, словно в нем одном живут сразу несколько человек, не имеющих силы примириться друг с другом?
Он смотрел на ее высокую белую шею с чуть откинутой назад головой и, подойдя, протянул руку, чтобы пальцем ощутить ее изящный изгиб, но Людмила Павловна вскрикнула, испугавшись, и побежала к подъезду. Она не стала дожидаться лифта, а стремглав влетела по лестнице на четвертый этаж, открыла дрожащими руками дверь и, оказавшись в прихожей своей квартиры, бессильно опустилась на стул. Потом, не зажигая света, подошла к окну, выглянула во двор и отпрянула назад: Семисферов стоял внизу.
Господи, кто он, откуда взялся?
- Доченька, родная, - позвала или, скорее, простонала из комнаты Аграфена Ниловна, и Людмила Павловна побежала к ней, уже на ходу испуганно восклицая:
- Что с тобой, мамочка?! Что с тобой?!
Аграфена Ниловна лежала со спокойным лицом, выпростав из-под одеяла руки, смотря на дочь ясными тихими глазами.
- Посиди рядом, дай ручонку… Боль какая-то во внутренностях. Дай ручку, подержусь, и пройдет… Ой! - охнула она, но глаза ее, смотревшие на дочь, не отражали боли, были чисты, и Людмила Павловна похолодела вся от этой спокойной незамутненности ее глаз.