Во время войны и после, в трудные эти годы, я и менять ездила, и огород держала, и так крутилась. После работы побежишь за Дон к рыбакам, они тебе за пол-литра и накидают ведро рыбы. А я пирожков с рыбой нажарю и на вокзал, к поезду. Один раз Женьку с собой взяла, чтобы помогал нести. Пришли на вокзал, а тут милиционер. Я поставила ведро, говорю Женьке: "Сиди рядом, карауль". А сама бежать. Милиционер ушел, а я вернулась, вижу - ведро стоит, а Женьки нет. Искала, искала его, нашла: "Что же ты целое ведро пирожков бросил?" А он смеется: "Га-га-га! Вот, Муля, ты бежала от милиционера". Смешно ему, как я бежала от милиционера. Даже приседает от смеха…
А голубей его кот передушил. Был у нас такой здоровый кот Васька. Поцарапанный весь. Охотник, вор. Женька его любил. Кот на Женькин голос шел. Спали они даже вместе. Женька увидел задушенных голубей, залез на чердак и плакал там: "Голубчики мои…" А кота с тех пор смертным боем бил. Кот как увидит его, так фырчит. Видеть Женьку не мог.
И с бабкой, моей матерью, он каждый день дрался. Мать моя, даром что у нее семеро нас было, детей не любит. Я дам Женьке, Ирке по конфете, а она ревнует: "Им даешь, а мне жалеешь!" - "Да это ж дети! Детям же, мама!" - "А что, говорит, душа у нас не одна?" - "Да я ж сама ни одной не съем!" - "Вот и дура, говорит, ешь, пока сама хозяйка, а потом никто тебе не даст". - "А я, говорю, всегда сама себе хозяйка буду. Я никогда на иждивение детей не пойду. И не для них я это делаю, а для себя". Я пока с ней поговорю - из себя выйду. Глухая же, кричать ей надо. Я и ору, надрываюсь. Как в сумасшедшем доме, честное слово. Целый день у нас крик. Женька ее и ненавидел. Она у него конфеты ворует, а он ее дразнит, пакости ей строит. Она во двор выйдет, а он в хате запрется, будто ушел из дому и ключ с собой унес. Это ему цирк. Он хочет посмотреть, как бабка будет в форточку лезть. Под шестьдесят ей тогда уже было, худющая, страшная, а сильная и ловкая! Витя, ты не поверишь! Она ведь, точно, в форточку лазила. А помогать мне дома не хотела: "Голова болит…"
Муля смотрит на меня:
- Грешница я, да? Не люблю свою мать… Но уж если Женька ей в руки попадался, она его своими деревянными ручищами! Видел, какие у нее пальцы? Как пики. Она его, а он ее. Она его руками под бока, по заду, а он ее коленками, зубами, чем придется. А вырвется - чем-нибудь в нее запустит. Он-то все-таки моложе, увертливее. Я приду с работы, а она мне жалуется: "Голова болит, Женька ударил". - "Мама, да он же дитя еще. Вы же в два раза больше его. У вас же и в библии написано про детей, что в них царство небесное или уж я не знаю, как там". Видел, Витя, у нее коричневая книжечка? Переплет от биографии Сталина, а внутри библия? Пошутили над ней или просто так получилось - не знаю.
Она год перед этим у моего однорукого брата Мити жила. Она должна была у него два года прожить, но он не дождался срока, отправил ее ко мне. Митя двадцать лет жил с женщиной, которая лет на десять была старше его. Она умерла, а он женился на молодой. Пишет мне: "Аня, дай хоть последние годы пожить для себя". Боится, что молодая жена не захочет жить с бабкой. Ну, жалко его. Он безотказный такой. Руку ему на фронте оторвало, а он и с одной рукой и столяр и плотник. Он еще до войны у первой своей жены на квартире стоял. Она ему готовила, стирала, а потом и окрутила. Он все собирался уйти от нее, да жалко ему ее было. А потом сын появился - он и вовсе о разводе бросил думать. А теперь вот на старости лет женился на молодой. И другие мои братья тоже от бабки открещиваются: негде, некуда, не с кем. Одной Муле есть где и есть куда - вали всех до кучи!
Так вот она от Мити привезла эту библию. Я вначале испугалась, хотела содрать переплет, а потом подумала - да черт с ним! А бабке и вовсе все равно, лишь бы переплет хороший.
Я ей говорю: "Мама, вы же библию читаете, как же вы можете детей не любить? Чего вы с ними деретесь?" Она говорит: "Это Женька. Ира меня не трогает". А Ирка, правда, никогда ее не трогала, хотя бабка и у нее конфеты воровала. Ирка и промолчит. И мне ничего не скажет. А Женька так не мог. Женька лез на рожон. Но и на бабку никогда не жаловался.
А вообще он был не жадный. В сорок четвертом году на вокзале было много беженцев - возвращались домой. Едут-едут из Сибири за фронтом. С детьми, с вещами, без вещей. Голодные, босые - кто как. Кто с билетом, кто без билета. На товарных, на воинских эшелонах, редко кто на пассажирском. Довезет их воинский или товарный до нашего города - они и слоняются по вокзалу, пока их на новый не посадят. Я с пирожками пойду на вокзал, а они пирожки глазами едят. Ну, я кому и раздам. Один раз мы с Женькой ходили, он говорит: "Муля, дай вон той тетке пирожок, у нее дети". А там вшивое такое, грязное, больное. Смотреть страшно. Да не ее, дуру, мне жалко, а детей жалко. "Куда едешь?" - "На Украину". - "На Украину! А детей довезешь?" - "Як бог даст". - "Дура ты, дура!.. Возьмем их, Женька, домой? Пусть хоть ночь переспят?" - "Бери, мать". Привела я их вот сюда, поставила на печку ведро воды, еще кастрюлю: "Раздевайтеся!" А ей, дуре, и переодеться не во что. Трое суток у нас жили, а потом я ее на вокзал проводила, сама на поезд сажала. Ничего, доехали. Потом года три письма писала.
Жалко-то жалко, а и некогда было жалеть. Себя некогда пожалеть. Испугаться за себя некогда. Немцы, когда в первый раз пришли, народу на вокзальной площади положили - и военных и беженцев! Бабы мне говорят: "Аня, нет ли и твоего Николая там?" Я и побежала. Как увидела эту площадь - боже ты мой! Немец на меня автоматом, кричит по-своему, а мне хоть бы что. Иду от мертвого к мертвому, в лица им засматриваю. И после страху этого было столько, что я перестала различать, где страх, а где не страх.
Менять едешь - страху натерпишься. Возвращаешься - еще больше страху: как бы кто продукты не отобрал. Раз с тремя бабами сели в товарный эшелон, закрылись со своими мешками в тормозной будке и сидим. На какой-то остановке в окошечко видим - немец по ступенькам лезет. Поезд тронулся, а он за ручку двери дергает. Я говорю бабам: "Держи!" Он дергает, а мы держим. Поезд все быстрей, ему там холодно, он сильней дергает, думает, забито, а мы держим. Потом я говорю бабам: "Бросай!" Они бросили, а немец рванул изо всех сил и на полном ходу полетел под откос.
Приехали мы в город ночью, после комендантского часа, бабы боятся: "Сейчас, Аня, нас из-за тебя схватят. Немцам уже, наверно, сообщили". Поезд остановился, стали мы мешки сгружать, а мой снизу худым был, в спешке я его за что-то зацепила - так вся картошка и поехала на рельсы. Бабы бежать. "Бросай все!" - говорят мне. А я им: "Куда бежать? Куда вы без тачки свои мешки донесете!" Сбегала по балке к одной знакомой за тачкой, собрала всю свою картошку, под утро приезжаю домой, а Женька меня спрашивает: "Муля, ты чего-нибудь сладкого привезла?.." И смех и грех…
Я и до войны не робкая была. С Николаем поженились, а он, года не прошло, на работе стал задерживаться. И вином от него запахло. Я собралась и ушла на всю ночь к подруге. Утром прихожу, он ко мне: "Где была?" - "А тебе какое дело? Ты каждый вечер где бываешь?" С тех пор он побаиваться стал. После работы - домой. А во время войны я и совсем бесстрашная стала. Бандитов ходила с милицией в балку ловить. Тогда по балке трамвай еще не ходил, домов, фонарей не было, темнота; бандиты и нападали в балке на тех, кто поздно из города шел. А при немцах бабы меня старшиной квартала выбрали. "Будешь, говорят, нас выручать, карточек нам добиваться". Я и делала, что могла.
Я и теперь никого не боюсь. На работе к начальнику меня вызовут, бабы говорят: "Читай, Аня, "живые помощи"". А я говорю: "Мои "живые помощи" - чистая совесть. Никакого начальства я не боюсь".
А Женька робким был. Раз лезут к нам ночью хулиганы. Наш же дом угловой, мужиков нет, забор повален. Стучат: "Откройте!" Я выхожу, спрашиваю: "Кто такие?" - "Откройте, а то хуже будет. Будем фулиганить". - "Я тебе так пофулиганю - улица тесной покажется. Сейчас помоями оболью". Вдруг кто-то мимо меня по коридору промчался. Женька! Я и крикнуть ему не успела, он взлетел на чердак, вылез в слуховое окно да как закричит: "Караул!" Ну, те покидали камни и ушли, грозились на следующую ночь прийти.
А чуть вырос - стал от меня отдаляться. В седьмом классе бросил школу. Учительница меня запиской вызывает. Я пришла в школу, она и спрашивает: "Ваш Женя на работу идет?" - "Как на работу? Я ж разбиваюсь на работе, чтобы он мог учиться". - "А он бросил школу, говорит, идет на работу, а учиться будет в вечерней". - "Не может быть!" Пришла домой, жду его, а он приходит аж поздно вечером. "Бросил школу?" - "Бросил". - "Уходи из дому". - "Муля, я…" - "Уходи, ничего слушать не хочу". - "Да ты послушай, Муля! Ты ничего не понимаешь!"
Согласилась я, дура, на свою голову его слушать. А он наплел мне три короба - мол, это для того, чтобы лучше учиться. Мол, стыдно ему в дневной школе, все привыкли, что он плохо учится, никогда ему не дождаться высоких оценок, хоть разбейся. И времени у него в дневной школе мало, чтобы догнать ребят, и помочь мне по дому он не может - все время у него занято. "Я ж вижу, Муля, как ты бьешься. Придешь с работы - и печку тебе топить, и обед готовить, и полы мыть. А я тебе и печку растоплю, и воды принесу, и пол когда помою". А он не любил воду носить. Руки слабые. Мужики у нас ведра носят на руках, без коромысла. А он или на коромысле несет, или одно ведерко возьмет и, пока от колонки домой донесет, раз десять из руки в руку переложит. Слушаю я его, а сама понимаю - не надо слушать, не надо соглашаться. А согласилась: "Смотри, Женя, учись. Последний раз тебе говорю. Никаких оправданий больше принимать не буду". С полгода так прошло. И правда, несколько раз полы помыл, печку топил. В школу я к нему не ходила. Он сказал: "Если ты в школу пойдешь, я брошу учиться. Это школа взрослых, не позорь меня". Я и решила не позорить. Думаю, пусть все будет на доверии. А как-то вечером меня встречает Дмитриевна, соседка: "Аня, а где твой Женька?" - "В школе". - "В школе? А ну пойди на соседнюю улицу, чи не он там с ребятами в карты играет?" Я - на соседнюю улицу, а он еще издали меня заметил - ребята ему на меня показали. "А ну, стой!" - кричу. А он не оборачивается, ходу от меня. Только рожу скорчил, фырчит, как кот. Неудобно ему перед ребятами, что убегать от меня приходится. Вижу - не догнать мне его, поворачиваю - и в школу. Он увидел, куда я иду, да и себе кружной дорогой побежал в школу. Обогнал меня, остановился перед школой, не пускает. Шипит на меня: "Ш-шпионишь? Уходи отсюда, все равно в школу не пущу". И за камень. "На мать?!" Побила я его тогда, а он вырвался - и в школу.
Стала провожать я его на уроки. Несколько раз пошла с ним, а больше времени не хватило. Через неделю соседки мне опять и говорят: "Женька на соседней улице с картежниками сидит. Ругаются. Подойти страшно".
А потом несчастье. Начал он за одной девчонкой ухаживать. Верочка. Хорошенькая такая. Он, даром что слабый, девчонкам нравился. Красивый же! А Верочкин отец увидел их вместе и запретил Верочке встречаться с ним. "Чтоб, говорит, я тебя вместе с тем хулиганом не видел". Женька и пошел к нему объясняться. Да не один пошел, с компанией. С Толькой Гудковым, Валькой Длинным, Валеркой, Васей Томилиным и еще с несколькими оторви-головами. Пришли они, стучатся. А в доме компания. Не то день рождения Верочкиного отца, не то именины, не то просто суббота. Выпивка, в общем. Верочкин отец увидел Женьку, а сам уже подвыпивши, выскочил, кричит: "Мерзавец, негодяй, хулиган, чтоб тебя на километр от моего дома не было". - "Дядя, - говорит Женька, - я с вами по-хорошему поговорить хочу". - "Ты мне еще и угрожать!" Бросился во двор, схватил палку - и на мальчишек. А за ним и мужики, с которыми он выпивал. Свалка там получилась. Женьке голову палкой разбили, а Верочкиного отца ножом кто-то пырнул. Кто пырнул - Женька до сих пор мне не говорит. "Не я, Муля. Поняла? И все". Побили мужики тогда мальчишек, они и разбежались. А мужики опытные - к следователю, на судебную экспертизу, Верочкиного отца в больницу, хоть и порезали его неопасно. Забегалась я тогда. Матери Тольки Гудкова, Вальки Длинного, Томилина - все на меня. "Это твой Женька ребят подбил, это из-за него им в тюрьму идти". Я к Верочкиному отцу в больницу: "Заберите ваше заявление из суда. Вы же первый начали, вы Женьке голову палкой проломили. Мальчишка с вами поговорить хотел. Не думайте, что на суде это вам сойдет с рук", - на испуг его взять хочу. А он мне говорит: "Платите три тысячи рублей, и пусть Женька придет ко мне домой извиняться". Три тысячи рублей! Вот ведь, Витя, люди какие. Сам первый начал, Женьке голову палкой проломил - и плати ему три тысячи рублей. "Вы, говорит, на испуг меня не берите. На суде разберутся, кто виноват. Не мы к ним, а они к нам пришли. Мы мирно выпивали, а они вломились к нам. Хотите замять дело - я, так и быть, молодость вашего сына пожалею. Платите три тысячи рублей и пусть придет ко мне извиняться". Я слушаю и прикидываю - прав он. На суде сразу спросят, кто к кому пришел. Побежала я к матери Гудкова, Томилина, Длинного: "Давайте соберем три тысячи рублей". Ну, Витя, у кого ничего нет и неоткуда взять, кто мне говорит: "Ни копейки не дадим. Твой Женька зачинщик, ты и плати". Пальто я продала, довоенный материал на костюм я берегла до хороших времен - тоже на толкучку пошел. Отдала я эти три тысячи рублей, а извиняться Женька не пошел. Гнала я его, заразу, а он: "Лучше в тюрьму". Сама я за него бегала извиняться.
Я уж Ирку просила: "Возьмись за него". А она мне: "Ты за него все время берешься, а получается что-нибудь? За меня ты никогда не бралась". А не понимает, что если я к ней в тетрадки не заглядывала, то все остальное за нее делала.
А у Женьки скандал за скандалом. Пристали они с Валькой Длинным к какой-то девчонке, та от них заперлась в хате. Так они что придумали - посрывали со всего огорода, который был около хаты, тыквы и сложили их под дверями хаты. А тыквы зеленые. Весь урожай, подлецы, испортили. Мать этой девчонки увидела - чуть жизни не лишилась. Такая же бедолага, как я, без мужа. На эти тыквы у нее вся надежда была. Она ко мне: "Ты мне заплатишь за все! Где отец? Не уйду отсюда, пока отца не дождусь". - "Не дождешься", - говорю. Она смотрит на меня: "Нет отца?" - "Нет". - "На фронте?" - "На фронте". - "Подружка, говорит, ты моя". Сели мы с ней вдвоем на приступочки, обнялись и наплакались.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А потом Женька вдруг даже выправляться стал. Ты от нашего дома к реке ходил? Аэродром видел? Он тут, рядом с огородами, давно. Еще мы с Николаем ходили на самолеты смотреть. Весной там красиво - трава, тюльпаны, степь же. Пацаны там и крутятся. В футбол играют, на самолеты смотрят, на велосипедах ездят. Места много, аэродром не огорожен, самолеты учебные. Женька и повадился туда ходить. Как утро - на аэродром. Я вначале боялась - совсем учебу забросит, а потом узнала, что в аэроклуб этот ребят принимают только по справке из школы, что "двоек" нет, что успеваемость положительная. Смотрю, Женька учебники листает, заниматься стал, книжки о самолетах домой приносит, чертежи какие-то. Утром поднимается в пять и бежит на аэродром - полеты у них рано, в шесть часов утра. Мне ничего не говорит, считает ниже своего достоинства. Привык перед ребятами свою самостоятельность показывать. Но и со мной стал чаще разговаривать. Шутками все, небрежно, но вижу, и мне ему хочется показать: "Смотри, Муля, Женя у тебя не какой-нибудь идиот".
А тут Вальку Длинного - он на год старше Женьки - в армию забрали, еще дружков из старой компании. Авось, думаю, пути у них разойдутся. Дядька у Женьки есть, замполит летной части, муж моей сестры. Я ему письмо написала, просила, чтобы он Женьке по-своему, по-мужски, по-военному написал. Тот прислал большое письмо. Хорошее, правильное такое. Мне очень понравилось. Про учебу, про то, как трудно мне было без Николая воспитывать двух детей, что Женька должен мне стать помощником, про то, как надо воспитывать характер, чтобы стать военным летчиком. Я Женьке показала, а Женька, подлец, даже читать не стал. Посмотрел и бросил на стол: "Твоя, Муля, работа? Сама и читай".
Но вообще-то он стал лучше. Ирка в тот год университет кончала, читала много, библиотеку на свою стипендию - Ирка всегда получала повышенную - собрала. Женька ее книжками перед ребятами хвастался - Ирка всегда книжек недосчитывалась. Сам стал много читать. "Войну и мир" прочитал, "Анну Каренину", "Золотого теленка" наизусть выучил. Они с Иркой цитатами разговаривали. Ирка смеется: "Женя, я вижу, вы стали образованный. Следы ваших жирных пальцев на всех моих книгах". Она ему в шутку "вы" стала говорить.
Ирка кончила университет, а Женька получил аттестат зрелости и в аэроклубе экзамен сдал. Принес мне свой аэроклубовский диплом, сует под нос: "Смотри, Муля. На, смотри!" В аттестате у него почти все "тройки", а в аэроклубовском дипломе только "пятерки". И по полетам, и по теории, и еще по чему-то. В военкомате его взяли на специальный учет, чтобы направить в летное училище. Ирка смеется: "Вы, Женя, наша Гризодубова, а также Марина Раскова. Стойку на руках вам, Женя, до сих пор слабо сделать". Я говорю Женьке: "Ты напиши с Иркой несколько диктантов, позанимайся с ней физикой и математикой. Ирка пять лет литературу учит, а всю твою физику и математику знает. В училище же экзамены придется сдавать". - "Не твое дело, Муля". До осени ходил на аэродром, а осенью их, аэроклубовских, собрали в военкомате и дали направление в Сибирь, в летное училище. Военком им сказал: "Вы уже почти солдаты. Приедете в училище, пройдете медицинскую комиссию, сдадите экзамены - и сразу у вас присягу примут".
Проводила я его на вокзал, всплакнула, дура, над его остриженной головой, посадила в поезд, а сама собралась и уехала за Иркой в деревню, куда ее направили работать. Уговариваю себя: все хорошо будет, даже успокаиваться начала. Думаю: поживу в деревне, за Иркой поухаживаю, отдохну, а в хату, на свою половину, квартирантов пущу, на деньги, которые с них получу, мебель отремонтирую. Мебель еще ни разу не ремонтировала. Я уже и со столяром договорилась, сколько он возьмет шкаф пошарбовать и лаком покрыть, этажерку отремонтировать, стулья. До войны шкаф светлым был, а тут будто почернел, закоптился. Как в кузнице живем, честное слово.