IX
В ректорском кабинете были мать и бабушка.
- А вот и наш ландыш! Легка на помине. - Бабушка Вера, вынув из зубов орочскую трубку, поцеловала Серафиму. Мать сильно пожала руку, скосила азиатски-лукавые прекрасные глаза на Серафиму.
Тихо, как полуживая, Серафима сказала, отхлебнув кофе:
- Вернулся Истягин. С которым я жила когда-то тринадцать дней.
Веселые, сильные и вольные, бабушка Вера и мать Катерина всегда понимали Серафиму с намека, потому что отношения между ними были на равных, как у любящих друг друга подруг, самостоятельных, осознающих свою ответственную вольность. Особенно бабушка без подсказки проникала в самую душу, потому что пестовала девчонку когда-то…
Как-то с год не было писем от Истягина. Бабушка говорила: пусть Сима живет и работает с полной отдачей. Бабушка "пасет" ее дочь Нину. Воспитаем - на то и детские садики и ясли.
Бабушка рано овдовела, без мужа воспитала дочь Катерину, и Катерина тоже рано овдовела, без мужа вырастила вона какую умницу и красавицу Серафиму. Без опеки и протекции стала Сима кандидатом экономических наук. Сильны гены филоновской породы - родятся девочки редкой жизнестойкости.
С достоинством думали-рядили, что делать с Антоном Истягиным, если он вернулся на правах мужа. Разговаривали непринужденно, на равных, и заносило их из стороны в сторону. Серафиму восхищала мать, совсем неизрасходованная, с устойчивой рыжинкой молодой гордой головы. Судьба, что ли, одинаковая у них, филоновских женщин, но только Серафима втайне гордилась, что в натуре ее есть много от бабушки и матери и что она повторяет их судьбы в условиях еще большей свободы современного общества.
Давнего друга Вера Андрияновна нашла так: подвалил катер экспедиции к таежному берегу, а в тени кедра недвижно стоит косматый, бородатый, с плоским теменем и широким лбом. Табак в кукурузные листья заворачивает - бумаги нет, Евангелие искурил. Хвастал рыжелохматый или правду говорил, будто с каторги сбежал еще при царе, от Веры впервые узнал о революции. Жил в избушке, до отравы насытившись созерцанием божьего мира. Пожалела его Верочка. Дорвался до ее красоты и чуть не сгорел. Но Вера вовремя отлучила его, помогла окончить рабфак и мореходку. Обзавелся семьей, дорожил старой дружбой с Верой Андрияновной.
Вера Андрияновна крепко держала форму, лишь слегка красила губы (верхняя тепло притемнена женственным пушком). Теперь был у нее сравнительно молодой друг, вроде гражданского мужа-авоськи, секретарь географического общества, руководимого Верой Андрияновной.
- Ни Серафима, ни Антон не виноваты, - как всегда ласково и твердо сказала бабушка Вера и снова затянулась из орочской трубки. Катерина дипломатично согласилась: виноватых нет, есть сложности жизни, которые нужно преодолеть. И тут важно не выпустить события из-под контроля.
То есть чтобы противоречия разрешались в пределах законности и нравственности.
Мать всегда успокаивающе действовала на Серафиму своим умением не нарушать баланса законности и вольности. Все трое успокоились, наметив программу действия: правду от Истягина не скрывать (правда нужна для себя прежде всего). Гнева его не робеть - разумный выход из кризиса возможен лишь без страха. Где страх, там перекосяк, уклон в подлость.
- Трусость всегда жестока. - Голос бабушки налит непреклонностью, сознанием правоты. - Морально помочь Антону перенести удар и, если демобилизуется, нужно трудоустроить с чуткостью, щадя в нем человеческое достоинство… Захочет доучиваться - поможем. А если задурит буйно… Сима сумеет дать поворот от ворот бунтарю.
Целомудренно-строго и таинственно Вера Андрияновна намекнула: Серафима - перспективный работник с задатками организатора широкого профиля. Номенклатура отбирается взыскательно, и Серафима выдержала строгие параметры. Авторитет надо охранять крепко. И тут важно культурное поведение не только Истягина… Нужно определиться в своих отношениях со Светаевым.
Серафима засмеялась:
- Женить его на себе, пользуясь случаем?
- Походка у него не жениховская. Из таких рысаков семьянины не получаются. Но я не об этом, - сказала бабушка. - Общественная физиономия Светаева расплывчата… На время целесообразно четче обозначить комплексную дистанцию между собой и некоторыми друзьями… Взять хотя бы того же Светаева. Врач, морской волк, умен, поэтическая душа, повидал много. Широкий человек: подарил институту в музей коллекцию морских раковин. Общительность? - не оборотная ли сторона его равнодушия или ранней усталости… Зачем ты тащишь его в аспирантуру? Чуть ли не сама сдаешь кандидатские экзамены по философии - бог мой, что за судьба у нас, филоновских женщин?
- Если и доконает Антон меня, то только покорностью, - сказала Серафима.
- Поспокойнее, Сима, поспокойнее. - Мать положила руку на плечо Серафиме. - Вам с Истягиным все начинать сызнова… Что это за муж и жена?
- Попробуй начни… столько втянуто в нашу жизнь… Зачем только судьба связала нас? Ладно, попробуем взглянуть трезво… Упростить все…
- Ты забыла его четырехглазую душу… Какими глазами глянет… Посыпятся такие искры, хватит спалить не одну репутацию, - возразила мать.
Серафима поправила ее: Истягин всяко говорил, иногда - две души у него, другой раз - множество, как пчел в улье. То все мелкие, то попадаются и крупные.
Бабушка как-то очень хорошо улыбнулась:
- Да он малолеток душой-то… Если только не повзрослел на войне. Лучше уж остался бы прежним. По таким скоро затоскуют, как по родниковой воде…
X
Истягин вернулся под вечер. Пахнуло от него йодом, на штанине белые паутинки бинта. Катерина Фирсовна обняла его, улыбаясь и вроде бы воркующе плача.
- Доставь радость поухаживать за молодцом, - говорила она тихим, ласковым голосом, снимая с него плащ-пальто.
Поворотливая, легкая на ногу игрунья. В прелестном русско-японском лице помягчала властность да глаза потяжелели от избыточных тайн и укрощенных помыслов, подумал Истягин.
Он прошел в комнату и, сторонясь дивана, сел на стул.
Пока женщины хлопотали на кухне, он дремал устало, в глубоком безразличии, догадываясь, какой приговор вынесут ему.
Стол накрыли, но не садились за ужин, а все о чем-то шептались на кухне.
Поднял глаза: в расстегнутом сером пиджаке по-хозяйски стоял в комнате ладный молодец - восхитила Истягина прекрасная светлая кучерявая голова смелого, вроде даже лихого склада. Покуривая, молодец с теплинкой глядел на Истягина умными янтарными глазами тигриного разреза.
- Познакомимся, товарищ Истягин. Я - Светаев. Можно проще - Степан. - Вольность его была располагающей, рука сухая, тяжелая. - Мы с Серафимой давние друзья. Да и вас помню. Мы с вами родня по Серафиме… Вот принес спиртяги - премиальные выдали… Знаете, давайте по одной, пока они там суетятся. За победу и за вас.
Светаев налил спирт, кивнув Истягину, выпил. Раздувая ноздри, понюхал ржавую корочку.
Истягин не взглянул на стопку. Опираясь на палку, прихрамывая, он топтался по комнате, то роняя, то вскидывая лицо - худое и как бы отрешенное и опаленное. И еще в этом лице (заметил Светаев) уживались наивность, тяжелая доверчивость и спокойная, как бы спящая жестокость. И фигура мосластая, нескладная, сильная. "Он способен изуродовать", - подумал Светаев. Подступил страх уже минувшей беды, и тем более унизительный: застань его с Серафимой Истягин… Намерение быть сейчас спасителем Серафимы показалось ему лишь с виду смелым, на самом же деле трусливым и смешным, мещанским. Честнее, разумнее, мужественнее - не лезть в чужие семейные дела. Мало ли чего бывает в жизни! Война перетасовала судьбы людей, пусть помаленьку все налаживается. Серафима - сильная, умная. Одна справится, возможно, порвет с Истягиным, а когда станет свободной, видно будет. В том-то и прелесть, что вольная не побежит за тобой, не устроит драматических сцен. Друг редкой широты и мужественной доброты сердца. Опекающего характера. Не любит ухаживания за ней, подавляюще инициативна во всем решительно. Верх всегда ее. Даже в интимной радости - она командир. Втолкнула Светаева в аспирантуру заочную, чуть ли не сама сдавая за него кандидатские.
Милая заводила, устраивала девичники, пела, плясала. Четырех часов сна хватало ей вдосталь.
Спирт успокоил Светаева. Ему понравился морячок Истягин: таким и должен быть защитник родины, значительный своим простым, надежно серьезным лицом безымянного, вроде бы обобщенного героя. И Светаев уже не ревновал к нему Симу и гордился своим великодушием.
"Хотя я раньше него знаком с ней, но… я в свое время протабанил, упустил… Все это пустяки житейские. Не мое дело, сами разбирайтесь", - думал он. И ему хотелось выпить с Истягиным, побалагурить о жизни, о минувшей войне, о том, кто что видел на своем веку, провести вечер по-приятельски. Хорошо бы без женщин, думал он, все больше опасаясь теперь уж не Истягина, а Серафимы.
Всеми силами Истягин противился тому, что подсказывало ему его темное волнение: человек этот и есть т о т с а м ы й, встреча с которым ломает жизнь. Он жался к стене, давя спиной свои кулаки. Жалко терялся перед самоуверенностью и общительностью Светаева, немел, не поднимая глаз, налитых жесткой тоской.
Горячий, с неожиданным надрывом шепот Серафимы на кухне оскорбительно обеспокоил Светаева. Грозное что-то потемнело в его бровях, и он, оправив воротник рубахи апаш, выглянул на кухню.
- Напоминаю вам, дорогие хозяюшки, ваши хозяйские обязанности. Ждем! Вино протухает.
Вошла теща Катерина, вздохнула глубоко, очевидно, после тяжелой, редкостной духовной работы. Влетела Серафима, подол коричневой юбки трепетал вокруг ног.
"Это тот самый?" - против своей воли спросил Истягин глазами и тут же по ее взгляду понял: тот самый, и они спаялись, а он, идиот, все еще сомневался, с телячьей доверчивостью вопрошает глазами, ища лживого утешения.
- Спирток выдают, ценят. Вкалываете, это, должно, трудно, - ронял Истягин. Отяжелев, взгляд его зацепился за коричневый подол над стройными, легкими ногами Серафимы.
- Садитесь, что ли, - сказала Серафима. - Потом поговорим.
Истягин мотнул головой, но не погасил нарастающего шума в ушах.
Ныла осколочная рана повыше колена. Но не эта, уже привычная, боль угнетала Истягина; не разбитной молодец с весело-нагловатым выражением сильного лица и прекрасной лихой головой; даже не Серафима, взвинченная, обожженная румянцем во все лицо, почему-то Катерина Фирсовна, неутомимая, умная, тревожила Истягина своей настойчиво молодой жизнью, опасной для него какой-то неразгаданной тайной. И, защищаясь, он внушал себе, что Катерина Фирсовна вся как бы бывшая, в настоящем - одна видимость…
Но все равно избавиться от нее не удавалось. Давно, в поисках "дивного цветка", в каких-то тревожных потемках натолкнулся он на нее - захватила все воображение своим прошлым. Рано осиротев, он привязался к ней отзывчивым на любовь сердцем, потом еще тяжелее, до полной отрешенности от самого себя, привязался к Серафиме - "дивный цветок" был найден.
"А кто они такие: бабушка, мать, дочь? - он ужаснулся тому, что не знает, что они за люди. - Не знаю, а люблю. Да я-то кто?"
Но себя еще меньше знал.
- Можно случай рассказать? - спросил Истягин, тон просительный не понравился Светаеву и даже оскорбил его ("все отняли, дозвольте хоть случай рассказать").
Он переглянулся с женщинами, пробасил с милостивой издевкой:
- У нас все можно.
Катерина облокотилась на стол, затягиваясь сигаретой.
- Должно быть, про любовь, а? Ну, как они, кореяночки? Японочки?
- Банальный случай, то есть расхожий до крайности… Фронтовик один, в некотором роде герой, вернулся домой, то есть дома у него не было, зашел на береговую базу, где до войны служил. Там в гарнизонной квартирешке оставил жену, отправляясь на фронт… На полпути к дому налетела на него грудью, в тесном кителе, тесной юбке, морячка из серьезного отдела, потянула на сопку в лес дубовый. Выкатывая глаза, понеслась… Хотя и образованная, а вполне в народном духе. "Однако, какие мужики нынче? Хвалят мужей-фронтовиков, сами спят с ихними бабами… совести кот наплакал… А вообще-то, каплей, мне тебя жалко… И кому только достанешься, сокол ясный? Эх, какой молодец! А ты действительно так-таки почти ничегошеньки не знаешь? Слышала я… твоя возлюбила веселые забавы с удачливым молодцом, всеобщим любимцем города и всего торгфлота. С ним за границу ходила, и тут, на материке, он и она знатные люди. Э-эх, о каких пустяках говорим! Важно главное: победили там и тут, жив остался. Вали к своей законной смелее. Разбегутся все незаконные. А если и было, так что? Человек не измыливается… Сами вы не святые. Тоже, поди, гусь хороший". Прикинул морячок свои прегрешения и заявился к жене. Господи, все так изменилось…
Рассказ какими-то намеками был близок к тому узлу, в который скрутилась жизнь Истягина - Серафимы - Светаева.
Уже захмелевший Светаев на ухо прошептал Серафиме: "Ты идиотка, что ли? Когда успела натрепать? Надо объясниться - я люблю сценки втроем".
- А почему дозволяется любить только героев? - наступательно спросила Серафима. - Что ты навяливаешь нам его? Ну, пусть он воевал, страдал, честь и слава ему, низкий поклон. - Она вскочила и поклонилась Истягину с переигрыванием, объяснимым лишь возбуждением. - Преклоняюсь, в огонь и в воду за него, а любить хочу совсем не героя.
- Да ты не горячись, Сима, - сказал Светаев. - Герой-то выдуманный, да к тому же он и не требует любви к себе.
- Молчи, Степан! Слушай, Истягин, если все на героев бросятся, кто же обыкновенных пожалеет? Ты геройствовал, а мы, по-твоему, прохлаждались? Он в "казанки" играл? - Она положила руку на плечо Светаева. - Легко было нам в войну? А если он замертво валится в постель… - простыня взмокнет от пота… Скажи, можно такого пожалеть? Ну, хотя бы в отличку от тех, кто стелется перед героями?
Истягин сам не знал, отвечал ли он Серафиме или только немо губы шевелились и, кажется, шуршали, как сухие листья. И за это прищемлял себя горчайшим презрением.
- Ну, Сима, хватит трепом заниматься, - свойски сказал Светаев, приятельски подмигнув Истягину. - Не верь ей, морячок. Просто истосковалась по тебе, ну и ярит тебя, цену себе набивает. Гордая. Охота, видишь, полюбоваться, как мы с тобой рубахи будем рвать, ты - мою, а я - твою. Знаешь, корешок, она часто повторяла, мол, никто не сравнится с тобою, даже в подметки тебе не годится. Повторяла в самые рисковые моменты. Любит она тебя. - Светаев знал, что ему не верят, и не скрывал этого, улыбаясь глазами.
- Ты, Степа, трусишь? Сама я тебя соблазнила, а не ты меня. Пусть со мной и рассчитывается Истягин Конь Антоныч.
Все хохотали, расплескивая из стопок вино. Засмеялся и Истягин, потом ласково поправил свою молодуху:
- Антон Коныч я.
- А это все равно. Раз у тебя права широкие, можешь… Война все спишет…
Истягин достал зажигалку-пистолетик, любезно поднес к сигарете тещи.
- А у меня есть идея создать самый многочисленный на земном шаре союз, можно сказать, вечный союз. Себя рекомендую главой местной секции. Пока бесплатно поработаю, - сказал Истягин.
- Ну? Союз графоманов? - спросила Серафима, потому что Истягин сочинял что-то…
- Лигу рогоносцев. Рать неисчислимая.
- Давайте мировую, - сказала Катерина Фирсовна.
- Ты, мать, иди к себе. Мы уж как-нибудь разберемся втроем. Сюжет сразу упростится, - сказала Серафима.
XI
Истягин накинул на плечи тещи плащ, проводил через садик до каменных ступенек. Почему-то очень не хотел отпускать ее. Она взяла его за обе руки:
- Гляди сам, Антон. Я скорее на твоей стороне… Но если не забыл, я всегда считала: очень уж вы разные. Многое нужно победить в себе вам обоим, если думаете жить вместе… Ну, а если подавишь в себе многое, что же тогда останется от личности? Я бы на твоем месте именно сейчас не торопилась с окончательным решением. - Она широко развела и опустила руки. - Надеюсь на твою душевную широту.
- Широта эта… Уж очень понимаешь и прощаешь всех… а ведь прощение-то не смешно ли в наше-то время?
- Будь умницей, укороти чудачества. Не оставлю я тебя в горе… Да и есть ли горе-то? Жив - вот счастье.
- Попрошусь в далекий береговой гарнизон. Есть такие - команда человек пять службы наблюдения и связи. Медведи… А пока погляжу на Серафиму… Я ведь словам не верю, в душу заглянуть надо…
- Держись, Антон. Это очень хорошо, правильно, что не веришь.
- А не уйти ли мне сейчас же? Угадать бы, как ей лучше: уйти или еще посидеть?
- Я твой друг! - воодушевилась Катерина Фирсовна. - Давай вместе думать… Тебе надо закончить институт. Помогу… Будем друзьями независимо… Ну что за фантазия: лига рогоносцев. Ты орел парень! На таком умном лбу рога не вырастут. - Она привстала на цыпочки, поцеловала его в межбровье. - Ты правдив к себе и людям. О, за тобой любая… И я так рада - живой Антоша. Я задерживаю, а тебя там ждут. Иди с верой и добротой. Я уважаю тебя, люблю тебя. И дочь люблю.
Вышел с надеждой расспросить ее о самом неотложном и несказанно важном, однако тоном небрежным, будто речь шла так себе, кое о чем, а получилось все наоборот: она расспрашивала. Внимание ее было легким и приятным. Чутко и необидно угадывала его настроение, с дружеской нежностью подбадривала, когда он вроде бы терялся. И ему стало казаться: все знакомые люди замечали в нем промахи и слабости, углубляя его сомнение в самом себе. Катерина с неотразимым обаянием находила в нем силу, радуясь этому и радуя его.
- Война закончилась, слава богу, - говорила она. - Если ты демобилизуешься, сразу же иди доучиваться в институт. Ты умен, организован. Я помогу. Слава богу, еще управляю институтом. Мы можем и должны дружить. Я сожалею, что упустила тебя из виду, - ты же Истягин! Антон… Каким выйдешь из сложной путаницы… А не в том ли жизнь, чтоб на сложности взглянуть попроще? Сима очень-то, поверь, наговаривает на себя… Страдала по тебе… Ты мне дорог, в тебе есть часть его… отца твоего…
И она дорога ему с той самой минуты, когда увидел ее впервые…
Столько грустной, прекрасной женственности было в том, как она сейчас, привстав на цыпочки, обняла Антона. Он встретился с ее темными и ясными глазами, и в душу запал отблеск ее сложной внутренней жизни. Давно он покорялся ее самообладанию без сухости, живости без возбуждения, гибкости мысли без вертлявости, решительности без опрометчивости. И все, о чем догадывался - об отношениях Серафимы со Светаевым, - вымывалось из памяти. И как будто ничего не было.
Истягин вернулся к столу в состоянии просветленности, всепонимания и жалости ко всем и особенно к себе.
"Мужик-то, в сущности, не виноват. Случайный ли он сучок, на котором повисла она, или уж так суждено - не это важно сейчас. - От этой запекшейся сукровичной грубости ему стало больно, и он испугался, что просветленность и жалость к людям исчезнут в нем. - Что со мной? И не то важно, что происходит со мной… вот как ее пойдет жизнь? Я-то все переживу, а подохну - не жаль. Пожил, повидал. Себя показал. А вот как она? И это опять же неважно. И не нужно, это не сама жизнь… А что важно-то? Что такое сама жизнь?"
Истягин старался зацепиться за что-то главное в себе, и все срывался, и снова цеплялся, но все не за то, что накрепко, надежно, что было жизнью. И он молчал.